Палаццо Форли

Достигнув церкви Сан-Марко, построенной на небольшой площади, она увидела близ угла монастыря черную фигуру, неподвижно стоявшую в ожидании. Приблизившись, она узнала таинственное домино, подавшее ей записку. Оно дало ей подойти на расстояние двух шагов и, нагнувшись к ней почтительно и серьезно, шепнуло ей на ухо условные слова: «N? piu, n? m?no». — «Что вам надо от меня?» — сказала она замаскированному существу, стараясь в него всмотреться и угадать, кто под ним скрывается — друг или враг?

— Пожалуйте за мною, эччеленца, если вам не трудно! Не здесь могу я объясниться: это не в моей воле, и вы сами скоро поймете почему.

Пиэррина махнула рукой в знак согласия, и проводник пошел далее, оборачиваясь иногда, чтоб видеть — поспевает ли она за ним. Через некоторое время они пришли к дому благовидной наружности, но, минуя главный вход, проводник обогнул угол дома, потом стену и, отпирая, калитку в переулок, ввел свою спутницу в обширный и прекрасный сад, полный тишины и тени. Они прошли несколько аллей и очутились перед другим фасадом того же дома.

Проводник взошел на мраморное крылечко и стал отворять стеклянную дверь, ведущую во внутренние покои. «Тише, ради бога, тише, синьора!.. если нас увидят или услышат, нам могут быть большие неприятности, а я пропаду совсем: меня погубит моя попытка спасти вас и дом ваш от предстоящих вам бедствий!..»

Маркезина обещала быть осторожней. Менее чем прежде Пиэррина понимала — где она и с кем: голос, говоривший с нею, был ей совершенно незнаком.

Как привидения, проскользнули они, притаив дыхание и умеряя шум своих шагов, через ряд довольно пространных комнат, вымощенных каменною мозаикой. Иногда они переступали по мягким коврам, иногда проходили через полуоткрытые двери в глубоких потемках; Пиэррина могла только чувствовать, что ей в лицо веял запах душистых цветов и растений. За последнею дверью надо было взбираться вверх по крутым и неудобным ступеням винтообразной лестницы. Она спотыкалась, незнание местности лишало ее ловкости движений; черное домино молча протянуло ей руку, и с его помощью она взошла наверх. Тут она попала в длинный и душный коридор, на который выходило много дверей, заметных потому, что свет сквозил яркими полосами под ними. Когда они поравнялись с одной из этих дверей, спавшая собака заворчала из запертой комнаты и голос старой женщины спросил: «Кто там?.. вы ли, синьор?» Домино отвечало одно слово на незнакомом языке — собака и старуха угомонились и, вероятно, опять заснули, — а идущие продолжали свое путешествие ощупью и наконец достигли какой-то комнаты. Проводник отпер дверь и запер ее осторожно ключом, при нем находившимся, потом зажег серную спичку и засветил большой разноцветный фонарь, висевший посреди потолка: от фонаря пролилось слабое сияние, показавшее маркезине, что она в небольшой каморке со сводами, чистой, но простой и, по-видимому, не устроенной для жилья, ибо в ней находилось только два стула и один письменный стол, с конторкой. Вокруг всей комнаты стояли высокие дубовые шкафы, с стеклянными дверями и с полками, на которых лежали бумаги и стояли закрытые картоны. Домино учтиво подало маркезине стул и начало разоблачаться, снявши прежде капюшон свой, а потом и маску. Глазам Пиэррины представилось лицо, совершенно чужое для нее и никогда ею не виданное.

Это лицо принадлежало молодому человеку, не высокому, не низкому, не белокурому и не черноволосому, не красавцу и не уроду; только одно выражение господствовало в неопределенных и бесхарактерных чертах его: какая-то нравственная усталость, какая-то тупая безжизненность. Казалось, суждено было этому лицу не внушать никогда ни сочувствия, ни отвращения, не производить ровно никакого впечатления, и быть легко забываемым даже теми, кто всех чаще видал его.

— Синьора, — заговорило это лицо свойственным ему голосом беззвучным и сухим:- теперь вам пора знать, где вы и кто осмелился вас обеспокоить, с чистейшими намерениями и самым искренним желанием оказать вам услугу! Я — родственник Динах!..

Маркезина не поняла — и немудрено! Ей ли было знать, кто и что такое Динах?

— Вам это имя неизвестно, синьора?.. Правда, я и забыл, что вы, вероятно, о нем не слыхали и не могли слышать! Я родственник Терезины… Терезины Бальбини!..

Маркезина все не понимала…

— Возможно ли… и это имя вам неизвестно?.. Вы не знаете Терезины Бальбини?.. Вы не знаете той женщины, через которую погибнет ваш дом и ваше имя?

Маркезина молчала, но недоумение и начало тревоги ясно говорили в ее глазах…

— Как, синьора, от вас еще скрыто все, что делается с вашим братом? Вы не знаете, что маркиз Лоренцо попался в руки страшных негодяев, которые его обирают. С их помощью он занял денег у ростовщиков, отдавши под залог свой палаццо, свои картины, свой семейный архив, свои мызы, даже апеннинский замок, — словом, все свое имущество… Вы не знаете, что послезавтра срок его заемным письмам и что в понедельник вечером он будет нищим, совершенно нищим, по милости Динах дель-Гуадо, известной во Флоренции под вымышленным именем примадонны Терезины Бальбини?

— Нет! — проговорила наконец Пиэррина, уничтоженная убийственным открытием, — я ничего не знала, хотя многое предугадывала и предчувствовала… Кто бы вы ни были, если вас побуждает в самом деле искреннее доброжелательство, говорите, говорите! откройте мне все… Дайте мне с полным сознанием беды, по крайней мере, возможность бороться с нею!.. Несчастье, как враг — его надо видеть лицом к лицу, чтоб противустать ему!

— Ничему вы не противустанете, синьора маркезина, и не с чем вам бороться: слишком поздно! обстоятельства зашли слишком далеко!.. но при моей помощи вы все поправите без борьбы, сами собою… Выслушайте же меня, я вам расскажу все… но прежде, — знаете ли вы, где находитесь теперь?

— Нет!

— Вы у банкира и купца, Ионафана дель-Гуадо… Я приемыш его, Леви!.. наше имя должно вам быть знакомо?

— Нисколько!.. в первый раз слышу его теперь!

Леви остолбенел… Так как в семействе дель-Гуадо беспрестанно говорилось и упоминалось о семействе Форли, чтоб его поносить и проклинать, Леви полагал, что равным образом и в доме Форли занимались существованием дель-Гуадов. Он не воображал, что с одной стороны могло быть столько равнодушия, когда с другой было так много злобы и зависти… Подумав немного и сообразив свои мысли, он сел против маркезины и принялся рассказывать неизвестные ей отношения их двух семейств, причины вражды Ионафана и командора, составленные ими замыслы против Лоренцо, историю его искушений в Венеции и полный успех, увенчавший происки Динах; далее, как маркиз безумно разорился, как Сан-Квирико вовлечен был в дело мнимым взаимодавцем и покрывал своим именем козни Ионафана, наконец, какая развязка предстояла всем этим событиям и на каких условиях Ионафан и сообщники его порешили судьбу маркиза Форли.

Пиэррина слушала его и не прерывала. Безмолвная апатия отчаяния овладевала ею… По временам ей казалось, что голова ее кружится, что она стоит у края пропасти, грозившей ей гибелью, и что в ней нет больше сил удержаться от неминуемого падения. Душевные муки были так сильны в ней, что пробуждали физическое потрясение, доводившее ее до какого-то странного ясновидения, в котором грозившее ей несчастие принимало вид и формы действительности, существенной опасности…

Кончив свой рассказ, Леви встал и пригласил свою слушательницу подойти к конторке, стоявшей у единственного окна комнаты. Под нею, при его прикосновении, каменная плита пола приподнялась и обнаружила крышку железного сундука, вделанного в подполе. — Леви тронул пружину, железная крышка отскочила, и под ней показался, за другою стеклянного крышкой, внутренний ящик, наполненный червонцами и испанскими дублонами, золотыми и алмазными украшениями, табакерками, дамскими уборами, бумагами и запечатанными конвертами.

Леви показал маркезине две бумаги, лежащие сверху, приглашая ее взглянуть… Нагнувшись, она узнала подпись своего брата и успела прочитать отчасти содержание заемных писем с условиями заклада.

— Вот для чего я должен был пригласить вас сюда, синьора, вместо того, чтоб идти просто к вам, или говорить с вами где-нибудь в другом месте, мне нужно было показать вам эти несомненные свидетельства моих слов. Иначе вы могли бы мне не во всем поверить!.. Теперь, синьора маркезина позволит ли мне сказать, в чем и как предлагаю я ей мои услуги?

Пиэррина знаком изъявила готовность его слушать. Леви робел и краснел… Несколько раз хотел он начать, но слова останавливались в горле… Наконец, он пересилил себя и, поглядев на маркезину, начал прерывающимся от волнения голосом.

— Синьора, вы меня не знаете и до нынешнего вечера вы даже не подозревали моего существования, но я — другое дело!.. Еще ребенком, когда вас самих не было на свете, нянька водила меня по улицам Флоренции, и часто нам попадалась карета, в которой катался другой ребенок, мальчик моих лет. Тогда уже Ионафан показывал карету, ливрею, мальчика — и учил меня произносить за ним: — Вот проклятый Форли! Ваше имя не иначе врезалось в мою невинную память, как сопровождаемое бранью и угрозами. Потом, когда я начинал понимать, когда мне рассказывалась и повторялась длинная быль ненависти наших против ваших, когда исчислялся вред, принесенный дому дель-Гуадо вашим, я прислушивался исподтишка и уже начинал себя спрашивать: справедливы ли эти жалобы, эти проклятья и кто против кого виноват?.. Ионафан и командор грозили отомстить всему вашему семейству, упрекали его, как виновное в их ничтожности и бедности (он вечно жалуется на бедность, даже и теперь, когда он один из богатейших купцов своего квартала!) — но никогда, однако, не упоминалось о дурном поступке какого-нибудь Форли против кого-либо из них, никогда не пояснялись фактом вечные обвинения. Я понял, что зависть, неправда и злоба на стороне ваших врагов, а что со стороны вашего семейства едва ли когда было что-нибудь более пренебрежения… И вместо того, чтоб ненавидеть и поносить имя Форли, я стал его любить и защищать внутренно, беседуя с самим собою… Пятнадцати лет я часто проходил мимо вашего дедовского палаццо, и во мне было сильнейшее любопытство заглянуть в него. Мне казалось, что там таится что-то важное для меня… что там мне скажется разгадка моей участи на земле. Наконец, тому будет лет пять, это было тоже во время карнавала, я проходил с командором по Лунг-Арно, кипевшему, как и нынче, народом и масками; нечаянно или нарочно, взоры мои обратились к вашему балкону — и уже не могли от, него оторваться… Командор прошел несколько шагов далее и, не видя меня возле себя, вернулся за мною. Он нашел меня вкопанным на том же месте, и лишь при звуках его голоса очнулся я от созерцания, похитившего мою душу… Он разбранил меня за неуместную рассеянность и хотел увести, а я вместо ответа показал ему на балкон и спросил, кого там вижу?.. Это были вы, синьора, и я ушел оттуда как угорелый, как в чаду, унося ваш образ в своем воображении и понимая наконец — что заключалось для меня в этом палаццо и в этом имени Форли… ставшем мне с той поры святынею и жизнью, альфою и омегою моего существования!.. Потом я не смотрел никогда такими глазами ни на одну женщину в мире… Я не позволял себе ни думать, ни надеяться, ни даже мечтать, но проходил как можно чаще перед палаццо Форли, и по сей день, по сей час не переставал ни на одну минуту чувствовать того, что почувствовал впервые, тому назад пять лет!