Палаццо Форли

Ашиль, или синьор Ахилло, наблюдал и наслаждался совсем не так, как англичане. Все его занимало, все понимал он. Он не обошел ни одной замечательной картины, не миновал ни одного великого произведения искусства. Дельные заметки, остроумные вопросы, тонкий анализ, изобличавший знатока и охотника, беспрестанно оживляли его беглый и блестящий разговор. Видно было, что он много читал по истории искусств и с успехом следил за их развитием. Всему прекрасному отдал он дань достодолжного почтения; особенно же привела его в восторг чудная Бартоломмеева Мадонна. Чекка с торжествующею улыбкою прислушивалась к не всегда понятным для нее похвалам посетителя: она отгадывала смысл его речей по выражению его лица, и просвещенная оценка француза вознаграждала ее за промахи безвкусия англичан.

Глаза Пиэррины блистали удовольствием; лицо одушевлялось выражением; красота ее казалась поразительнее, чем когда-либо. Ашиль, в промежутках своего рассмотра, следил за него с приметным увлечением.

Достигли до портретной галереи. Пиэррина подала аббату позолоченный ключ, аббат отпер, и из отворенной двери повеял тяжелый, сыроватый воздух долго запертых покоев.

Огромная, продолговатая зала под сводами, обделанная сверху донизу диким каррарским мрамором, освещенная высокими стрельчатыми окнами, с разноцветными стеклами в оловянном переплете оконниц; пол из разноцветных мраморных плит; вдоль стен низкие шкафы с полками для родословных книг и старых хартий; в середине одной стены огромный старинный камин, увенчанный резным, раскрашенным гербом Форли, с навесом, под которым могло бы приютиться целое семейство: против каждого окна по портрету во весь рост, в тяжеловесных, богатых рамах; выше этих портретов другие — поясные: вот что представилось взорам француза в заветном архиве. Посередине залы стояли мраморные столы на медных ножках; на столах в кованых, или бархатных, или черепаховых сундучках, хранились бумаги, хартии, переписки и пергаменты рода Форли.

Позолота в этой зале, как и вообще в целом доме, изобличала прочность и богатство работы, но вместе свидетельствовала и о том, что ее не обновляли и не чистили.

В камине не было признаков огня: даже зола, по-видимому, давно уже была выметена из него.

Вся эта длинная, величественная, но мрачная галерея полна была какой-то немой торжественности и безжизненности. Она скорее походила на погребальный склеп, чем на комнату, назначенную для живых.

Маркезина, видимо, побледнела, переступив заветный порог; она оперлась на руку аббата и безмолвно подала ему знак — исполнить для гостя обязанности чичероне.

— Вот, синьор, пожалуйте сюда, и начнемте по порядку, — говорил аббат. — Вот это портрет того Форли, который первый прославил и возвысил свой род: он был другом и кумом Козьмы Великого, этого гениального человека, который основал монархическое правление во Флоренции и получил титул отца отечества, данный ему народною благодарностью. Сообщником и помощником ему в великих делах был этот самый Гаэтано Форли, построивший палаццо, купивший поместья и начавший составлять это редкое собрание картин, которым вы любовались. Вглядитесь в черты его мудрого и величественного лица: какое спокойствие и какая кротость, но вместе с тем какая сила! а что за живопись!.. не мудрено, синьор: — это кисть Гирландайо!.. Все портреты, которые вы увидите здесь, писаны лучшими художниками того времени, в котором поочередно жили оригиналы.

Далее следовало несколько поколений, отличенных или заслугами отечеству, или блеском их богатства и образа жизни. Некоторые лица были одеты в бархатные кафтаны, фиолетовые или черные, с воротничками или подрукавниками из этих дивных и несколько тяжелых кружев, которых матовая белизна так резко и счастливо оттеняет лица и руки. Другие были в кольчугах и в полном вооружении. Против них, между окон, находились портреты их ясен и дочерей — также одетых в широко-складистые бархаты и парчи, также украшенных стародавними кружевами, над которыми монахини Венеции и Испании проводили жизнь, чтоб работою многих труженических лет доставлять благолепие своей обители.

Все эти родоначальницы и прабабушки были прекрасны в своих романтических костюмах. Иные представляли тип настоящей южной красоты — смуглые лица, черные глаза и волосы, улыбку, дышащую негою, и ту восхитительную прозрачность кожи, которые итальянцы умеют оценить и выразить прелестным словом: «morbidezza!» [20] . Другие были одарены теми чудесными светло-русыми волосами с золотистыми отливами, которые так любила венецианская школа. Имена Бронзино, Корраччей, Леонардо да Винчи встречались под этими картинами, спасенными от забвения их кистью. Очарованный француз терял голову и не мог бы оторваться от обаяния бабушек, если бы голос их грустной и важной праправнучки не напоминал ему о необходимости идти далее…

20

Мягкость, нежность (ит.) (Примеч. сост.).

Наконец явился, в измененном уже покрое одежды, обличавшем конец семнадцатого столетия, первый Форли, удостоенный звания и титула маркиза. Это был прекрасный и мужественный воин, сын того Форли, который сражался на востоке против турок. Воинственный дух отца не оскудел в храбром сыне. Но с этим Форли пресекалось влияние счастливой звезды, дотоле благоприятствовавшей всему роду. С него начиналась эра злополучий и неудач. Сын его, второй маркиз, человек мрачного и крутого нрава, тяжелый и суровый повелитель в своем семействе, имел двух сыновей. Старший еще ребенком упал с лошади и навсегда остался мал ростом и слаб здоровьем; со временем от ушиба у него даже развился горб, за что его и прозвали в доме Гаубетто [21] Второй сын, напротив, был, по семейным преданиям, статный и красивый юноша, которому отец намеревался передать свое наследство вместе с маркизством, и для которого он приискал и сосватал достойную невесту из другого, не менее знатного и богатого рода. Но Гаубетто, как все несчастные существа, постигнутые каким-нибудь физическим недостатком или уродством, — Гаубетто сызмала не любил брата и завидовал ему. Мысль, что он, старший, обижен природою, будет обижен и людьми, лишен следующего ему богатства и звания, между тем как все это достанется меньшому брату, — эта мысль страшно мучила его. К довершению несчастья, он влюбился в братнину невесту… За три дня до предположенного брака жених исчез, — и петом был найден мертвым в лесу; около него лежали все его охотничьи снаряды. Покуда старик Форли горевал и плакал о милом сыне, к нему пришел старший для какого-то объяснения, происходившего именно в той галерее, где теперь рядом стояли их портреты. И что было говорено между отцом и сыном, чего просил Гаубетто и не хотел позволить маркиз, того никто не мог знать, потому что они заперлись; но только весь дом слышал ужасный шум, крики, брань, наконец, потрясающий вопль, раздавшийся громовым ударом под сводами галереи. Гаубетто вышел оттуда с страшным выражением в искривленных чертах лица и пропадал до другого дня. Маркиза нашли без памяти, без языка, разбитого параличом; седые волосы стояли дыбом на голове; глаза расширились и поднятая окостеневшая рука как будто призывала небо на кару… Говорили, что маркиз был поражен апоплексическим ударом вследствие своего волнения к гнева… Но никто не мог знать ничего наверное, потому что Гаубетто не рассказывал, а старый маркиз умер на третьи сутки, не приходя в чувство.

21

«Gaubo» — горбатый.

После смерти его Гаубетто вступил в права наследства и через полгода женился на Джиневре, которую родители заставили за него выйти. Женившись, новый маркиз покинул свой дворец и Флоренцию, переселился в один из своих замков в непроходимой глуши дикого и мрачного ущелья Апеннинских гор; там он сначала стал вести жизнь бурную, потом уединенную и странную, чуждаясь людей. Брак его не был удачен: молодая и прекрасная Джиневра Строцци возненавидела Гаубетто, и никакие усилия, никакие старания с его стороны не могли победить ее отвращения — никакими истязаниями не мог он принудить ее показывать ему иные чувства. Тщетно запирал он ее по целым месяцам, тщетно томил ее голодом и жаждою, жестоко оскорблял: гордая и неустрашимая Джиневра Строцци осыпала своего мучителя доказательствами уничтожительного презрения. Он не допускал к ней никого из прислуги, не только из родных; она довольствовалась посещениями и утешениями старого капеллана, приходившего два раза в год приобщать и исповедывать ее. Но никогда маркиз не мог добиться от своей жертвы ни покорности, ни уступчивости; никогда не встречались они без того, чтобы Джиневра не упрекала его. Первые дети, рожденные ею в таких борьбах и волнениях, умирали, не прожив и года. Сама маркиза слабела и чахла. Наконец, у нее родился сын, который был сложением и силами надежнее прежних, и Гаубетто, успокоенный рождением наследника и уже перешедший от любви к ненависти, бросил совсем Джиневру и предался грубым страстям. Маркиза прожила еще несколько лет, довольно для того, чтоб видеть, как балуемый и невоспитанный сын ее все более и более развращался и портился! Несчастная мать пришла в отчаяние и еще чаще стала советоваться с духовником, единственным ее наперсником и другом.

После ее смерти Луиджи, сын ее, бежал из дому и вступил в одну из тех многочисленных шаек, которые в то время повсеместно опустошали Италию и придавали столько опасности всякому по ней путешествию. Предприимчивый и храбрый, Луиджи скоро сделался известен многими чертами дикого удальства. Пойманный наконец, Луиджи был предан суду под вымышленным именем, которое он принял, чтоб укрыться от преследований отца. Но дело распутывалось: настоящая личность и звание молодого Форли должны были скоро открыться, а сам он не мог избежать приговора к постыдной смерти. Отец подкупил тюремщиков, увез сына и скрыл его в своем отдаленном замке. Правительство открыло следы и потребовало от маркиза выдачи подсудимого. Но в это время молодой Форли умер скоропостижно, и дело было забыто. Умирая, Луиджи признался, что он обвенчан с сестрою одного из своих товарищей — и что у него есть сын; этого сына старый маркиз принял под свое покровительство и признал своим наследником. Сам горбатый недолго пережил эту последнюю драму своей жизни: он умер в страшных терзаниях, возбуждая в зрителях его кончины такой же страх и такое же омерзение, какие им причиняла жизнь его. После него родственники дома Форли и семья Строцци назначили опекунов к оставшемуся жалкому сироте и, чтоб удалить его от места пребывания и памяти отца и деда, послали на воспитание в Париж, где молодой Форли вырос на попечении лучших воспитателей тогдашней аристократии.

Он-то и вышел тот самый блестящий и вертопрашный Агостино, которого портрет находился в зеркальном будуаре. Напротив жалкой и уродливей фигуры Гаубетто, третьего маркиза своего рода, написанного в пояс и по возможности окутанного живописцем в богатый мех, чтобы скрыть его недостаток, — стоял писанный во весь рост портрет Джиневры Строцци, его супруги. Среднего роста, но величественная и стройная, она могла служить образцом настоящего типа благороднейшей южной красоты: черты ее лица были правильны и тонки; темно-синие глаза, опушенные длинными ресницами, были особенно хороши и выразительны, и несмотря на горе, запечатленное в общем выражении и во всех оттенках лица, что-то гордое, смелое и решительное высказывалось во взоре бледной и худощавой маркизы. Энергичная страстность одушевляла очаровательный, но грозный лик Джиневры; вся странная и горькая участь затворницы и пленницы читалась на нем, и преимущественно на возвышенном челе. На узких и бледных устах виднелась беглая, слегка презрительная улыбка; эта улыбка говорила о подавленных чувствах, об уничтоженной молодости, о недожитой жизни… Многозначительно было ее роковое появление на лице вечно грустной и вечно терзаемой маркизы: она мелькала как угроза против того, кто погубил, но не покорил энергичную женщину… Черное бархатное платье, с открытым воротом, обрисовывало высокий и прямой стан Джиневры; богатые кружева вились около обнаженных плеч и обшивали короткие рукава, ниспадая в несколько рядов на белые, нежно прозрачные руки. Браслет странной формы был надет на правую руку; на четвертом пальце левой блистало много колец, между которыми не было видно венчального… оно висело на длинных гранатовых четках, прикрепленных сбоку к платью Джиневры — словно служило залогом и эмблемою ее страданий, словно было принесено в жертву набожной всепокорности, поддерживавшей Джиневру на тернистом пути ее испытаний. Нельзя было не задуматься перед этим изображением, дышащим истиной и жизнью; но всякому, глядевшему на него, было ясно, что не женское тщеславие, не избыток веселой праздности подали мысль оригиналу заставить списывать с себя портрет: нет, выражение скуки и рассеянного самоуглубления доказывали, что маркизе вменено в обязанность выйти напоказ перед ее потомством и что она исполнила эту обязанность, как все прочие, оставаясь задумчивою и страждущею, по обыкновению.

Остановясь перед рамою, вмещавшею этот чудный портрет, Ашиль вздрогнул, повернулся к маркезине Пиэррине и устремил на нее пронзительный и изумленный взор.

— Я вижу, что вас так удивило, — сказала Пиэррина, улыбаясь, — вас поразило сходство, давно уже замеченное в нашем семействе?..

— Сходство, маркезина?.. Но тут более чем одно сходство: я вижу вас самих, — это вы, только в стародавнем костюме вашей прабабушки… не так ли?

— Нет, синьор Ашиль, вы ошибаетесь: — это не я: а та самая Джиневра Строцци, которой грустную биографию вы слышали сейчас от падрэ Джироламо: я только похожа на нее — вот и все!