Палаццо Форли

И падрэ Джироламо вздохнул и понюхал табаку из огромной золотой табакерки, украшенной дивною эмалью.

— Пиэррина, дочь моя, послушайся моего совета — не отвергай Ашиля, если он будет искать твоей руки!

И Джироламо смотрел умоляющими глазами на маркезину.

— Вы говорите, падрэ, как будто уже синьор де Монроа и впрямь стоял здесь с предложением… Кто вам сказал, что я когда-нибудь буду должна принималь или отвергать его?

— Уж я знаю, знаю! посмотри, увидишь сама!.. Ты только меня все перебиваешь, — кончить не дашь… что мне оставалось еще сказать тебе?.. Да! о состоянии его! Вчера я был в кофейне Аполло — ел мороженое; там сошлось много народа, толковали о богатых и замечательных путешественниках, посетивших нынешний год нашу Флоренцию, назвали и синьора Ашиля. Уж его все знают по городу, — и с лучшей стороны! Он остановился в альберго del Sole [27] — лучшей гостинице, он абонировался на весь сезон в театр Пергола, он завел прекрасный экипаж, а у Мариотти кредитован на 50 тысяч франков, что составляет лирами ровно… ровно…

27

Гостиница Солнца (ит.). (Примеч. сост.)

И падрэ задумался, рассчитывая, сколько составляет тосканских лир довольно большое количество тысяч франков, предназначенных французским путешественником для прожития веселой зимы во Флоренции.

— Сколько бы ни было, падрэ, мне, право, все равно, — сказала ему Пиэррина, вставая с кресел и подходя к нему: — не богатство может заставить меня решиться на брак: вам известно, что я не знаю, не понимаю цены богатства, что я приучена с колыбели к жизни простой и уединенной, а теперь вынуждена рукоделием зарабатывать насущный хлеб для себя и для бедной Чекки… И Бог мне свидетель, что я не ропщу на такое положение, что я легко и без усилий переношу нищету, которая других могла бы привесть в отчаяние… Благодаря вам, друг мой, и умной бабушке, приготовившей меня ко всем испытаниям и трудностям жизни, мне не дано понятий о роскоши, во мне не развито потребностей, вкусов и прихотей, требующих кучи денег на их утоление… Мои наслаждения не зависят от тщеславия или роскоши, так же как и мое горе — от собственных лишений или недостатков… Много ли мне надо для себя самой?.. завтрак и ужин из одного простого блюда, да два шелковые платья в год! Но вот чего никакое богатство мне не заменит, что мне нужно, необходимо для существования — вот что я боюсь оставить, выйдя замуж, — и почему никогда не выйду! — мне нужен мой родной кров, мне необходимо жить, дышать, страдать или наслаждаться под этим кровом моих предков, в этом доме, столь полном для меня священных и незабвенных воспоминаний!.. Здесь родилась я, здесь открылись дневному свету младенческие мои глаза, здесь прозревали медленно и постепенно взоры моей души, разум, мысль и понимание… Все, что я здесь вижу и люблю, давно уже сроднилось со мною, и я обжилась с этими стенами и местами. В мужчинах хвалят и поощряют любовь к отчизне — это зародыш и задаток великих деяний и громких подвигов; им принадлежит это широкое чувство, вмещающее в одной возвышенной и бескорыстной любви ту землю, которую они обязаны защищать до последней капли крови, тех людей, которые им братья по закону; сама жизнь для них условливается просторнее и полнее; но нам, женщинам, — нам домашний кров и семейный угол заменяют эту родину, для которой мы мало значим и мало можем. Родина — это для нас отвлеченное понятие, остающееся без применения в жизни; большею частью наша сфера — домашний кров, тесный семейный круг. Там мы имеем вес и значение; там мы являемся или добрыми гениями, с оливковою ветвью в руках и с кротостью в душе, которую мы обильно проливаем на все и на всех, или демонами, раздувающими около себя раздор и беспорядок. Вы помните, добрый падрэ, как бабушка моя старалась с ранних лет внушить мне это уважение к святости семейной жизни, эту любовь к родному крову? Она сама служила мне живым примером тех кротких женских доблестей, которые хотела во мне развивать, той чистой и высокой женственности, из которой умела сделать отраду и опору больному деду и моему несчастному отцу. Вы помните, как она, так редко осуждавшая и порицавшая, порицала и осуждала воспитание, даваемое вообще нашим соотечественницам, как она жалела о их невежестве, о их пустоте и последовавшем от того легкомыслии. Как убедительно она доказывала, что от отсутствия в них всяких правил и всякой образованности происходят так часто у нас семейные расстройства. Все эти уроки не пропадали для меня. Я захотела подражать бабушке, довоспитавшей и развившей себя силою воли и любви, когда она из бедного звания перешла в маркизские хоромы. Подобно ей, я привязалась к этому дому, предмету ее неусыпных забот, и к нашему древнему роду, о котором она так часто нам рассказывала. И если я не только переношу, но люблю свое уединение, это потому, что оно населено для меня дорогими и наставительными воспоминаниями! И если я избегаю незнакомого мне общества, если чуждаюсь упорно неизвестного мне света, это потому, что я и боюсь, и презираю их, веря вполне словам бабушки. Я охотнее остаюсь здесь, дома, с памятью мне близких и кровных: я чувствую, что покуда палаццо Форли останется моим прибежищем, мне ничего другого не нужно, и ничто в мире не выманит меня отсюда!..

Маркезина одушевлялась все более и более, произнося эту длинную и тревожную речь. Вся энергия и сила девушки, спокойно и невозмутимо дремавшие в ней в обыкновенное время ее однообразной, созерцательной жизни, весь неистраченный пыл молодости, вся девственная, чувствительность ее проснулись и вопияли в ней в эту минуту чистосердечного излияния. Перед старцем, знавшим ее душу и сердце, но не проникнувшим еще в сокровенные тайники ее мысли и воображения, она высказалась вдруг, сама не зная — зачем и как, вероятно потому, что время настало высказаться вполне и что намек об отдаленной еще перемене состояния затронул трепетавшие струны ее сердца. Итальянская натура проявилась в ее одушевлении. Глаза Пиэррины горели и грудь сильно волновалась под легкою снуровкой. Падрэ Джироламо смотрел на нее с удивлением и беспокойством.

— Figlia mia, расе, расе! (дочь моя, успокойся!) все, что ты говоришь, заставляет еще больше любить, еще выше ценить тебя, понимаю и оправдываю твои чувства к родному дому и воспоминания о твоих предках, но для прошедшего зачем жертвовать будущим, зачем убивать настоящее?.. У тебя не одна любовь в сердце, не одна струна в душе! Бог, создавая женщину, чтоб быть дочерью и сестрою, велел ей также быть супругою и матерью, и эти две цели — едва ли не главные, ей предназначенные… Вспомни, что человек должен оставить отца своего и мать свою, чтоб прилепиться к жене; то же самое относится к жене касательно мужа: для него она должна оставить родителей и соединить жизнь свою, волю, помышления воедино с жизнью, волею и помышлениями спутника, ниспосланного ей самим Богом! До сих пор ты еще не встречала достойного и привлекательного человека, но пора твоя настает… не сегодня-завтра может повстречаться тебе этот жених, желанный мною: сердце твое заговорит, а тогда…

— Нет, отец мой, сердце мое не заговорит, потому что оно уже отдано моим, то есть брату и воспоминаниям о тех, которых уже нет… Никого не полюблю я: как бы мне ни понравился посторонний, он все для меня останется посторонним и чужим! И зачем мне выходить замуж, когда в семействе нашем нет обычая выдавать девушек в чужой дом. Давно уже ни одна семья Флоренции не может похвалиться тем, что она в жены своему сыну дочь у маркизов Форли! Последняя маркезина, Бианка, сестра Гаубетто, умерла монахиней в Картезианской обители и также до нее постригались многие дочери нашего рода; я поступлю, как они, когда увижу Лоренцо благополучно женатым и устроенным. Тогда я не буду нужна брату, тогда я менее буду бояться его расточительности: другой любви, другой защите передам право охранять его, а сама последую примеру моих бабушек, пойду к кармелиткам, постригусь и умру, не переменяя имени Форли, умру дочерью нашего дома!

— Бианка не вышла замуж, потому что за ней не хотели дать приданого, сберегая все для братьев. Теперь эти жестокие семейные расчеты выводятся, благодаря Бога, да и состояние у вас слишком мало для того, чтоб тебя взяли за приданое: кто полюбит, тот возьмет тебя одну, и твой брак не повредит брату, напротив, окружит его друзьями.

— Но я говорю вам, что будь все обстоятельства в мире в пользу замужества, я не хочу, не могу покинуть этого палаццо. Он заменяет мне свет, которого я не видела, вселенную, о которой могу думать, не выходя отсюда. Одинокая сирота всюду, здесь я имею друзей и близких; тени усопших стерегут меня и благословляют; портреты их, их следы, все, что создано ими, все, что служило им при жизни, все это окружает меня, наполняет мое безмятежное существование. Грустна ли я, или встревожена — бегу смотреть на эту Джиневру, которая весь век свой прострадала, не упадая духом и не теряя силы воли. Прошу у ней советов и уроков, и никогда не отхожу от нее, не быв как бы укрепленной и вдохновленной ею. Случится радость — спешу разделить ее с моим добрым отцом, с моею бабушкою, которая тогда улыбается мне приветно и ласково, радуясь со мною. С этими друзьями мне не пусто и не мертво в онемелом палаццо: я чувствую около себя их надзор и любовь. Сами предки и величественный родоначальник наш, кажется, заботятся о дальней отрасли своего потомства, из-за гроба желают ей добра. А в умственном отношении?.. Какое общество, какие удовольствия, какие собеседники заменят мне мои книги, — этих верных и неизменчивых друзей, которым, после Бога и вас, обязана я своим образованием? Провожу целые часы, как настает мирный вечер, венец столь же мирного дня! А картины?.. Они свидетели моего детства; с ними сопряжены первые, неясные ощущения и впечатления мои; к ним относятся мои лучшие воспоминания. Едва помню, как будто сквозь сон, что, когда мне было года четыре и я с бабушкой приходила в зеленую гостиную, водимая Чеккою, мы, бывало, всегда пройдем прежде к Бартоломмеевой Мадонне, и бабушка сядет на кресла, возьмет меня к себе на колени, сложит мои ручонки и заставит повторять за нею детскую молитву: «Ave Maria!» Потом она примется рассказывать мне о Пресвятой Деве, предвечном Младенце, покоящемся на ее лоне. И не легко постижимое постигалось детским умом, — тайное и недосягаемое становилось вдруг доступным безотчетно, но уже крепко верующему ребенку! И теперь, когда душу теснит предчувствие скорби, или когда просто захочется обновиться и освежиться молитвою, — и теперь еще преклоняю колени и сердце перед Владычицей и всегда отхожу с новым спокойствием. Узнаю ли о новой глупости или низости, приключившейся в свете, смутит ли эта весть негодованием мое еще неостывшее сердце? — прихожу смотреть на Магдалину, учиться у нее презирать и избегать этот свет, и долгая дума успокоивает мое встревоженное воображение. Чувствую ли наконец влияние весенних обаяний, — наитие каких-то сладостных и пленительных дум? влечет ли меня неразгаданное волнение к чему-то заманчивому и неизвестному? — запираюсь в мифологической ротонде, любуюсь ее мраморными жильцами, вечно юными, вечно прекрасными, пережившими столько поколений, не изменяясь и не теряя своих совершенств. И только весь этот древний поэтический мир, с которым вы сами меня ознакомили, предстает передо мною в таинственном полусне, и я забываю земное бремя, чувствую себя в сообщении и родстве с этими чудными мифами греческой фантазии… Как чистая муза, я готова петь и прославлять героев, совершивших подвиги для блага человеческого, и мне кажется, что кастальские девы не совсем отвергают меня как недостойную… Короче, под этим кровом заключается мой мир, — мир, любимый мною, вне которого я жизни не понимаю и не хочу!.. Полноте же говорить о неизвестных мне иных путях: не хочу узнавать их, не пойду никуда отсюда!.. Нет! ваш Ашиль не заставит меня забыть решения и намерения, долго носимого в глубине души! Он мне не жених, добрый друг мой, а ваша Пиэррина — ему не невеста!

И, чтоб смягчить свой отказ, дочь маркизов Форли схватила и поцеловала руку старого друга, который, видимо, колебался; ее слова и трогали и огорчали его. Наставник не мог не сочувствовать втайне этой возвышенности души, которую сам развивал в своей воспитаннице; но вместе с тем, его пугала мысль о вечном одиночестве, которому неопытная девушка обрекала себя так решительно и так смело. Доброе и мягкое сердце падрэ Джироламо содрогалось, предчувствуя, какая пустота и какая безжизненность ожидают Пиэррину, добровольную затворницу в палаццо своих предков, между тем как светлый разум его не мог не согласиться с двадцатилетнею самоуверенностью маркезины, предпочитавшей безбрачие и одиночество более заманчивой, но притом более обманчивой и тревожно-мучительной жизни замужних.

— Пиэррина, оставим покуда этот разговор — он тебя взволновал, да и меня тоже! Посмотри на себя: ты вся пунцовая и щечки твои, обыкновенно бледно-прозрачные, как янтарь, теперь горят лихорадочным жаром, дыхание прерывисто… верно, сердце бьется до устали?.. Ээ, каррина миа, не хорошо! так можно как раз простудиться! Да и воздух начинает сыреть — дело к ночи. Пойдем-ка лучше в комнату, — ты мне прочитаешь что-нибудь… Поправь свои волосы; они у тебя растрепались от сильного волнения.

И аббат увел девушку в ее комнату, на самый верх огромного дома.

Пиэррина и Чекка, оставшиеся почти без прислуги с отъезда молодого маркиза, жили наверху, по обычаю большей части итальянских семейств, которые укрываются чуть не на чердаках своих великолепных домов, предоставляя иностранцам посещать музеи родовых богатств, устроенные в парадных комнатах бельэтажа и пиано-террасо. На такой обычай много очень естественных и неопровержимых причин, а главнейшая и убедительнейшая из них — экономия. В Италии обедневшие, но гордые потомки не могут содержать прилично, но и не хотят продавать обширных палаццо предков, а потому перебираются в каморки, предназначавшиеся в старину для прислуги; довольствуются одним блюдом, но переносят твердо и с достоинством свою тайную нищету. Между тем древний герб их красуется над фронтоном дома и честь имени спасена! Им нечем топить, нечем освещать свои огромные жилища, но они ни за что в мире с ними не расстанутся и сохраняют их, предпочитая бедность и лишения под родовым кровом всему довольству и богатству, которые легко могли бы себе доставить, продавши хоть картины и статуи, им не нужные. Пусть купец из Сити и спекуляторы смеются над этою упрямою и благородною нищетою, над этим презрением всех удобств жизни: найдутся и в век комфорта люди, которые поймут и уважат этот дух сохранения и эту любовь к семейным и родовым воспоминаниям.

После смерти маркиза Марко и матери его Жоржетты процессы и тяжбы, возобновленные дальним и непризнанным потомством Гаубетто, успели еще умалить родовое имение Форли, Лоренцо, вышедший из опеки и начавший свободно распоряжаться своим достоянием, окончательно его расстроил безумным и легкомысленным мотовством. Воспитание, данное ему вместе с сестрою, сначала их бабушкою, а потом аббатом, не успело уничтожить в молодом наследнике врожденных зародышей обыкновенных пороков юности — тщеславия, легкомыслия и мотовства. Добрый и кроткий нравом, Лоренцо был бесхарактерен, слаб и безрассуден. Не было ничего легче, как увлечь его в глупые и опасные затеи и издержки, ничего труднее, как вразумить и удержать его. С жаром и с пылкою восприимчивостью бросался он на встречу и в объятия ложных друзей и искусных плутов, готовых всюду и везде опутать легковерные жертвы своих расчетов. С убийственным холодом выслушивал он наставления падрэ Джироламо и перемешанные слезами увещания преданной ему сестры. Если Пиэррина родилась вся в мудрую и твердую Джиневру, то Лоренцо, напротив, был одарен миловидною наружностью, блестящими качествами и пороками своего деда, Агостино. Карты, лошади, женщины, ужины, желание выказаться перед светом, пустить людям пыль в глаза мишурною роскошью, прихоти и капризы опасной праздности опустошали попеременно кошелек маркиза, не удовлетворяя ни его сердца, ни ума. Лоренцо не успел еще развратиться, но пустота и сухость такой жизни уже далеко завели избалованного вертопраха, и он скользил по покатой крутизне в бездну неминуемой гибели.

Так и теперь: он уехал в Венецию, чтоб избавиться от надзора и упреков сестры и бывшего опекуна. К тому же, во Флоренции его знали слишком хорошо; знали также о разорении его дома, о семейных переворотах, ознаменовавших судьбу последних поколений Форли; Лоренцо не мог между своими соотечественниками ни прослыть вельможным богачом, ни занять больших сумм у ростовщиков; в Венеции ему предстояло больше приволья и простора, и он уехал проживать годовые доходы, с трудом накопленные для него усилиями сестры, Чекки, аббата и еще некоторых старых и верных друзей его семейства.