Палач, скрипачка и дракон

Последнюю фразу он произнес весело, раскатисто, будто только и ждал, как бы спалить все, что было прежде, и начать с чистого листа. Энрика, стиснув зубы, снова вызвала в памяти лицо Гиацинто. Будет, будет любить его, самой покладистой женушкой станет – лишь бы тот убедил отца разрешить музыку…

– Здравствуйте, синьор Маззарини, – поклонилась Лиза. – Позволите ли сказать слово?

Энрика уловила иронию отца по тому, как вздернулись чуть заметно его брови.

– Ну, скажи, сделай милость.

Лиза набрала побольше воздуха в грудь и заговорила:

– Возможно, Дио подает вам знак? Если ему неугодно ваше ремесло, так может, стоит задуматься и сменить его? Никто ведь не запрещает делать инструменты для себя, да и играть на них – тоже. Если только не в пост. Но ведь его святейшество правильно говорит: музыка и прочие искусства – они лишь для прославления себя, а не Дио. Займитесь угодным Дио ремеслом, смирите…

– Ой, трещотка ты диоугодная! – засмеялся Герландо и, будто дочь родную, обнял Лизу за плечи. – Все-то ты знаешь, про все-то в твоих книгах умных написано. Вот чего бы мы без тебя делали, а? Правда, Рика? Как придет, как расскажет про умысел Дио – аж будто камни с души валятся!

Лиза, смеясь, вырывалась, Энрика тоже, не удержавшись, расхохоталась, но быстро замолчала, заметив в глазах подруги слезы. Герландо тоже почувствовал, что Лиза напряглась, и, отпустив ее, предложил пройти в столовую.

Агата Маззарини выставила на стол свежеиспеченные булки и сливочное масло.

– Знаете, что самое лучшее в посте? – спросила она, глядя смеющимися глазами на мужа, на дочь, на Лизу.

– Его окончание? – усмехнулась Энрика.

– Именно!

– Ну, теперь можно котлеты не только ночью под одеялом есть!

– Ага, и самую жирную свинью, наконец, зарежем – в честь праздника, – поддержал шутку Герландо.

– Нельзя! – воскликнула Энрика. – Кто ж тогда службы проводить будет?

Она тут же осеклась, глядя на Лизу, в то время как Лиза смотрела в стол, а Герландо и Агата – в раскрытое окно, на пустую улицу.

– Н-да, что-то мы разошлись, – буркнул Герландо, взяв с блюда теплую блестящую булку. – Давайте о приятном.

Но приятного никто не вспомнил. Энрика смотрела на Лизу и не знала, чего ей хочется больше – обнять подругу или отлупить как следует. Сама ведь сидит, будто в воду опущенная. Понимает, что – все, в последний раз для нее это, с завтрашнего дня уже никакого веселья не будет, только строгость, уныние, молитвы – до самой смерти. И зачем такая жизнь?

Лиза взяла булку, разрезала ее, как делала всегда, положила внутрь кусочек масла. Агата, глядя на ее действия, вздохнула:

– Лиза, ты не передумаешь все-таки? Ну как мы без тебя тут?..

– Никто не будет досаждать разговорами про Дио, – улыбнулась Лиза и откусила булочку.

– Ой, уж кто-кто, а ты – не досаждаешь, – отмахнулся Герландо. – Прости великодушно – мы-то люди не больно верующие, где-то, может, и грубо скажем. Да не со зла ведь. Ты ж нам как родная. Брось ты эту затею, а? Молиться-то и здесь можно, кто запретит?

– Даже если передумаю – это замуж выйти надо. А до нового года – всего ничего. Где ж родную душу найти успеть? Я и не разговаривала с парнями-то почти никогда, не умею я этого…

Энрика хотела сказать, что у матери Лизы подобного опыта не занимать, и, будь прошено, помогла бы дочери добрым советом, но смолчала. От разговоров о маме Лиза всегда становилась еще грустнее и набожнее, чем обычно.

– Нет! – Лиза подняла решительно сверкнувшие глаза. – Это вам тут есть к чему стремиться – музыка ваша. А мне? Ничего не умею, да и уметь не хочу. Только в монастыре толк и будет с меня. И не надо отговаривать, и так на душе тяжело. Вы лучше порадуйтесь за меня, что нашла свое призвание, и не дайте мне с пути свернуть. Заберете у меня веру – что останется?

Энрика задумалась над этими словами. А что останется, если у нее забрать музыку? Ничего, должно быть. Да как это так – «забрать»? Если музыка – это самая ее душа, самая сущность? А что если и вера Лизы – то же самое?

Будто бы прочтя ее мысли, Лиза сказала:

– Тебе, когда тяжело, ты за скрипку берешься, больше тебе не на что в целом мире положиться, не на что уповать. А у меня – только молитва.

– Никто ведь не запрещает тут молиться, хоть бы и в пост, – проворчала Энрика, передразнивая давешние Лизины слова. – Нашла бы ремесло какое, да и била бы себе поклоны в свободное время…

Лиза не нашлась, что ответить. И Энрика, почувствовав, что никто не заступает ей дорогу, шагнула дальше:

– Не хочешь никакого дела делать – так и скажи. Выбрала себе, что полегче, – на коленях всю жизнь стоять, да об пол лбом колотиться. Много ли ума надо? Много ли умения? А ведешь себя так, будто на войну пошла, провожайте, мол, меня, слезы лейте…

– Рика! – Агата пристукнула по столу кулаком.

Лиза, с кривой улыбкой, поднялась со стула.

– Благодарю вас за угощение, – сказала, опустив взгляд. – Я совсем о маме забыла – она пирог испекла. Пойду. Спасибо еще раз вам всем, не держите зла. Если пирога хотите – приходите в гости, рада буду. Увидимся на службе. До свидания, синьор Герландо, синьора Агата, Энрика.

Герландо поднялся было ее проводить, но Лиза уже выскочила из столовой, а миг спустя стукнула дверь.

– Ну и что тебя за муха ужалила? – Агата посмотрела на дочь.

Энрика, бездумно разрывавшая булку на куски, потупилась.

– Все она правильно говорила, – вступился Герландо. – Нечего от жизни бежать. Ладно б старуха – а то девка молодая, живи да радуйся. Нет… Похоронит себя заживо…

– Ее жизнь – ей и решать, – заявила Агата. – А вам, умникам, со своей бы жизнью разобраться. В монастыре ее хоть кормить будут. А нам завтра чем питаться – знаете? И я не знаю. Будем Дио молить, чтоб утром кто с перепою пришел гармошку купить…

– Ну, Рику-то накормят, и то хорошо, – вздохнул Герландо.

Энрика швырнула остатки булки и вылетела из-за стола. Лестница разразилась гневным престиссимо, хлопнула дверь наверху.

– Хорошо праздник начался, – вздохнула Агата.

– Какой уж там праздник, – поморщился Герландо, тоже вставая. – Не праздник нынче, а похороны.

***

Долго терзаться трудными мыслями Рокко не умел и не любил. Лишь только скрылся из виду дом Энрики, он зевнул, поежился и посмотрел в серо-белесое небо, с которого все гуще валили снежинки.

– Хорошо, что я не девка, – сказал он. – Живи себе да радуйся, никаких забот. Спасибо тебе за это! – И коснулся лба замерзшими пальцами, имея в виду Дио.

Дом колдуна Аргенто Боселли издалека напоминал не то развалины дома, не то попросту кучу дров. Бесформенное сооружение отталкивающего вида занималось именно тем, чем и должно было – отталкивало. Всех, кроме Рокко. Он, еще мальчишкой, впервые попав в Вирту и увидев такую интересность, решил, что развалины ничейные и кинулся их обследовать. Первым делом, войдя в незапертую дверь, он понял, что в доме кто-то живет, а вторым делом ощутил, как его поднимают за шкирку, будто котенка.