Палата № 7
Шрифт:
В палате № 7 разговоры не прекращались всю ночь. И дежурные ничего не могли поделать, - ее обитатели с каждым днем становились все строптивее.
– Этот Алмазов разложил все отделение, - жаловалась Кизяк главному врачу.
– Я не знаю, как мне от него избавиться. Я бы отдала половину своей зарплаты, чтобы его не было.
– Да-а...
– задумчиво отвечал главный врач, грузный старик, с вечно уставшим одутловатым лицом и одышкой.
– Во всей больнице идут о нем разговоры. Сидит здоровый человек, не лечат, известный писатель... черт знает что... Ну а вы, Лидия Архиповна, считаете его больным?
Кизяк больше всего боялась этого вопроса. Как все карьеристы, проталкивающиеся в жизни локтями, она опасалась неприятностей, осложнений, могущих повредить её карьере. Бесчеловеч-ная,
Все это мгновенно пронеслось в голове Кизяк, и она сказала внимательно смотревшему на нее Андрианову:
– Не могу вам ответить на этот вопрос, - дело в том, что клинические обследования затянулись, и Алмазов сам их затягивает. Упорно отказывается от спинно-мозговой пунктации, даже до того договорился, будто мы хотим его отравить или искалечить; угрожает убить того, кто попытается с ним сделать что-нибудь насильно. Я и хотел с вами посоветоваться: как быть? С одной стороны, надо сообщить в министерство результаты обследования, а с другой, - не годится же устраивать шумный скандал.
– Ну, что ж... продолжайте обследования, - сказал Андрианов, - думаю, что Бабаджан не будет нас торопить. А к насилию прибегать не советую.
– Я тоже так думаю.
– Профессорам его показывали?
– Нет еще. Хотела показать Андрею Ефимовичу, но он уехал в Америку.
– Покажите Штейну.
* * *
Бесконечно тянутся дни, а недели и месяцы протекают с поразительной быстротой. Но еще больше удивляет Валентина Алмазова, что все пациенты палаты № 7, поначалу рвавшиеся на волю, сейчас как-то присмирели и как будто даже не спешили выписываться, - раздавались даже голоса, сначала робкие, потом все более настойчивые, что здесь не хуже чем на воле, а может быть, лучше. Семен Савельевич Самделов однажды вечером, после ужина, когда все из палаты №7 собрались, как обычно, вокруг койки Алмазова, тесно усевшись по три-четыре человека на соседних койках, неожиданно заявил:
– Милые люди, я не знаю, что вы потеряли там, на воле, а я совсем не хочу домой. Здесь прекрасно. Кормят, одевают и не пристают с коммунизмом. Заметили? Никакой пропаганды, агитации, говори, что вздумается, - где еще найдете такое место в нашей стране? Спокойно. Мне за то, что я включил "Черный обелиск" Ремарка в рекомендательно-библиографический бюлле-тень, выговор объявили. Куда же дальше ехать? А тут никаких неприятностей. Через четыре месяца переведут на пенсию. Живешь на всем готовом, да еще пенсия. Чего еще надо? Да жить с такими чудесными людьми, как вы, я согласен до скончания века. Я даже готов имитировать болезнь. Врачи все равно ничего не смыслят. Возьмите Мельникова из одиннадцатой, он уже третий год здесь околачивается, и сам признался, что дурака валяет, не хочет домой...
Все
молча слушали Самделова.– Нет, неладное говорите,- сказал Валентин Алмазов.- Покоряться? Ни за что! И если спрятаться от жизни, тогда ведь что получается? Прозябание! Зачем тогда жить? В тюрьме жизни нет.
– Да, всеобщая тюрьма, - задумчиво сказал Толя Жуков.
– И никакой надежды на освобождение... Только разве...
– Я уже не раз говорил тебе, Толя, - повысил голос Николай Васильевич Морёный, - что не себя надо резать, а их!
– Это легко сказать, - сказал Павел Николаевич Загогулин, - да не легко бороться с такой косной силой. Горе голову не отрежешь. И уж очень много сволочи всякой развелось, - вроде моей жены. Эта сволочь поддерживает режим. А чиновники! Чекисты! Врачи! Таких, как наша Ильза Кох (так прозвали Кизяк), - десятки тысяч, как мы - единицы, десятки.
– А вы не видите, Павел Николаевич, что растут и наши ряды. Нет, не единицы, не десятки нас, а тысячи, и скоро будут миллионы. Они только не заявляют о себе громогласно, но они есть, надо суметь собрать, зажечь, и мы такой мировой пожар раздуем, что не потушить его никаким полицейским на земле, - сказал Антонов.
– Володя, не говори так громко. Услышат шпионы и всех нас расстреляют, - тревожно озираясь, сказал Женя Диамант.
– Эх ты, профсоюзная тля, а еще музыкант!
– с досадой крикнул Володя Антонов.
– Здесь бояться нечего, мы уже сумасшедшие, - даже судить нас нельзя. А дело наше правое, и мы победим.
– Правильно, Володя, - сказал Валентин Алмазов.
– Вся наша беда в том, что мы преувели-чиваем нашу слабость. Мы только туже затягиваем на нашей шее петлю. И это ослабляет волю к действию.
– Воля и власть!
– как сказал великий Ницше, - крикнул Володя Антонов.
– Удивительное дело, - продолжал Алмазов, - люди наши так привыкли к торжеству зла, что носители правды чувствуют себя обреченными, а иные слишком поспешно капитулируют. Я понимаю нигилистов. Они явно берут верх. И это ужасно. Человечество не должно, не может погибнуть. Разве можно без содрогания представить себе, что некому будет читать "Братьев Карамазовых", что не будет звучать "Аппассионата", что исчезнут "Давид" и "Тайная вечеря". Но если не уничтожить советско-китайский фашизм, человечество погибнет - это для меня тоже ясно.
– Для всех ясно, - сказал Голин.
– Но мы не сдадимся.
* * *
Утром Валентина Алмазова вызвали к профессору Штейну.
В комнате, узкой и длинной, сидели все штатные врачи и прикомандированные для усовер-шенствования, - человек сорок. Профессор сидел один на плюшевом диване, закинув голову, и на вошедшего Алмазова смотрел, как смотрит посетитель зоопарка на редкий экземпляр индийского слона. Глаза всех врачей тоже были обращены на Алмазова.
– Ну что ж, давайте знакомиться, Валентин Иванович, - с напускной развязностью начал Штейн.
– Меня зовут Абрам Григорьевич. Расскажите, как вы попали сюда, как заболели.
Алмазов посмотрел на Штейна исподлобья таким уничтожающим взглядом, что тот даже заерзал на диване.
– Знакомиться с вами у меня особенной охоты нет, но вынужден. А привезли меня сюда полицейские. Здоровье у меня отличное, а ваша задача расстроить его. Предупреждаю, это вам не удастся.
– Неважно, как вы сюда попали. Но имейте в виду, что здоровые сюда не попадают.
– Точно так же говорили чекисты на допросах. Невинные не могут попасть в советскую тюрьму, - говорили они.
– А тот, кто это утверждает, антисоветский человек. Значит, ему место в тюрьме... Ну, а теперь сталинские тюрьмы заменены сумасшедшими домами.
– Да... вы что-то очень не похожи на нормального человека.
– И товарищи мне говорили, что только сумасшедший может бороться с такой чудовищной силищей, как советская камарилья.
– Верно! Вы сумасшедший! Вас надо лечить!
– Не передергивайте! Я не буду с вами спорить, - считаю ниже своего достоинства спорить с такими...
Штейн покраснел, потом торопливо усмехнулся, кривя губы, и сказал:
– Мы на больных не обижаемся.
– Я на полицейских тоже не обижаюсь, так же как на холопов.