Палестинский роман

Блумберг старался не выдать волнения.

— А вы как думали, кто убийца? То есть до того, как получили новую информацию.

— Да всем было известно, что разыскивают араба, весь Иерусалим был в курсе, что полиция гоняется за неким Саудом. И я, как и многие тут, думал, что арабы просто воспользовались удобным случаем, чтобы убить видного еврея.

— Да, но Де Гроот не был сионистом.

— Отнюдь. Знаете, что я вчера слышал? Что черные шляпы сами это сделали, такая уловка, чтобы завоевать симпатии всемирного еврейства. Но это уж чересчур, я считаю.

— А не будет ли «чересчур» предположить, что это дело рук самих сионистов?

Сафир выпучил глаза. Похоже, такая мысль ему в голову не приходила.

— Это невозможно, — пробормотал он. — С тем же успехом можно сказать, что члены его секты его прикончили.

— Но предположим, он знал что-то такое, что представляло угрозу для сионистского движения?

Сафир посмотрел на Блумберга.

— Так вы что-то знаете?

— Ничего я не знаю, — ответил Блумберг. — А только рассуждаю. Ведь, согласитесь, удобно выходит: убийца — араб, сбежавший в другую страну?

— На самом деле они нас ненавидят, я об ортодоксах. Мы их защищаем от арабов, а они в ответ обзывают нас богохульниками и неверными.

— А я думал, это британцы их защищают, как и всех остальных.

— Британцы здесь надолго не задержатся. И по-моему, они не очень справляются. Де Гроота убили. И каждый день здесь будут убивать евреев, если мы не возьмем все под контроль.

Блумберг мог бы возразить, мог бы достать из кармана смятое письмо, показать Сафиру форменную пуговицу, которую дал ему Сауд, рассказать все, что поведал ему мальчик: как напали на Де Гроота и как он спасался бегством.

Но Блумберг не произнес ни слова. Сафиру нельзя доверять. Евреи способны убить еврея, хотя к этой страшной мысли невозможно привыкнуть, и кроме того, вдруг понял Блумберг, информацию, которой он владеет, можно употребить для куда более серьезной и важной цели.

Сафир доел бутерброд, вытер руки об обертку и пошел за выпивкой. Когда он вернулся, Блумберг сидел, закрыв глаза, надвинув на лоб шляпу, и притворялся спящим.

Но вскоре заснул по-настоящему, а когда проснулся, оказалось, что полпути до Фамагусты уже позади. Сафира нигде видно не было. Блумберг спустился в туалет, унитаз был переполнен, на полу образовалась мутная лужа, так что пришлось закатать брючины, чтобы не намокли. Кто-то заткнул за трубу английскую газету, очевидно взамен туалетной бумаги, и несколько слов в заголовке привлекли внимание Блумберга. Хоть и совестно было оставлять нуждающегося без спасительного клочка бумаги, он все же оторвал страницу и, сложив, сунул в карман. Роились мухи, от вони кружилась голова, и он поспешил наверх — на свежий воздух, но и там лучше не стало. Пока он спал, погода резко поменялась. Блумберг глянул вниз: подвижная сине-зеленая палитра моря стала зловеще спокойной, казалось, корабль застыл в гладком стекле. Как будто капитан вдруг решил не продолжать путешествие, а бросить якорь прямо здесь.

Блумберг сел на палубу, достал газетный листок. Это была страничка из лондонской «Дейли график», с обзором выставки трехмесячной давности — первой персональной выставки бывшего ученика Блумберга, Леонарда Грина. Заголовок гласил: «У Грина холсты оживают», а ниже — фото самого Леонарда, взгляд темных глаз серьезный и в то же время мечтательный, и здесь же репродукция одной из его последних картин в футуристическом стиле: механизмы швейной фабрики в Ист-Энде. Рецензент, Т. Дж. Фербенкс, утверждал, что манера Грина — это искусство будущего.

Читая рецензию, Блумберг пытался по описаниям понять, как должны воздействовать цвета на этой картине. И, к своему удивлению, с радостью отметил, что — пусть пока что — совсем не завидует: щедрые похвалы, которыми осыпал Леонарда Т. Дж. Фербенкс, никак его не уязвили. Карьера самого Блумберга, о которой он, возможно впервые, думал без горечи, начиналась не так многообещающе. Его годами не замечали, хвалили немногие, вплоть до персональной выставки в Уайтчепелской галерее, после которой — это было пять лет назад — он в одночасье прославился и, как тогда казалось, навсегда. Но эйфория — и у него, и у арт-критиков — длилась недолго: поначалу их хвала была не без изъяна — что-то вроде трещинки, которая постепенно переросла в пропасть. Организованная им коллективная выставка еврейских художников чуть поправила ситуацию, но к концу года пропасть разверзлась снова и стала шириной в каньон. Перечитывая статью про Грина, Блумберг задумался, может ли вообще что-нибудь — карьера, женитьба или даже страна — начавшись неудачно, кончиться хорошо: слишком много сил требуется, чтобы исправить ошибки. Конечно, блестящее начало творческой карьеры, как у Леонарда, может закончиться полным забвением, но по крайней мере у него есть шанс.

«Эврезис» меж тем продвигался вперед в тусклом и унылом сумеречном свете, по палубе кружили какие-то люди, поодиночке, парами и целыми семьями, подходили к борту, шли обратно, до него доносились обрывки разговоров на четырех или пяти языках, но он улавливал лишь отдельные слова и фразы. Однажды подросток присел рядом, очистил апельсин и предложил ему дольку, но больше никто его не беспокоил. Если бы он захватил с собой карандаш и бумагу, мог бы сейчас порисовать, но, к сожалению, руки занять было нечем. Разум же, напротив, так и кипел в нетерпеливом ожидании.

Вскоре после полуночи звон корабельного колокола известил о том, что корабль входит в узкий фарватер гавани перед Фамагустой. Откуда ни возьмись, рядом с Блумбергом появился Сафир, и они вдвоем стали смотреть, как под покровом ночи проявляются, маня обманчивым спокойствием, фонари старой гавани.

Когда Блумберг с Сафиром сошли на берег, было уже поздно искать автобус или попутку в Никосию. Обоим не терпелось поскорей туда добраться, и больше часа они потратили, заглядывая поочередно во все портовые таверны в надежде уговорить какого-нибудь рискового водителя отправиться в неблизкий путь по темным и узким островным дорогам. В конце концов они признали свое поражение, но вместо того чтобы снять комнату на остаток ночи и хотя бы три-четыре часа поспать как полагается, решили дожидаться рассвета на улице. Приглядели скамейку возле таксомоторного гаража братьев Фотис, и зарядились перед поездкой, распив на двоих бутылочку узо, купленную Сафиром на пароходе.

Блумберг устал до предела, от тяжелой сумки болело плечо, все тело ломило. Первый глоток обжег горло, а после третьего-четвертого в мыслях появилась легкость. Казалось, близок конец десятилетию бессмысленных метаний — как их иначе назвать, эти годы, — начиная с отплытия из Фолкстона во Фландрию и заканчивая этим горячим средиземноморским островком. Сколько раз он пытался бежать, сам не зная, чего он ищет, и не имея полной уверенности, что это выход.

Блумберг встал, и тут же Сафир, пьяный и сонный, рухнул на освободившееся место. Блумберг пошел куда глаза глядят. В глубине города при луне четко вырисовывался силуэт большого готического собора. К нему Блумберг и направился — мимо вокзала, по лабиринту узких, мощенных булыжником улиц. Высокие деревянные двери собора были закрыты. Блумберг присел на ступеньку отдохнуть. Все его мысли занимала Джойс — ее лицо мерцало перед ним, как икона. Он представил, как она сидит за туалетным столиком в их лондонской квартире и причесывается перед зеркалом, по-детски выпятив губы, если попадается запутанная прядь, корчит смешную гримасу. Оптимистичное лицо американки, пытливые серо-зеленые глаза. Типичная сионистка-террористка. Жизнь — сплошное безумие.

Башня Отелло и прочие средневековые сооружения Фамагусты остались позади, впереди расстилалась плодородная равнина, тянувшаяся, как объяснил таксист, меж двух горный цепей. Но Блумбергу с Сафиром пока попадались на пути только невысокие лесистые холмы да изредка речушки. А два часа спустя они уже подъезжали к Никосии, об этом свидетельствовали греческие флаги, свешивающиеся чуть ли не со всех балконов и окон рафинадно-белых домов.

— Сдается мне, нам тут тоже не очень-то рады, — заметил Сафир, кивнув на флаги.

— Нам?

Сафир покраснел. В нем заговорил британец, на удивление быстрая перемена, он сам это понимал и потому смутился.

— Где вас высадить? — спросил он.

— Мне надо в резиденцию губернатора.

Блумберг наклонился к шоферу:

— Знаете, где это?

Тот утвердительно кивнул.

Они миновали несколько плантаций, после Палестины это все равно что английский парк, подумал Блумберг, разве что солнца больше. Через не сколько минут показалось длинное приземистое здание, похожее на амбар.