Палка, палка, огуречик...

Возможно, отцу было бы гораздо приятней, если бы и мама хоть изредка тоже ему «ногу терла», помимо исполнения прочих обязанностей. Но я ни разу не видел, чтобы она это делала, и думаю, что он, скорей всего, не смел ее просить…

Отец ложился поудобней на койку, я или же сестра садились рядом на табурет и делали, делали этот изнурительный, к тому же вызывающий отвращение массаж. Это было ничуть не лучше, чем дрова пилить. А отец-то, конечно, в минуты, когда мы «терли ему ногу», в нирване пребывал. И, глядя на него, мать с бабушкой принимались «искаться в головах». Иной раз такой кайф перепадал и сестре, и даже мне, в чьей голове вряд ли что можно было найти как внутри, так и снаружи…

В общем, все мы были не прочь на досуге предаться простейшим житейским утехам, чем-то явно напоминающим рукоблудие, прости, Господи…

И постепенно боль покидала отца. Возможно, наши с сестрой усилия весьма споспешествовали тому, возможно, не весьма, но споспешествовали, однако я в реальный смысл моей работы не верил тогда совершенно — детский нигилизм, что вы хотите.

Боль отпускала отца, и он опять, разумеется с известной натяжкой, «ходил гоголем». До следующего падения. Ведь что ни говори, а был он тогда еще весьма молодым, по нынешним моим меркам, человеком и хотел выглядеть да и жить не хуже других, тем более что некоторые другие, совершенно не считаясь с авторитетом сельского учителя, так и норовили уязвить беднягу в самом для него святом. А святым для него — уж очень хочется мне так думать, хотя, вне всякого сомнения, отец сам подобным образом никогда не формулировал, и, вероятно, я опять приписываю ему душевные качества, которыми он в силу объективных и субъективных причин не располагал, — святым для него было то чувство, которое он испытывал к своей первой в жизни женщине, которая могла бы стать и последней, если бы всю жизнь не стремилась к совершенно иному, чтобы в конце концов это иное заиметь и уразуметь на личном опыте, что сказочным принцам либо вовсе нет места в стране победившего соцреализма, либо для этого надо самой быть аналогичной принцессой, что очень обременительно и ответственно не только в данной стране, но и в любой другой…

Родиться мне пофартило в деревне Борки близ города Тюмени. К тому времени семья уже вырвалась из-под гнета спецкомендатуры и могла, хотя бы теоретически, жить где ей заблагорассудится. Дядя Леня, вернувшись с флота бравым матросиком, моментально женился, причем на городской девушке, причем на учительнице начальных классов. Впрочем, он и сам имел, как мы помним, изрядное для нашей местности образование. В общем, тоже влип в прослойку.

Кстати сказать, в те времена, вопреки нынешнему зубоскальству интеллектуалов, слово «прослойка» никого не коробило, и принадлежать к ней считали за честь.

Видимо, свадьба была у нас, я ее запомнил, потому что была жуткая теснота, мне мучительно хотелось спать, и я каким-то образом отвоевал себе место на кровати, но спать мне все равно не давали, то и дело бесцеремонно сдвигали меня к стенке, как мелкий неодушевленный предмет, садились на кровать, курили невыносимые папироски — «Север» да «Прибой», по-видимому, ничуть не волнуясь, как оно скажется на моем детском организме, не станет ли, как минимум, причиной моего раннего влечения к зелью.

Помню отчетливо, — а было мне тогда года, наверное, три, — дядин выбор наша родня не одобрила, о чем говорили при мне, совсем меня в расчет не принимая. Во-первых, невеста была старше жениха, то есть, согласно бытовавшим стандартам, вообще засиделась в девках, что само по себе дает массу очевидных, а заодно и мнимых оснований для скептицизма. Кроме того, тетя Галя имела не очень хорошие зубы, потому что очень увлекалась карамелью, а здоровым народным продуктом часто манкировала и суп, дай ей волю, не ела бы вовсе никогда.

Когда гости расходились, один из них, отведя мою мать в сторонку, а я сам увязался за ними, полушепотом сказал ей какой-то пошлый комплимент, который мне не запомнился, а еще, похваляясь, возможно, вольнодумием, прочитал стишок, который мне запомнился, хотя и был тогда малопонятен:

Товарищ Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков: «Не хотел ты жить в Кремле, так живи теперь в земле…»

Конечно, если глядеть в корень, стишок-то был верноподданнический. Но кто в нашей местности умел тогда глядеть в корень? Однако выходит, когда мой дядя женился, Сталина уже не было, но откровения двадцатого съезда еще не снились советскому народу и во сне. Еще выходит, что зря они меня, субтильного, но памятливого трехлетку, не принимали в расчет. Если бы принимали, может, я бы сейчас писал не эту, совсем другую повесть.

Или я слишком уж переоцениваю мою память, может быть, многое из того, что, как мне кажется, я помню лично, мне кто-нибудь рассказал гораздо позже? Да, наверное, не без того. Однако — вряд ли в очень существенной степени…

А зато у нас завелись родственники в Тюмени. Ну — не родственники, конечно, в полном смысле этого слова, которое означает кровную связь, однако — свои. Люди, которых, в принципе, уж если не полагается, то и не возбраняется иногда навещать, у которых считается удобным останавливаться, наведываясь в город по делам или так, проветриться. И как принимаемая сторона, так и принимающая должны при этом как можно отчетливей демонстрировать друг другу, но больше окружающим искреннюю радость встречи. Ну, не нами заведено…

Дядю я любил очень. На мой детский взгляд, он обладал всеми теми мужскими качествами, которыми, по стечению различных обстоятельств, либо совсем не обладал мой отец, либо обладал лишь частично. И дядей я мог гордиться перед моими приятелями, а отцом не мог.

Дядя Леня был большой весельчак, юморист и даже иронист, он классно играл в лапту, городки и в «чижика», казался мне невероятно сильным и ловким, непринужденно, без всякой натуги матерился, что я, тогда еще только осваивавший некоторые специфические азы и буки, умел делать только шепотом и в полном уединении. Потом-то, конечно, избавление от антинародного комплекса и ко мне помаленьку пришло, чему я рад сегодня гораздо меньше, чем когда-то.

А еще мой дядя первым предложил мне попробовать курево. Притом в присутствии всей родни. Он сунул мне зажженную папироску, я с готовностью набрал дым в рот, подержал его там немного да и выпустил, горделиво глянув по сторонам, мол, все знаем, все умеем, вот только пока не понимаем, какое удовольствие люди от курения испытывают, но об этом мы пока никому не скажем, а постараемся понять позже и самостоятельно.

Но дядя надо мной добродушно посмеялся и объяснил, в чем состоит моя ошибка. И вторая моя публичная затяжка была уже предельно эффективной, ибо я сразу втянул дым в легкие, ничуть не задержав его во рту. Разумеется, я закашлялся до соплей, слезы хлынули ручьем, и все до упаду хохотали, кроме бабушки, перепугавшейся всерьез и немедленно приступившей к моей реанимации. Бабушка плакала вместе со мной, колотила меня по спине, отпаивала водой, сажала на горшок. И на чем свет стоит ругала безалаберного сына своего, хотя прочие присутствующие восприняли его выходку, наоборот, совершенно положительно. А родители-педагоги даже высказали общее профессиональное мнение, что случалось с ними совсем не часто, мол, это будет мне хорошим уроком на будущее и, возможно, даже навсегда отвратит от зелья.

Данный педагогический прогноз, как, наверное, и большинство педагогических прогнозов, совершенно не оправдался. Влечение к табачку с раннего детства напоминало о себе не раз, и дело было даже не в табачке как таковом, потому что по-настоящему пристрастился я к куреву лишь на первом курсе института, а до того это был лишь самый простой и самый доступный запретный плод. Однако с ним связаны довольно забавные, а также весьма грустные впечатления детства, о которых еще обязательно пойдет речь, но несколько позже…

Итак, мы все с виду довольно счастливо обретались в Борках: отец вел в местной семилетке свою географию, мама работала воспитательницей, правда, не в детском саду, а в детском доме, открытом во время войны для блокадных детишек. А моя сестра уже подросла, и ее отдали в школу, я же остался на попечении бабушки, которая мне совсем не докучала, считала своим долгом вовремя и досыта меня накормить, а в остальном же, как и прочие обитатели деревни, полагалась на природу и Господа Бога, который тогда еще маленько присматривал за российской деревней и в которого бабушка верила довольно причудливой верой, напоминающей некий религиозно-мистически-сказочный винегрет, ибо по причине полной неграмотности о Библии она имела понятие какое-то, пожалуй, трепетно-языческое, основанное на самых фантастических слухах — вроде того, что человек, полностью прочитавший великую Книгу, должен непременно, бесповоротно и даже буйно помешаться…