Память до востребования(Фантастические рассказы и повесть)

— Щукин. Пособи, — потребовал худощавый. — И сам не тяни.

Детина уже вылезал из телеги, покряхтывая, посмеиваясь. Телега трещала и раскачивалась под ним, будто лодка на волнах.

— Э-эх. Пигалица. — Щукин легко приподнял инженера Гулянина — за шиворот и за штаны — и пристроил, точно куклу, в седле. — Держись. Слетишь по дороге — до утра в траве не сыщем… Ух! — Он взгромоздился на своего коня, и тот, бедняга, даже припал на задние ноги.

— Дрянь — людишки, — тускло усмехнулся худощавый. — В седле не держатся. Трясутся, как… Ни на что не годны. Возиться с ними — один убыток. Не сунусь больше.

Он тронул было поводья, но что-то удержало его, конь замер — и Николай почувствовал на себе жесткий колющий взгляд. Лица худощавого в темноте не было видно, но каким-то чутьем Николай понял, что было написано на этом лице.

— Что смотришь? Не нравится? Потерпишь. Некуда тебе теперь деваться. Продан уж. Раздумывать надо было раньше. А теперь молчи. — Худощавый говорил негромко, но в словах его слышалась холодная беспощадная власть, и от металлической отчетливости голоса на душе становилось жутко. — Нашу-то службу принимал? Пора платить. Да не вздумай предупредить этого, кого ждем. Он лютый. Только тебя заслышит — вякнуть не успеешь, порубит в капусту. Из наших он. Прежних. А не посветишь — пеняй на себя… Околеешь тут как кутенок. А у нас там, у дороги, еще один сидит — такой же… Он знак даст, коли ты скурвишься. А ежели оба скурвитесь — все равно наш будет. Не уйдет. Но гляди, береги шкуру. И помни: никуда ты не денешься.

Николая едва не мутило. Единственным желанием было зарыться с головой в солому.

— Ну, пуганул молодца, — похохатывая, проговорил дружелюбно детина. — Не бойся, барич. Сиди себе. Огоньком поиграешь — и все дела. А озябнешь — зипунком накройся. И хлебец там, под зипунком. И сиди себе тихохонько.

Рядом будто пролетела невидимая ночная птица — почти беззвучно, только свистнули крылья на взмахе. Николай похолодел: то не птица пронеслась мимо, а засмеялся худощавый:

— А почто баричем назвал его? Он же из холопов. У него прабабка — крепостная… Ну, тронули. — И пустил коня вскачь.

Следом потянулись остальные. Зашуршала, засвистела мокро луговая трава, но шум и свист ветра оборвались — и донесся гулкий перебор копыт: дорога оказалась близко, шагах в тридцати от оставленной на лугу телеги. Топот стал удаляться, потом послышался далекий плеск — кони пошли бродом. И наконец все стихло.

Николай остался один, совсем один в безмолвном и сумрачном мире.

Что ему тогда передумалось, ему — без пяти минут кандидату биологических наук Николаю Окурошеву? Об этом он потом и не вспоминал — забыл, как горячечный бред. И знобило его тогда, хоть и накрылся он с головой добротным просторным зипуном, и муторно ему было от сознания своей беспомощности. И когда услышал он приближающийся от леса топот, то ощутил даже какое-то болезненное облегчение.

Он сделал все, как велели: и притаился… и посветил, пытаясь уловить отблеск фонаря своего напарника по ту сторону дороги. Огня он не заметил, спрятал свой фонарь и свернулся калачиком на соломе. Совесть не мучила.

„А что же дальше?“ — заволновался он вдруг. Появилась мысль: отыскать напарника, брата по несчастью, если, конечно, тот существует в действительности, а не придуман худощавым, а уж вдвоем они что-нибудь да сообразят.

Покидать телегу ох как не хотелось. Как лодку посреди моря. Наконец Николай решился и стал было спускаться вниз, но поскользнулся и упал. Мрак взвихрился перед глазами, руки хватали пустоту…

В глаза ослепительно ударил яркий, неестественно белый свет» Кто-то подхватил Николая под локоть, помог сесть.

— Наш диссертант, кажется, переволновался, — раздался рядом чей-то нарочито веселый голос.

— Может, нашатырю принести?

Окурошев заставил себя открыть глаза.

Все — во главе с председателем ученого совета — улыбались.

— Спасибо, не нужно, — поспешил ответить Николай и вышел на сцену: благодарить.

Говорил он одно, а думал совершенно о другом: «Что это мне привиделось? Жуть какая-то… Доконала меня аспирантура».

В микрофоне что-то шипело и потрескивало. Этот звук напомнил Николаю хруст соломы, и его всего передернуло.

Защита кандидатской диссертации Окурошева прошла успешно. Черных шаров не было.

На следующее утро Николай, проснувшись, подумал о прожитом дне. Защита диссертации и странное видение слилось в одно смутное, тревожное воспоминание, от которого хотелось отмахнуться: «Пронесло — и ладно».

До конца недели новоиспеченный кандидат жил легко и радостно… Но в ночь с пятницы на субботу его подняло на ноги назойливое дребезжание телефона.

Растеряв по дороге тапочки, пересчитав стулья и косяки, Николай вывалился в коридор и едва не сшиб аппарат с фигурной подставки. Только взволнованный голос Марины Ермаковой разбудил его окончательно.

— Коля, я в институте… У меня суточный эксперимент. — Она старалась говорить медленно и отчетливо, понимая, что обращается к человеку едва проснувшемуся, но вскоре сбилась на испуганный лепет. — Здесь кто-то есть… Коля, приезжай… Извини, без тебя нельзя.

— Подожди, объясни толком. Не понимаю, — пробормотал Николай, спросонок опершись лбом о стену.

— Я только начала работать, как вдруг кто-то заперся в комнате и ходит там, — немного совладав с волнением, сообщила Марина. — И ворочает там все… Мне страшно. Я не знаю, кто это… Приезжай, Коля.

— Ты дежурного вызвала? — спросил Николай.

— Вызвала… — чуть помедлив, ответила Марина. — Но ты нужен. Извини, пожалуйста. Я бы не стала звонить…

— Хорошо. Еду, — перебил Николай: последние слова Марины вдруг рассердили его и обидели.

Он оделся, встревожил проснувшихся родителей, ничего им толком не объяснив — да и не хотел объяснять с досады, — и выбежал из квартиры.

Марина дожидалась его у дежурной проходной. Увидев Николая, страшно обрадовалась, схватила за руку и с силой потащила внутрь, словно боясь, что у самого порога Николай вдруг передумает и повернет обратно.

Стоило Окурошеву очутиться в пределах института, как его словно подменили. Удивительное спокойствие, почти полное равнодушие ко всему происходящему охватило его.

Марина, будто намеренно не оборачиваясь, тянула его за руку. Однако посреди холла, на первом этаже, она вдруг резко остановилась. Николай, до того едва поспевавший за своей провожатой, чуть не наткнулся на нее. То ли запыхавшись, то ли справляясь с растущим волнением, Марина с полминуты переводила дух.

Было тихо. Лишь из какого-то темного угла доносился прерывистый стрекот сверчка.

Марина пристально, с тревожной недоверчивостью разглядывала лицо Окурошева.

— Коля! — сказала она громко, будто окликая, хотя стояла почти вплотную. — Коля! Скажи честно! Только вот честно! Ты писал эту свою диссертацию?

— Ну да, конечно. А что? — ответил Николай, недоумевая.

— Ты ставил эксперименты, обрабатывал результаты, описывал их… Все это было?

Ничего подобного Николай не помнил. Сила, превратившая его в кандидата биологических наук, не вольна была заполнить пробелы в памяти. Впрочем, кто знает: может, дошло бы дело в конце концов и до ложных воспоминаний… Соврать Марине Окурошев не смог: наверно, ее вопрошающий взгляд имел свою, крепкую и живую силу.