Памятник

– А я все-таки пойду.

– Куда? Если это не фокусы нашей благодетельницы, то до источника звука километров сто, не меньше.

– Ну и что! За две недели обернусь.

– Сходи, проветрись, - разрешил Спиридонов, - только помни, что тебе не сорок, и даже не пятьдесят лет. Мы будем волноваться.

Уже много лет никто из них не отходил далеко от лагеря - силы не те и только Павлов время от времени все еще совершал походы, будто искал что-то, иногда пропадая на два-три дня. Возвращался усталый, с черным лицом и никогда ничего не рассказывал.

Павлов ушел, взяв с собой бластер и все заряды. Друзья смотрели, как он идет, опираясь на палку, старый и совсем седой, долго смотрели, пока его маленькая фигурка не скрылась за холмом.

Как только стемнело, они разожгли огромный костер и всю ночь поддерживали его, молча сидели, глядя в огонь, и каждый думал: а что если и правда это настоящий корабль, и их жизнь второй раз круто повернется? Никакой радости по этому поводу они не испытывали, скорее тревога начинала понемногу просыпаться в их душах. Что им делать на Земле - они теперь музейные экспонаты, которых будут показывать экскурсантам: "Космонавты прошлого века! Живая легенда!" Их друзья - кто живы - наверное, большие начальники. Их девушки уже вышли на пенсию. А рев и грохот городов? А прокопченная насквозь атмосфера?

Утром они увидели огромного, до небес, Павлова. Он шел медленно, тяжело дыша, приближаясь к встающему на горизонте лесу.

– Толя, держись! Мы тебя видим!
– закричал Спиридонов.

– Толя, толя, толя, толя, - запело все вокруг, засвистел ветер в кустарнике и засуетились потревоженные птицы. Образ помутнел, съежился и медленно растаял.

Через неделю они снова услышали грохот - сильные глухие взрывы один за другим в течение нескольких часов доносились с той же стороны.

– Это наш корабль взрывается, мы еще много раз будем это слышать. Нашей малышке понравился звук, вот она и развлекается и нас развлекает, объяснил Калнынь, но друзья видели по его лицу, что он сам не очень в это верит.

Наступил юбилейный день. Аппарат удалось наконец наладить, но Спиридонов никак не мог отделаться от вяжущего чувства беспокойства. Что-то произошло в их мире, что-то изменилось, а он не мог понять - что.

Все собрались за столом. Кирабаев взял кружку с дымящимся напитком и попросил слова:

– Сегодяшний день, - сказал он, - похож на все другие, так же как он будет похож и на те, которые нам осталось прожить. Но все же мы должны его отметить. Тридцать лет - внушительная дата. Мы прожили их в мире и согласии, не потеряв себя и своего разума. Сегодня с нами нет Павлова, и это омрачает наш праздник, но будем надеяться, что с ним ничего не случилось, и он обязательно вернется. Скоро мы уйдем навсегда, и обычно люди, подходя к этой черте, думают о том, что останется после них. Но нам некому оставлять, некому передать ни мысли, ни рукописи. Однако мы не исчезнем бесследно - наши образы, слова и дела запечатлелись в этой природе, и мы будем еще долго, а может быть всегда, присутствовать во всем окружающем. Ведь мы дали этому миру объективное существование. Без нас он бы остался неуслышанным, неувиденным, непочувствованным. Без нас вся видимая и невидимая жизнь сотни миллионов лет оставалась бы тенью и в этой тьме небытия двигалась к своему неизвестному концу. А мы ее разбудили.

"Как он постарел, - думал Спиридонов, глядя на Кирабаева, - весь высох и сильно сгорбился. Только глаза остались такие же, как в молодости". Наконец он понял, что его тревожило: тишина, абсолютная тишина уже который день. Никто не поет, не передразнивает их, не звенит колокольчиками, не имитирует храпа Калныня. Все замерло, будто в испуге. "Неужели что-то случилось с Павловым?"

Тут до них опять долетели звуки, только совсем другие, отрывистые и резкие - три или четыре громких хлопка, потом еще и еще.

– А знаете, - неуверенно начал Кирабаев, - это очень похоже на бластер, если бить с нескольких шагов в камень, в скалу.

– Но ведь он ушел так далеко?

– Что здесь далеко или близко? Может, наша малышка хочет, чтобы мы услышали?

Снова донеслись выстрелы. Они встали и молча начали собираться.

– Ты останешься, - кивнул Спиридонов Калныню, - с твоими ногами мы далеко не уйдем.

– Не преувеличивай, - поморщился тот, - до леса мы доедем на платформе. И потом последнее время мне значительно лучше.

Они взяли с собой немного провизии и копья. Калнынь, как и предполагал Спиридонов, сразу выдохся, и они крутили педали вдвоем, но все равно продвигались довольно быстро. Отдыхая каждые полчаса, они тем не менее преодолели за день приличное расстояние. Часто приходилось слезать и переносить велосипед через ручьи или тащить его по рыхлой земле. Вечером они свалились там, где стояли, и мигом уснули.

Проснулись рано и, ежась от утренней прохлады, двинулись дальше. Спиридонов все время спрашивал Кирабаева, не сбились ли они, и тот, сверяясь с компасом, успокаивал:

– Идем точно туда, где я засек звук.

Второй день перевалил за половину, когда они достигли опушки леса, обливаясь потом от жары и падая от усталости. Целый час неподвижно лежали в тени. Лес страшил их своей огромностью и темнотой, но когда двинулись вглубь, оказалось, что в лесу прохладно и довольно светло. Шли медленно, обходя огромные деревья, перебираясь через завалы.

– Вы обратили внимание? Здесь совсем не слышно птиц, - сказал Калнынь.
– Видимо, они в лесу не живут, что-то их пугает.

– Ладно тебе, - оборвал Спиридонов, - не нагнетай. Скоро вечер, и птицы спать укладываются. А вообще шестой день никого и ничего не слышно.

– А ведь верно. Как я сразу не понял.

Им, привыкшим к широким пространствам, и в самом деле было в лесу не по себе - тишина какая-то настороженная, и густой мох совершенно заглушает шаги.

Начало быстро темнеть. Они остановились и стали устраивать ночлег. Легли уже в полной темноте, и Спиридонов слышал, как Калнынь потихоньку стонет и трет ноги. "Все-таки надо было оставить его дома", - подумал он, проваливаясь в сон.

Снилось ему, что он идет по этому же лесу и разговаривает с деревьями, травами, окликает пробегающих животных. А они молчат, почему-то молчат на этот раз, словно что-то случилось.

Он проснулся, когда еще едва светало, и долго лежал, не решаясь будить измотанных товарищей. Потом, повернув голову, увидел, что Калнынь тоже не спит и смотрит на него.

– Ты что?
– спросил он шепотом.

– Мне странный сон приснился, - ответил тот.
– Я, еще совсем молодой, - то ли курсант, то ли сразу после выпуска - иду со своей девушкой, уже не помню, как ее зовут. Мы сворачиваем с Литейного на Невский. Кругом народ, шум, толкотня, а я иду, держа ее за руку, и мы все время смеемся от счастья. Народу все больше, давят со всех сторон, невозможно пройти. Я предлагаю ей взлететь, мы взлетаем и летим над толпой. И смешно, и страшно, но никто на нас не смотрит. Хотим взлететь еще выше, но нельзя везде над головой провода, сплошная сеть проводов. И тогда мы влетаем в раскрытое окно, я вижу, что это моя комната, а на стуле - походный костюм, и вещи собраны, и с тоской понимаю, что завтра старт.