Памятники Византийской литературы IX-XV веков
Шрифт:
Я ведь тоже начинал так и брался за книги, в которых находил и росу, и душистую смолу, и цветы. Но я не обретал в себе сил для проворного бега к цели моего труда и осекался на первом же прыжке. И тут я свернул на другую дорогу, лучшую и вернейшую. Покинув Харит, я перенес свои заботы на муз, воздавая почтение каждой из них — и той, которой подчинена прозаическая речь [221] , и самой Каллиопе. Теперь я выбрал себе книги Демосфена, Исократа, Аристида [222] и Фукидида. К этому списку прибавлял я и платоновские диалоги, и все сочинения Плутарха, и то, что сохранилось от Лисия и от нашего богослова Григория, который для меня стоит выше всех по своему уму и красоте.
221
Муза истории — Клио. Каллиопа — муза эпоса.
222
Элий
У Демосфена я взял то, что пригодно любому делу, и научился, как лучше строить речь. У Исократа — точности выражений, древнему изяществу и чистоте речи, у Аристида — той мощи, которая приносит наслаждение, правильности эпихирем [223] , умению обращаться с многочисленными энтимемами и словесными приемами. У Фукидида — тому, как вводить новшества в язык, напрягать мысль. Я находил у него не красоту, а рассудительность, правильное соединение слов и умение по–разному выражать свои мысли.
223
Эпихирема — краткое умозаключение; энтимема — умозаключение от противного.
Соединение же всех прелестей, всех поворотов мысли и всех ее звучаний я нашел, по–моему, у Плутарха. Я наслаждался и простотой его рассказа и умением на разные лады выражать свою мысль. Искусство Лисия выручало меня в любом случае. Но больше всех помогала мне наша муза богословия [224] , сладостная лира и громогласная труба.
Если в своем сочинении я хотел говорить прикровенно, намеками, то этому научили меня речи Фукидида. Если нужны были искусственные приемы, чтобы построить речь, то образцом мне служило демосфеновское искусство. Слог же Исократа удовлетворял меня тогда, когда приходилось разъяснять предмет точно, не впадая в противоречие и не изменяя смысла. Платон же божествен, но ему подражать невозможно. Кажется, что к его ясности легко приблизиться на самом же деле это крутая вершина, на которую трудно взойти. Те, кто сравнивают его с сочинениями Лисия и Фукидида и хотят, чтобы он писал, как они, эти люди, нахожу я, напрасно читали Платона.
224
«Муза богословия» — подразумевается уже упоминавшийся выше Григорий Назианзин.
Если бы не было Григория, сильного в добродетели и в слове, то, сравнивая Платона со всеми философами и риторами, я бы признал его слог несравненным.
После долгого общения с этими мужами, мне, чтобы придать великолепие своей речи, понадобилась и приятность слога. Вот тогда–то я, для полного украшения, взял повести и о Хариклии, и о Левкиппе, и все подобные им книги, какие только существуют. Про себя скажу, что из каждой я выбирал для себя хорошие свойства. В свою речь я вводил украшения отовсюду, и взятое из разных мест сливается в ней в единый образ. Я, один, впитал в себя многих. Если же станут читать мои книги, то один превратится во многих.
О ВСЯЧЕСКОЙ НАУКЕ [225]
Душа, познающая сама себя и то, что она обладает божественным достоинством, далеко отстоит от природы. Она возвышается над всеми зародышами. Она гораздо раньше, чем они, отделена от всех тел, и на собственном седалище сидит она выше всех природных и образующих начал, превыше, можно сказать, даже самого всеобщего. Она присутствует в теле не из–за истечения от звезд, рождается не от природы, входит в тело не по телесным причинам, а нисходит свыше, от Бога.
225
Перевод сделан по изданию PG, v. 122.
Если же душа не познала сама себя и того, что она причастна высшему достоинству и поставлена свободною, то рабски служит телу и губит свою свободу. И ее великий глаз бывает затянут покровом природы и уже не светит.
Природа — это способность, невидимая глазом, зримая умом, посеянная в телах Богом, начало движения и покоя. Она приводит в движение природные тела и снова заставляет их остановиться. Ведь все тела, элементы и то, что из них состоит, хотя и воспринимают движение и покой от Бога, однако постоянно приводятся в движение природой. Многое заставляет тела двигаться,
прежде всего — Бог, затем ум, потом душа, в конце же концов природа как некое орудие Бога. Человека и бессловесных животных приводят в движение и душа и природа, но лишь одна природа заставляет двигаться и останавливаться тела, простые и сложные.Время — это понятие и имя, созданное человеческой мыслью. Поскольку существуют вещи вечные, всегда сущие и неподвижные, и вещи, подверженные движению и гибели, то философы назвали саму меру движения временем. Ибо время — это не вещь, существующая сама по себе, не тело, видимое глазом, и не бестелесная сущность, подобно природе, душе, разуму. Нет, время — это вещь, существующая только в мысли. Душа, соединенная с Вышним, пребывает в неизменяемом веке, когда же бывает отторгнута от вечности и лишена покоя ради рождения кого- либо, то она дает у себя место времени. Итак, время — это не иное что, как мера движения.
Не легко понять, что такое движение. Это некий образ и энергия движущегося тела в то время, как оно движется. Вот, например, одна вещь увеличивается, другая изменяется, а иная мятется; для увеличивающейся вещи движение — это увеличение, для мятущейся — смятение, для возникающей — рождение. Так что движение — это не начало и не конец, но промежуток между ними. Так, когда строится дом, то движение — это не начало его, ибо он еще не сдвинут, и не конец, ибо тогда строительство бывает уже прекращено — а то, что в промежутке между этим, само строительство дома — это и есть движение. Аристотель назвал это энтелехией [226] .
226
Энтелехейя, или энергия — практическая, действенная реализация скрытой возможности (потенции). См.: Аристотель. Метафизика, кн. IX.
Зима бывает долгая, когда все планеты находятся в зимнем знаке Зодиака, в Водолее, в Рыбах. Лето же бывает долгим, когда все окажутся в летнем знаке Зодиака. Солнце, находясь в знаке
Льва, производит лето, в знаке Козерога — зиму. Поэтому и получила свое название «година», что солнце приходит в единое место, ибо светило возвращается туда, откуда вышло. Когда все планеты собираются у нас над головой, то они производят долгое лето, а удаленные от нас диаметрально — производят долгую зиму. Когда зима бывает долгой, море захватывает материк, когда же лето продолжительно — то море отступает от суши.
ПИСЬМА [227]
Лучше всего молчать, говорит трагик Софокл. Но разве достанет сил молчать в несчастьях, да еще столь жутких и мучительных, как те, что постигли меня? Когда поговоришь о самом страшном, то получаешь облегчение, поэтому я расскажу тебе немного о том, как все было с самого начала.
Справили свадьбу, и блеском своим она затмила все свадьбы. Брачный чертог сиял красою, пелся гименей, стройно играли свирели, все полно было веселия, но меня там ничто не радовало, все в доме меня тяготило, и я молил бога разрешить меня скорее от этого брака. Господь призрел на меня, услышал молитву мою [228] , и мало времени спустя я стал свободен.
227
Перевод выполнен по изданию: Michaelis Psеlli. Scripta minora, ed. Ed. Kurtz, у. 2, Milano, 1941.
228
Псалом 39, 1.
Избавленный от тревог супружества, почитая, что спасся от бури и пристал к тихой гавани, я вознес богу жертву благодарения и порывался снова к тем занятиям, о которых мы согласились прежде, спешил насладиться учением у тебя, но какой–то демон, завистливый и мстительный, не терпя моего счастья, понудил помышлять об ином, насоветовал и убедил браться за науки с разбором, видеть лишь выгоды и убытки, забыв о прочем. Послушавшись его, — зачем только я это делал! — я простился и с жизнью в столице, и с уроками милой, дорогой риторики, взошел на судно и устремил свой путь к святым отцам. Когда я отплывал к ним, то против нас справа лежал наш Агрос [229] , где мы надеялись пристать. Теперь послушай, что с нами приключилось во время плавания.
229
Монастырь (Великого) Агроса находился на горе Олимпе в Мисии.