Памятные записки (сборник)

На следующий день вернулись в свою комнату для приезжих. А к вечеру Тоом пропал.

Здесь занавес закрывается.

Здесь в городе бродили мы с Леоном.И город становился павильономДля съемки двух банальных кинодрам.Банальных, если бы не смерть артиста!Мы понимали, что судьба ветвиста,Когда входили в лютеранский храм…

Из Таллина я вернулся один, получив приказание передать Ирме, что он задерживается по делам, и просьбу дать ей денег взаймы. К Ирме Леон уже не возвратился.

…С той поры мы виделись редко. Иногда у общих знакомых или на днях рождения у Тимофеева, иногда случайно встречались в Доме литераторов. Обычно он бывал не один.

«Тоом сорвался с якорей», – отмечено в моей записной книжке.

Были у нас и несколько разговоров с глазу на глаз. Но я уже мало что понимал в жизни Леона Тоома.

В его новом жилье я был, кажется, всего один раз.

…Прошло несколько лет. Однажды вечером я встретил Леона в ресторане ЦДЛ. Он был, как говорится, «в разобранном состоянии». Я решил его не оставлять. Отобрал его у какой-то робкой и странной девицы, которая пыталась его увезти домой. Уговорил поехать ко мне на дачу, в Опалиху. Я видел, что ему очень худо.

Утром он согласился на уговоры мои и моей жены пожить у нас неделю. Но к середине дня загрустил, заторопился и объявил, что ему обязательно надо повидать Лиду. Я пошел его провожать. Но он не уехал сразу. Мы несколько раз подходили к станции, возвращались к дому. Тоом откровенно рассказывал мне о себе. Тогда мне впервые представилась картина его жизни последних лет.

– Я никогда не был так несчастен… – несколько раз повторил он.

Наконец мы расстались, чтобы никогда больше не увидеться.

…Через несколько дней мне сообщили, что Тоом погиб. Это произошло 4 июня 1969 года.

Похороны его были немноголюдны. Помню только пустой двор перед анатомичкой какой-то больницы. Молчаливые кучки людей у забора. Долго ожидали выноса тела.

Тоом лежал в гробу с головой чуть повернутой, чтобы не видно было разбитого затылка.

Никто не произносил речей. Не было и поминок.

Погиб он, упав из окна своей квартиры, при неясных обстоятельствах. Слуцкий собирался опросить свидетелей его смерти. Но Наталья Павловна просила этого не делать…

В моей поэме «Последние каникулы» есть небольшая глава, посвященная Леону. Вот ее конец.

Прощай, мой добрый друг!Прощай, беспечный гений!Из всех твоих уменийОстался дар разлук.Прощай, мой милый друг!Прощай, свободный гений!Отвергший из наукНауку возвращений!Прощай, мой вечный друг!Прощай, мой слабый гений!Как смысл твоих ученийОсуществился вдруг!

Похоронен он в Переделкино. Рядом – могилы Лидии Петровны Тоом и Натальи Антокольской.

Недавно один из моих друзей побывал на старом кладбище, где похоронен Леон Тоом, и посетил его могилу.

О нем и память уж почти мертва.Ушла с друзьями.Камень и могилаЗаросшая. А та, что хоронила,Его забыла. И еще жива.Земная память, в общем, пустяки.Когда-то, может, вспомнятся стихиСовсем в другом, нездешнем, пониманье.Да не стихи! Две-три строки,отнюдьНе лучшие.Их истинная сутьСкорей всего не привлечет вниманья.

Первое свидание

Помню ту блаженную осень 1955 года, когда впервые с Крестового перевала маршрутная машина спустилась в Грузию.

После остановки в Пассанаури, где давали в духане роскошный шашлык и местное вино, мы двинулись дальше и вскоре были в Тбилиси.

Я подготовлен был к ощущению этого города Пушкиным и Грибоедовым, «холмами Грузии» и «Смертью Вазир-Мухтара». Прекрасный город показался мне узнаваемым. Я только потом понял, что первое впечатление было и верным, и неверным. Но оно всегда преобладало даже при последующих посещениях Тбилиси.

Я попытался занять номер в какой-нибудь нешикарной гостинице, но равнодушные администраторы, не поглядев, отвечали: «Мэст нет».

Тогда я отправился в гостиницу «Тбилиси», вспомнив, что именно в эту пору в городе должен находиться Межиров, часто гостивший в Грузии. Натурально, квартировать он должен был в одной из лучших гостиниц.

После очередного «мэст нет» я неуверенно спросил, не проживает ли здесь поэт Александр Межиров.

– Саша всегда живет у нас, – ответил администратор. – А вы его товарищ? – спросил он уже менее официальным тоном.

– Я его друг! – гордо произнес я.

– А он не рассердится, если я дам вам ключи от его номера?

– Нет, не рассердится, – решил я за Межирова.

Кажется, это был единственный раз в жизни, когда мне помогло его имя.

В общем, мне пообещали к вечеру освободить номер. Я дождался Саши. Мы радостно встретились. Ибо сидел он в Тбилиси давно. По москвичам соскучился. Но вернуться туда не мог, как я вскоре понял, из-за одной из своих таинственных и лукавых историй. Расторопный официант Ласи быстро накрыл нам в номере ужин, пока я излагал московские новости, которых в ту пору было не меньше, чем сейчас.

Саша тогда был фантазер и мистификатор. Потом фантазия его иссякла. Осталась мистификация, то есть ложь и актерство.

Странно, что в поэзии Межирова почти нет ничего фантастического. Думаю, потому, что он фантазер и мистификатор высокого класса, он в этом талантлив. И, как это ни странно, – реалист. В стихах он излагает несуществующее как существующее, одни отношения вместо других. Это свойство высоко талантливого афериста: уснащать свои речи такими подробностями, которым нельзя не поверить.

О нем хорошо сказал какой-то пьяный в ЦДЛ: «Ты воров любишь, но сам воровать не пойдешь». Так оно и есть. Саша любит игроков. Но сам он не игрок. И однажды в Тбилиси, попав в компанию профессиональных картежников, продулся в пух. И Эммануил Фейгин, его друг, пошел выручать проигрыш. И выручил ту часть, которую не успели пропить игроки.

Вот и невольно быстро подошел я к Фейгину, о котором пойдет речь в этом очерке.

Но поскольку во время нашей дружеской трапезы с Сашей я еще не знал Эммануила, немного отложу встречу с ним, как было на самом деле. Я опишу еще несколько тбилисских встреч и происшествий, случившихся до нашего знакомства, ибо это важно для понимания той атмосферы, в которой оно произошло. И того вечного праздника, на фоне которого завязывалась наша дружба.