Памятные записки (сборник)

Терпимцы вторые, в сущности, те же нетерпимцы. У них нетерпимость только получше – христианская, технократическая, исаичевская или еще какая-нибудь другая.

Эти так же стоят за неприкосновенность догмы, как черномыслящие.

А что такое догма, даже самая лучшая, когда она побеждает, – мы хорошо знаем.

Люди одного мнения, на переходе к терпимому обществу мы должны прежде всего научиться уважать любое другое мнение, даже не нравящееся нам. Мы должны привыкнуть к идее множественности мнений как нормальному состоянию общества.

Это вовсе не исключает права на борьбу за собственное мнение, на полемику с любым другим мнением.

Нужно забыть идиотскую субординационную формулу, формулу мыслительной робости: а кто я такой или кто ты такой, чтобы осмелиться подвергнуть сомнению идеи такого-то авторитета.

Истинная терпимость требует непредубежденности.

Сколько лишних сил потратили мы, терпимцы, с предубежденным приятием относясь к такому, например, явлению, как отъезды. По нашему догматизму мы спутали право личности на свободу с ее обязанностями перед обществом, права поставили выше обязанностей.

И долго все это не могло стать на свои места. Слава богу, стало, потому что истинная терпимость, то есть терпимость непредубежденная, – неминуемый путь, если мы хотим достичь истинной свободы мысли.

По французской схеме между абсолютизмом и демократией лежала эпоха Просвещения. Это было время разработки понятия истинной терпимости.

В эту же эпоху входим и мы.

О фанатизме и терпимости

Два типа характеров – фанатический и эгоистический.

Фанатик – человек ирреальной цели, человек дедукции; цели этой он добивается любыми средствами, и поскольку цель ирреальна, он неминуемо должен уничтожить реальность, противоречащую цели. Эта реальность – и его собственное существование в реальном мире, и существование других, тоже реальных. Поэтому фанатик создан убивать, уничтожать – себя или других.

Эгоистическая натура терпима, потому что располагается в реальном мире, старается войти с ним в согласие и гармонию, не уничтожить, а приспособить к своему удовольствию. Эгоист понимает, что уничтожение мира прежде всего ведет и к самоуничтожению. Он группирует реальные факты жизни и творит их. Он человек индукции.

В широком смысле терпимость и гуманизм относятся к сфере эгоистического характера.

Эгоист – художник.

Фанатик – политический деятель.

Фанатизм и эгоизм в чистом виде встречаются редко. Это лишь главные типы.

В реальности степени, переходы, смещения и условия осуществления бесконечно разнообразны.

Фанатизм и терпимость также и главные типы общественной психологии и даже организации общества. Не будем решать, что здесь первично и какие именно условия порождают тот или иной тип общественной психологии.

В развитой Германии и отсталой России возможны были одинаково фанатические устройства – с теми же ирреальными целями и с тем же кровавым способом осуществления. Сходство, впрочем, только этим и ограничивается. Я бы не стал сравнивать сталинизм и гитлеризм по другим параметрам, кроме их убийственности.

Может быть, в фанатизме бог или история создают первый противовес своим объективным законам, давая своему инобытию, своему порождению и исторжению – человеку – проявить волю, равную силе творения, – волю к разрушению. (Подумать об этом.)

Нет пропасти между индивидуальной и общественной психологией. Личность сильна в истории и порождает характерные формы жизни.

Наука ближе к фанатизму, искусство ему противопоказано.

Наука теряется и путается в обилии фактов. Ей нужна ирреальная модель мира (общества?), чтобы справиться с фактами. Поэтому цель науки сродни фанатизму – она ирреальна. Есть тип ученого-фанатика. Фанатик в искусстве невозможен, ибо фанатик не воспринимает пластики мира.

Искусство лучше, чем наука, справляется с жизненным материалом и легче постигает истинное состояние мира. Поэтому научные истины временны, а достижения искусства не подвержены времени.

Наука может служить безнравственной цели. Искусство – никогда, тогда оно перестает быть самим собой, становится имитацией искусства.

Искусство нужно для науки вовсе не для ублажения и отдохновения научной элиты и не для направления научной мысли на путь служения добру, то есть устроения человечества в наиболее комфортном состоянии. Нет! Искусство дает науке в особой форме указание об истинном состоянии мира! Искусство не подспорье, а равная науке область жизни.

Неизвестно, что кому больше дает.

Страсть сама по себе не подлежит нравственной оценке и не относится к области нравственного. Если искусство целиком, во всех своих отправных точках, в материале, в течении и в результате, относится к нравственности, то страсть сама по себе, то есть как материя и протекание, не имеет нравственного определителя. Поэтому нет хороших и плохих страстей, а есть возвышенные и пагубные – то есть определителем их является направление и результат. (Тоже подумать подробнее.)

Догматизм – фанатизм без фанатика. Оставляя ирреальную цель, догматизм изменяет средства, отказывается от фанатических, то есть убийственных, средств к достижению цели. Но фанатическая цель требует фанатических средств. В догматизме цель постепенно выхолащивается, остаются только средства. А средства без цели – форма. Догматизм – господство формы.

Фанатизм свежее и одушевленнее. Он относится к сфере эмоций.

Догматизм – мертвая форма, форма, умерщвляющая эмоции.

Тридцать седьмой

Тридцать седьмой год загадочен.

После якобинской расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией, священством, после кровавой революции сверху (был страх, не было жалости), произошедшей в 30—32-х годах в русской деревне, террор начисто скосил правящий слой 20—30-х годов.

Загадка 37-го в том, кто и ради кого скосили прежний правящий слой. В чьих интересах совершился всеобщий самосуд, в котором сейчас можно усмотреть некий оттенок исторического возмездия. Тех, кто вершил самосуд, постиг самосуд.

Казалось прежде, что самое загадочное – знаменитые процессы, где бывшие революционеры и каторжане, стойкие и гордые перед царским судом, без лишнего слова разыгрывали жалкий и подлый фарс, признавались в предательстве и шпионстве, предавали себя и своих товарищей.

Перед самосудом все бессильны. Самый худой суд – ничто перед всесильным сапогом, отбивающим внутренности, бьющим не до смерти, а до потери человеческого облика. Не жизнь себе зарабатывали подсудимые страшных процессов, а право поскорей умереть. Они-то знали, искушенные политики, что дело их – хана.