Памятные записки (сборник)

…Вскоре я стал первым переводчиком с албанского. Второго, кажется, нет и до сих пор.

В Литературном институте тогда обучались несколько молодых албанцев. Им нравилась столица, где жило народу раз в десять больше, чем во всей Албании. Их привлекали студенческие пиры и юные подруги. Одна из них, приятельница моей жены, привела к нам темно-русого, с редеющими кудрями Фатмира Гяту. Русское начертание его фамилии весьма отдаленно передает ее истинное звучание. Молодой человек был приятен, обладал чувством юмора, прилично говорил по-русски и ни лицом, ни манерами не напоминал янычара, корсара или Али-пашу Тепеленского.

Это был паренек из деревни, разумный, способный к наукам и себе на уме. Из него одинаково мог получиться писатель вроде Солоухина, или, напротив, вроде Тендрякова.

Фатмир принес мне поэму, которой мы придумали название «Песнь о партизане Бенко».

Эту вещь я перевел, натурально, с подстрочника, и, уже не помню как, она тоже попала в «Новый мир» и даже была прочитана и одобрена Твардовским. Твардовский готов был напечатать «Песнь о Бенко», если автор припишет к ней третью часть, где бы говорилось о счастье албанцев, обретших свободу, о дружбе с Россией и о Сталине. Год был 1949-й. Семидесятилетие. И вся литература подтягивалась к этой дате.

Гята сдавал экзамены и третью часть написать не мог. Кроме того, он ухлопал героя поэмы во второй части и писать о нем в третьей было нелепо. Впрочем, он предлагал мне сперва перевести последнюю часть поэмы, ибо напечататься в «Новом мире» было заманчиво, а после сессии он обещался поэму дописать, а так как я хорошо постиг его творческую манеру, то больших расхождений между переводом и оригиналом не будет. Так он полагал. Так и вышло.

Не имея возможности воскресить Бенко, погибшего от руки Фатмира Гяты, я сделал счастливой его невесту Минуши, к счастью, уцелевшую. Я осчастливил ее, дав ей возможность в последних строках спеть песню о вожде. И Фатмир Гята, прослушав эту песню по телефону, сказал, что поэму можно печатать.

И Твардовский ее напечатал. А также велел дать мне перевести еще одну албанскую поэму – «Сталин с нами» Алекса Чачи – поэму уже специально юбилейную. Твардовский велел дать эту поэму мне, так как я становился первым переводчиком албанской поэзии.

В те годы я надолго не загадывал. Албанский перевод был тот плотик, на котором далеко не уплывешь, но держаться можно. Тогда я в стихах никуда не плыл, а держался. Держался за обломки.

Выходили албанские книжечки. Накапливались. Хватило их, чтобы стать членом группкома при Гослитиздате. И, значит, стал уже чем-то вроде писателя – получал свои справочки для домоуправления.

И постепенно привыкал к Албании. Обрастал своей московской Албанией.

Тогда все для Албании изготовлялось в Москве. Из Албании только горы не приезжали. Но горы я мог придумать сам. От приезжих албанцев узнавал об их истории. В пантеоне их числились Александр Македонский и Пирр, царь Эпира, автор пирровой победы, и Скандербег, будто бы спасший Европу от турок, и младотурок Талаат-паша, спасавший Турцию от Европы, и дикий Али-паша, наводивший страх на турок и албанцев. И наконец, великий актер Александр Моисси, ни на кого не наводивший страх. И даже Антонио Грамши будто бы был из албанцев.

Все это было. И не имело отношения к подлинной истории шкиптаров, засевших в своих горах в углу Европы с незапамятных времен, всех пересидевших – и эллинов, и римлян, и турок, и австрияков.

Есть еще угол Европы, где пересиживают историю. Пересидели албанцы и Москву.

Московская Албания тогда, при жизни Сталина, была велика и обильна. Я знал тогда множество писателей: от Димитра Шутеричи до Исмаила Кадаре, актера Наима Фрашери, композиторшу Дору Лexy. Самому Энверу Ходже пожимал руку на приеме в «Метрополе» и, знакомясь, представился.

Стал понемногу даже читать по-албански. И даже некоторое время изучал этот язык при помощи энергичной Розы Кочи, в девичестве Розы Казаковой, белокурой москвички, мечтавшей перенести московскую Албанию в албанскую Московию.

Перефразируя Гейне – албанский язык, который я не выучил, вероятно, похож на румынский, который я не изучал вовсе. Это не шутка. Где-то в базе языкового мышления Балкан лежит мощная древняя схема иллирийского мышления, схема, пережившая эллинов и латинян, утратившая и выветрившая чуть не весь свой словарный запас, заменившая его либо словами славян, либо обиходным словарем италийско-галльских солдатских таборов. Эта единая схема уцелела в основе языкового сознания румын, болгар и албанцев, может быть, в основе балканского характера, где нам трудно отличить болгарское от румынского и румынское от албанского.

…В те годы происходили декады литературы. На казахскую декаду приехал акын Нурлыбек Баймуратов. Он привез в столицу поэму «Пою тебя, Москва» или что-то в этом роде. Добрейший Игорь Базаров из «Литературки», рано умерший мой покровитель, велел поэму перевести, однако из 500 строк сделать штук восемьдесят. И главное – сроку давался день. Я довольно хорошо справился с задачей. В газете, прочитав перевод, попросили только приписать еще две строфы о дружбе русского и казахского народов. Эти две строфы и были процитированы в ближайшей передовице: «Как хорошо сказал акын Нурлыбек Баймуратов».

А вечером акын позвонил мне по телефону и позвал к себе в «Кырады Тел», как он выразился, и что по-русски значит «Гранд-отель».

На диване за столиком сидел бритоголовый мурза. Он сидел на диване, скрестив ноги. Налив мне водки, он сказал:

– Ты меня всегда переводи, Самойлович. У меня много разных стихов есть: политический, лирический, художественный.

Мы выпили. Он налил снова и вдруг произнес по-немецки:

– Их мус айн медхен хабен…

Нурлыбека я больше не встречал, но его классификацию поэзии навсегда запомнил.

Умный был мурза.

А деньги за перевод мне все никак не платили. Потом Паперный рассказывал, что он ради шутки звонил заместителю редактора, требовал деньги. И так надоел, что тот твердо решил меня помучить – деньги не давать подольше.

Посмеялись. А вообще-то за это морду бьют.

…Остался замечательный памятник. Книга «Поэты мира в борьбе за мир». Это энциклопедия переводческой халтуры и беззастенчивости. Я там тоже представлен. Создавал книгу Александр Иванович Палладин, довольно представительный человек еще нестарого возраста. Такие люди неизвестного происхождения часто тогда появлялись на горизонте издательского дела. И, на чем-то проворовавшись, вдруг исчезали. Исчезали беззвучно и бесследно, как и Александр Иванович Палладин, издатель-Чичиков, какой-то чин иностранной комиссии Союза писателей. Этот тоже проворовался, и какие-то чешские или югославские гарнитуры срочно были вывезены из коридоров иностранной комиссии. Александр Иванович ожидал квартиры и мебель покуда держал в учреждении, где албанские и болгарские делегации, а то и сам Говард Фаст с недоумением плутали между ящиками, откуда порой интимно высвечивал уголок серванта.

Большое было мероприятие «Поэты мира в борьбе за мир».

Как сказал самый вшивый переводчик в мире С. Т.: «С коровой, бывало, Ден горя не знал».

Да, бывало.

…А вот притча. Жил человек на Нижней Масловке. Звали его Аарон. Если Ал. Ив. был просто жулик, то Аарон был поставщик товара на литовскую поэзию. И сам же товар этот производил. Одно было плохо у Аарона. У других людей голова овальна снизу вверх или сверху вниз. А у Аарона она была овальна слева направо. Волосы его были редки и зачесаны, напротив, справа налево. Лоб был всегда потен. И руки тоже. И лишь глаза были круглы и сухи. И лишь порой увлажнялись от сладкой мечты поставить товар на всю литовскую поэзию, да еще и на белорусскую в придачу. Увлажнялись они также от мечты сыскать девицу, достойную его, Аарона. Но таковой девицы долго не сыскивалось.