Панджшер навсегда (сборник)

– Мои люди замерзают, у нас нет бушлатов.

– Еще подождите, – отвечали с того конца Вселенной, где было на несколько градусов теплее и ребра не студил ветер, – ориентировочно в соседнем районе обнаружена группа «духов». Они могут выйти на полковую колонну. Хребет оставлять нельзя.

– Мои люди замерзают. Замените нас.

– Подождите еще немного…

Ночь нарастала. Наверное, начал крепчать мороз, но уже никто не мог этого определить.

– Никому не спать. Не давать спать друг другу. Иначе замерзнем.

В ответ только стук зубов и великая готовность к самопожертвованию.

– Надо потерпеть, нас скоро сменят.

– Товарищ лейтенант, может быть, нас забыли, – прозвучал чей-то тихий неуверенный голос, – скажите им еще раз.

– Да, скажу, минут через пять скажу. Никому не ложиться. Всем сесть спина к спине по трое, по четверо, дышать под плащ-палатки.

Где-то там, внизу, в долине мерцала редкими огнями колонна боевой техники, там горели костры, там теплилась жизнь. В эти минуты Ремизов ненавидел все командование полка, вместе с комбатом, который ничего не мог решить. «За что же они так морозят моих людей, – скрипело у него в мозгу, – им и так достается, как осужденным на каторгу?»

– Командир, я не могу терпеть, я замерзаю, – пробубнил ему в ухо, стуча зубами и безостановочно дрожа, Желтов.

– Терпи, мы здесь все вместе.

– Я не могу больше!

– Надо вытерпеть.

– Я пойду, командир, не держи, я не могу.

– А как же солдаты, они почти дети и терпят. – Ремизов лихорадочно искал слова и не находил.

Желтов с перекошенным от холода и безволия лицом бросился вниз. Из окоченевших, убитых усталостью солдат мало кто обратил внимание на его побег.

– «Урал», я – «Дрозд». От меня сбежал «Дрозд-4», не выдержал холода. Найдите его внизу, он все расскажет. Мои люди замерзают. Пришлите замену. – Он отдал наушники Мурныгину. – Ничего, Иван, все будет нормально. Желтов им расскажет, они его только увидят, и все поймут.

Через час пришла команда на спуск. Они хотели бежать вниз, к теплу, к огню, но не могли даже идти, окоченевшие суставы, отвердевшие сухожилия не слушались.

– Ничего, ребята, все будет нормально, – твердил Ремизов. – Мы вытерпели, нам теперь и в душ идти не надо, все микробы и бактерии на нас вымерзли и сдохли.

Внизу, у машин, всю ночь по очереди дежурили Черкасов и Васильев, а вместе с ними механики и наводчики, ожидая, когда вернется рота. Они слушали эфир, все знали, им оставалось только поддерживать костры, чтобы не разжигать их потом второпях, и всматриваться в глухую ночь, где черный хребет сливался с черным небом. Когда наконец замерзающие люди, держась друг за друга, чтобы не упасть, тенями вынырнули из темноты, сил у них хватало только на то, чтобы добраться до костров и вытянуть над жарким пламенем негнущиеся, бесчувственные пальцы. С неслышными толчками крови к ним начинала возвращаться жизнь, а с ней и приятная, безмятежная расслабленность. Кто-то сразу набросился на еду, кто-то окончательно окоченел и теперь только и мечтал согреть ноги, а Мец, так и не сумевший завести в роте друзей, чуть отогревшись, одиноко прислонился к гусенице машины и провалился в сон. Разве тот, кто никогда не замерзал, знает, что такое счастье?

– Командир, чаю, чаю. – Техник роты, единственный из всех больших и малых начальников, кто встречал роту, нес перед собой полную кружку крепкого горячего чая, который так любил Ремизов, словно кружку жидкого огня, той недостающей энергии, без которой человек превращается в облако холодной молекулярной пыли. На лице Васильева отпечатались и сочувствие, и вина, будто бы это он не мог спасти роту от холода, и ему теперь нечем оправдаться, кроме как этой горячей, душистой амброй.

– Ладно, Алексеич. Все нормально. Мы все целы. – Ремизов подошел к костру, сунул ладони почти в огонь. – Как же там было люто… У меня, кажется, кости промерзли насквозь.

– Бушлат надень.

– Нет, уже не надо. Я лучше у огня.

– А мы вас с Черкасовым ждали, ждали. Я его спать отправил. Вот гречка с тушенкой, горячая. – Васильев суетливо пододвинул полный дымящийся котелок, в этот момент он напоминал заботливую маму, от него веяло домашним теплом, и это казалось наваждением, отчего Ремизов растянул мышцы лица и улыбнулся самому себе. – Вот, называется, на три часа пошли, ничего не взяли с собой.

– Кто же знал, – глотая кашу, пробурчал Ремизов, и, утолив первый голод, спросил: – А что Желтов?

– Он сразу в машину медицинского пункта пошел.

– Значит, он не появлялся в роте?

– А что бы он здесь делал без своих солдат? А в медпункте всегда есть что сказать, да и начмед, он ведь жалостливый, как девица.

Утром, когда Ремизов выбрался полусонный из БМП, его поджидал замполит.

– Что, Рем, говорят, ты в холодильник вчера забрался, а Кашаев по недоразумению взял да и дверь захлопнул. – Черкасов пребывал в хорошем настроении и смеялся от души. – Это последний полковой анекдот.

– Тебя бы в тот холодильник.

– Меня? Ни в коем случае. Я бы сразу кеды в угол поставил, пришлось бы мой трупик за собой таскать. – Он все так же весело вздохнул. – Давай, рубани утренней овсянки, комбат через полчаса собирает. Потом будет некогда, кажется, нам новую задачку подбросят. Роту я уже поднял.

Еще вечером здесь, в долине, ничто не напоминало о зиме, теперь же мелкой сыпью снег покрывал все вокруг: дорогу, камни, дома, деревья, – от этой бледной картины опять захолодало внутри. Странный этот снег, в горах он не идет, а вымерзает за ночь из воздуха, его становится больше, больше, он пушистый и игрушечный, и вот к утру создается впечатление, как от прошедшего снегопада.

– Ремизов, я ничего не мог сделать, – бросил, не поднимая глаз, комбат после постановки задачи на боевые действия.

– Да, ничего, товарищ подполковник, я это еще вчера понял. – Простые слова ротного не содержали второго дна, но Усачев неловко встрепенулся:

– Что ты понял?

– Что вы ничего не могли.

* * *

Надя, полковая маркитантка, и директор, и продавец магазина, первого настоящего очага культуры Рухи, снова билась в истерике. Сергей Москаленко был ее близким другом. Общительная, приветливая, расторопная, она легко радовалась чужому счастью, с состраданием отзывалась на чужое горе, но так же легко она впадала в депрессию, не в состоянии бороться с потерями, словно видя в этом непостижимый, но нацеленный рок. И вот уже второй раз у нее самой вырывали кусок сердца. Магазин снова не работал три дня, у нее ни на что не осталось сил.

– Хочу икры, много хочу, – наигранно простонал Усачев. – Ан нет, магазин, эта кладезь деликатесов, эта сокровищница, закрыт, все ушли на фронт. За что мы кровь проливаем?

– Не шути так, мне не смешно. – Малика вздрогнула.

– Профессиональная деформация, – вздохнул он, все еще улыбаясь по инерции.

– Когда вы прошлый раз ушли на операцию, начался обстрел, у магазина мина упала. Хорошо, что все случилось в перерыв, дверь оказалась закрытой, в нее два десятка осколков воткнулось. Но это был только знак. А ночью погиб Москаленко. Так что она имеет право и на выходной, и на больничный.