Пангея

— А… генералы… а что вы можете сказать им? Умрите за меня? А почему они должны за вас умирать? Кто вы вообще такой?

Лот как будто не заметил фразы.

— Кто еще принимает участие?

— Вы же все знаете… Впрочем… все те, кто не понимает, почему должны служить вам. Все.

— То есть я должен объяснить им?

— Нам, — поправила его Рахиль, — я ведь хочу тоже служить вам. И потом у вас мальчик, вы должны подумать о нем. Он в большой опасности.

Лот скользнул по ее лицу глазами и принялся что-то чертить на бумаге карандашом. Он снова как будто забыл о Рахиль и погрузился в работу. «Все с ней понятно, — решил он про себя, — она хочет причастности, и она ее получит. И я через нее получу причастность. Только не к власти, а к попытке отъема ее. Рашид, Рашид. Связался с евреями и проиграет им. Евреи всегда были в итоге сильнее арабов».

Он говорил с кем-то по телефону, вызывал секретарей, беседовал с посетителями. Вот в кабинет вошел Конон, прилизанный, по-особенному внимательный к Лоту. Он скосил на Рахиль удивленный взгляд, не понимая, что она здесь делает. Лот никак не обозначил ситуацию, и Конон был вынужден сделать вид, что ничего особенного не происходит.

Потом пожаловал Голощапов, бледный, с черными кругами под глазами, что равнодушно отметил и Лот: «Лицо потерял, серый весь!» Его сменил Лахманкин, вязкий, тугой, болезненный, с желтыми зубами и белками глаз, а потом к вечеру пожаловал и Кир, впрыгнул в комнату, как футбольный мячик, да так и скакал по комнате, пока не вышел вон. Все лупили глаза на Рахиль, плохо скрывая красноречивый немой вопрос.

— Шельмуешь против меня? — спросил Лот Конона, — смотри, цацки твои отберу, — добавил он как бы в шутку.

— Кого просишь, того и поддерживаю, — без тени улыбки ответил Конон, не переставая коситься на Рахиль.

Она хотела показать ему язык, но сдержалась.

— Рахиль нас сдала, — прошептал Голощапов закоперщикам заговора, перед тем как они вышли к главам двадцати семей, управляющих Пангеей, собравшимся у Лахманкина в резиденции глубокой ночью. Впрочем, при более пристальном рассмотрении это оказались не главы, а третья вода на киселе — юные секретари в хрустящих, чуть великоватых белоснежных сорочках, троюродные племянники из глубинки с кусками золота, имитирующими наручные часы, — присланные с оглядкой для получения информации, а никак не для принятия решения. На встрече предстояло обсудить новую пламенеющую готикой архитектуру власти, и расставить новые силовые векторы, создав из них молодую розу ветров.

— Мы сами себя предали, приняв Рахиль, — парировал Лахманкин. — Но сейчас отступать уже бессмысленно.

Когда наконец Рахиль с Лотом остались вдвоем, уже глубоким вечером, Рахиль, не попавшая таким образом на встречу с представителями, не выдержала:

— Мне надо помочиться, — призналась она.

— Что надо? А… Как вам понравилась имперская кухня без прикрас? Как ароматы? Как стряпчие? Ртов-то нынче много, а готовить некому. Так каждый теперь норовит со своей тупой мясорубкой что-нибудь провернуть, каждый норовит всюду вставить свой кусочек давно протухшего мяса. Впечатлило?

— Великолепно, — блеснула глазами Рахиль.

Тиран был прекрасен. По дороге домой Рахиль мысленно возвращалась то к мужественной складке, секущей лоб его вертикально пополам, то к тонким ухоженным пальцам, то к вкрадчивому голосу. Она вспоминала темно-зеленый бархат кресел, старомодное сукно на столе. Вот он смотрит в окно, вот говорит с Кононом, вот что-то диктует секретарю, вот изменившимся, нежным голосом говорит с маленьким сыном. Он ставит роспись — и огромная машина со скрипом поворачивает в ту или другую сторону, он нажимает кнопку — и дороги превращаются в эскалаторы, которые сами идут под ногами, вот он закрывает лицо ладонями, прежде чем отдать последнюю команду «Убирай».

Красовался ли он перед ней?

Господи, красовался ли он передо мной?

И что он хотел — показать мне, как он велик, раздавить масштабом, величественными пропорциями?

Но он прекрасен, Господи, он прекрасен.

Не зря она во что бы то ни стало хотела оказаться рядом с ним.

Я права, Господи?

Господь не ответил ей.

— Политика — это искусство бессмысленного, что вы об этом думаете? — спросил он ее на прощание.

— Это не то, что можно сказать нам, чтобы мы служили лучше, — ответила Рахиль и еле заметно поклонилась ему, прежде чем выйти из его огромного, как целая страна, кабинета.

Как же он захотел быть златоустом! Как же глубоко вошло в него вдохновение творить словами реальность, завораживать, посылать на верную смерть. Лот жадно читал древних пророков и декламировал, расхаживая по кабинету, спальне, столовой, гостиной: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце». Или: «Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым. Зачем тебе губить себя?» Или: «Бог дает человеку богатство, имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем чужой человек».

— Они убьют тебя, милый Лот, говорила Рахиль, — прижавшись пышноволосой головой к его мощной груди с шелковистой и нежной кожей, — они повесят тебя — так теперь поступают с тиранами.

Лот гладил ее волосы, целовал в тонкую переносицу и все повторял: «Но ведь ты больше не хочешь убить меня? Ведь так? И они не хотят. Они любят меня, как и ты, только обижены».

— И ты потом приласкаешь этих упырей, этих изменников? Ты слабый, Лот, — негодовала Рахиль.

— Я слабый, — согласился он.

— Ты завтра уедешь, — покойно сказала Тамара за утренним кофе, — и когда ты вернешься, они встретят тебя в аэропорту.

— Ну да, — ответил Лот, сделав вид, что он не услышал второй части фразы, — завтра я поеду в путешествие. А где еще можно повстречаться с собой, как не на долгом пути?

— Ты готов к этой встрече? — продолжила Тамара.

— К вечеру буду готов, — как будто рассеянно ответил Лот.

Он сделал вид, что любуется ромашками в вазе бутылочного цвета, стоявшей посередине обеденного стола.

Потом он сделал вид, что задумался.

Потом он сделал вид, что интересуется тем, что сделает она, когда его поведут на казнь.

— Я займу твое место, — двусмысленно пошутила она.

— На эшафоте? — уточнил он.

Днем Лот вызвал к себе Лахманкина и Голощапова. Сказал им, что осведомлен о перевороте и прощает их. Когда все закончится, он и виду не подаст, что между ними когда-то было такое недоразумение, как мятеж. Лот вел себя буднично, прихлебывал крепчайше заваренный ассам, раздавал дежурные поручения и, пожурив, как обычно, Семена и Матвея за некий сущий пустяк, повернулся спиной и долго смотрел в окно, где бушевал ветер.

Наутро он улетел.

Он улетел в Рим. Ноябрьское, яркое здесь, солнце словно умыло его замурзанную рожицу, и он стал выглядеть свежо и молодо.

В сильных еще лучах Рим походил на гигантский ковчег, плывущий в глубину светлого неба, ковчег, набитый странными веселыми тенями и осколками мира.

По улицам сновали веселые темнокожие монашенки, святые отцы в разноцветных рясах, в кафе и ресторанах подавали пахнущие детством крутые яйца, которые в сочетании с капучино почти что исполняли мессу. Старые ребра античных колоннад торчали то здесь, то там, напоминая о временах, сделавших этот город Вечным, временах, поставивших на пьедестал эталонную ссору двух братьев.