Паническая атака

В голове у меня было жалко, мысли валялись, я пытался поднять одну, другую за шиворот, но они норовили забиться куда подальше, залечь.

— Но я… у вас в отделении разве не лежат с этой… с эндогенной…

Суровые брови сошлись-разошлись, орлиный нос чуть дернулся. Судя по всему, я сказал что-то неприятное герру профессору.

— Лежать-то лежат, только лечим мы тут не голоданием.

— Но ведь было же…

— Было, все было, двести коек было, теперь нет. Я работал тут, я знал Николаева, моих работ есть немало. Теперь ничего нет.

— А почему?

— А почему рухнула советская власть?

Вот именно на этот вопрос и как раз в эту минуту я отвечать был не готов. Я встал, оглядываясь, как будто принес с собой много вещей и теперь боюсь их забыть. На самом деле принес с собой я несколько надежд, и уносить теперь было нечего. Еще в прошлый раз можно было понять.

Брови все торчали в моем направлении.

— В случае тревожной депрессии эффективны леривон, анафранил, прозак, лучше в сочетании с легким нейролептиком. Атаракс, сонапакс…

Я молча достал из кармана пятисотрублевую бумажку, положил на идеально чистую столешницу и пошел к выходу. Профессор встал за мной, отомкнул квадратным ключом дверь. Выходя, я бросил взгляд на выгнувшуюся, как сухой лист, пятисотрублевку и подумал, что на эти деньги поднять дело дието-разгрузочной терапии у нас в отечестве вряд ли удастся.

Теперь надеяться было не на что.

Дома с такой мыслью в обнимку не сиделось, и я пошел бродить по окрестностям, тупо твердя себе старую, еще времен посещения психотера-певтши, песню про то, что надо сжиться, свыкнуться, принять… Принять мне предложил Леша Боцман, он сидел в компании двух помятых, уже смоченных пивом девиц под грибком на детской площадке. Я, закусив сразу обе губы, отрицательно мотнул головой и отвернул свой маршрут в сторону.

Свыкнуться.

Перебежав дорогу перед насмешливо дребезжащим трамваем, окунулся в парк. Сыро, тускло, пихты, собаки. На одном дереве снующая вверх-вниз белка, протянутые к ней руки с булками и конфетами. Белка схватила одну конфету передними лапами, взлетела, кроша коготками кору, рассмотрела добычу и бросила вниз. Обертка, да? Умный мальчик не догадался развернуть шоколадку. Что ж ты, пышнохвостая тварька, не стала свыкаться с тем, что твоя еда теперь может оказаться и в бумаге!

Так и не набредя ни на какое облегчительное размышление, я обогнул уже затушенный к зиме фонтан, добрел до метро и, поколебавшись, — со стороны буквально было заметно, как меня шатает из стороны в сторону, — потащился к местному книжному магазину. Казалось бы, ну что тебе еще надо, какую ты еще не прочитал про себя гадость?! И так уже ясно, что у тебя «тревожная депрессия», куда уж дальше. Оказалось, есть куда. Можно, конечно, сколько угодно улыбаться и вспоминать и «болезнь третьего курса», и Джерома Джерома, но каково же было мне, когда на меня из всех углов, как на Хому Брута, поползли рыла, хари, морды всех этих параной, вялотекущих шизофрений, ипохондрий, черных меланхолий, маниакально-депрессивных психозов. Назвал болезнь — вызвал болезнь. Я изо всех сил старался не смотреть в их сторону, прищуривал при чтении не только внутренний глаз, но и вообще почти зажмуривался, но цепкие букашки буковок вцеплялись в лишь чуть-чуть приоткрытый зрачок и лезли внутрь. И, по заведенной мной уже традиции, начиналась торговля: что-то я готов был признать за собой, от чего-то яростно открещивался. Совсем родной почти казалась «неврастения», да и некоторые виды депрессий скрепя сердце можно было бы принять в гости, тем более что о них имелось мнение, что иной раз они проходят и сами собой, и даже могут повториться не более двух-трех раз в течение дальнейшей жизни. Более всего ужаснула меня именно «ипохондрия» — болезнь, характерная «для высокоразвитых личностей». «С большим трудом поддается лечению». «В основном течение хроническое». «В 25 процентах случаев лечение приводит к ухудшению состояния». Как отвратительно это было похоже на то, что мы имеем в моем случае. И почти из-под каждого абзаца торчал гадкий хвост мелкой, но жуткой ящерки по имени «суицид». Стоило остановиться на нем взглядом, хвост начинал медленно извиваться.

Особенно ядовитыми были слова, что большинство ипохондриков — люди с интеллектом. Вот уж действительно чем больше знаний, тем больше печалей. А у гения вообще никаких шансов порадоваться хоть чему-нибудь. Знающий все проживет ровно столько, сколько нужно, чтобы добежать до ближайшей движущейся машины. Или поезда. И самое страшное, если врачи потом спасут. Тут также есть пища для извращенной гордости: чем отвратительнее кажется тебе этот мир и ничтожнее — твоя собственная жизнь, тем ты умнее и глубже.

Я остановился, закрыл глаза. Не хо-чу!

Кое-как добрел дворами до пруда, сделал вокруг него почти полный оборот, представляя, что гуляю с исчезнувшим Гриней, наивная попытка встроиться в состояние, всегда бывшее комфортным. Фиг тебе, ипохондрик. Внутреннего комфорта внутри было ровно столько, сколько Грини у моей ноги. Я остановился у замечательного для меня и моей где-то, может быть, еще существующей собаки места. Однажды, давно, в жарчайший июльский полдень, после тяжелого, парного дождя мы оказались тут, на бережку, и застали забавную картину. В воде с огромной скоростью вращалась буханка хлеба. Я заметил это издалека и сначала подумал, что ее просто кто-то только что выбросил и она вот-вот остановится, но вращение не прекращалось. Подойдя вплотную, я понял, в чем дело: сотни серых, яростных мальков одновременно грызли ее, и почему-то с одной стороны. Гриня тоже обалдел от этого зрелища и уставился на меня: объясни! А потом стал лаять на невразумительную буханку. В этот раз ничего особенного тут не наблюдалось, но я простоял довольно долго, мысленно лая на свою жизненную ситуацию.

Стоп!

А кто, собственно, сказал, что у меня ипохондрия?! Я же сам и сказал в прошлый раз этой врачихе. Хватаю диагнозы просто из воздуха и ору, когда они обжигают мне пальцы. Глупо! У меня депрессия, всего лишь тревожная депрессия. И это должно как-то лечиться. Депрессия — почти бытовое слово, в депрессивном состоянии может временно находиться человек в общем-то здоровый.

Ипохондрия тоже была бытовым или даже скорее литературным словом, пока я не почитал в словаре, какая это мерзятина.

Сзади за поредевшими кустами боярышника раздались характерные звуки. Треск надламываемой пробки, возбужденное гудение голосов, матерок. Один из голосов показался знакомым. Не хватало еще Боцмана в тылу моей тоски меж депрессией и ипохондрией.

За кустами круто крякнули. С трудом, видать, пошла. И я подумал, что зря я сержусь на ребят, ведь они в известном смысле, хотя и не осознанным способом, соответствуют в своем веселом деле образному ходу моих мыслей. Я тут встретился с сумасшедшей буханкой черняшки, а они бухают по-черному.

Тем не менее я переместился по овалу пруда метров на пятьдесят влево. Мимо проплыла коляска с детским диатезом и проскрипела пара старух с давлением и диабетом. Я не прислушивался специально, мой слух стал как клейкая лента, на которую сами липли эти слова-болезни. Наконец, смешно все это. Я закрыл глаза, что было нелогично, потому что слушаю я не ими, и, сообразив это и открыв их, тут же наткнулся взглядом на черное, трагическое лицо почечника с огромными синими мешками ниже глаз.

Хватит!

Природа! Природа — вот что нас лечит. Природы как раз некоторая толика тут была. Не полностью загаженный пруд и стая задумчивых уток в центре чуть рябой глади. Стану смотреть на уток. Как я мало в своей обычной жизни отвожу этому времени. За те две минуты, что я пялился в их сторону, засевшие в воду птички никаких особых своих повадок не обнаружили. Такое впечатление, что они позируют или прислушиваются.

Пошел дождь. Тоже природа. Природа в полете. Дождь сделался сильнее. Я отступил на пару шагов под крону дерева и мысленно постыдил себя, что не знаю породу спасителя. Тоже мне русский сочинитель. Ливень все усиливался и усиливался. Люди исчезли вместе со своими болезнями, я продолжал следить за утками. Они там жили за строем струй, поворачиваясь незаметным движением вокруг своей оси. Ливень еще добавил, ярясь, как летний. И тут вдруг утки, как будто им кто-то крякнул, разом развернулись в мою сторону и понеслись к берегу. Воды сверху низвергалось по плотности почти столько же, сколько было под ними, и плавучие птицы решили переждать катаклизм на земле, на ее материнском теле.

Критерий истины в науке — опыт. Нам твердят, что жизнь зародилась в океанах. Я теперь смело могу спорить, что хотя бы относительно уток это неверно.

От этой неуместной попытки мыслить меня чуть не стошнило. Капли, несмотря на защиту кроны, барабанили по голове. Я уже собрался рвануть к дому — все равно мокнуть, — как ливень сник. Сверкнуло холодным огнем солнце, арьергардные капли дробились на его рапирных лучах. Применим птичий урок — побредем туда, где дом.

Я пошел новым маршрутом, не тем, по которому водил в свое время Гриню, надо было обойти яму, вырытую в поисках гнилых труб. Уже перед самой улицей Короленко натолкнулся на забавную картину. На цементном крыльце под козырьком сидит Леша Боцман с двумя товарищами и разливает. У него лицо не просто довольного человека, но пьющего с каким-то особым значением.