Пансион

— Да, у него хорошія способности, — сказала моя мать:- но только онъ очень нервенъ, и ему сразу нельзя много заниматься.

— О, не безпокойтесь, ему не будетъ трудно, онъ почти по всмъ предметамъ готовъ для третьяго класса, такъ что ему придется только заняться нмецкимъ и латинскимъ языкомъ.

Было ршено, что меня привезутъ окончательно черезъ день. Моя мать вручила Тиммерману деньги, онъ помчался въ «учительскую» и скоро вернулся съ роспиской. Затмъ онъ потрепалъ меня но плечу и сказалъ: — «M-m… mon enfant, au revoir! l'esp'ere — vous vous trouverez bien chez nous.

Посл этого онъ съ любезными поклонами проводилъ насъ въ переднюю и скрылся.

Когда мы очутились опять въ карет, выхали изъ воротъ, и прозябшія лошади быстро понесли насъ по направленію къ дому, мать обняла меня.

— Ну, что, вдь, кажется, не страшно?

— Нтъ, не страшно, и знаешь, мама, вдь, этотъ учитель исторіи, Ивановъ, онъ должно быть очень добрый… отчего у него шишка?

— Какая шишка?

— А на лбу, подъ волосами…

— Я не замтила.

Всю дорогу я молчалъ, разбираясь въ только что испытанныхъ впечатлніяхъ. Я вспомнилъ страшный скелетъ и сообразилъ, что буду спать рядомъ въ комнат. Нервная дрожь пробжала по моему тлу. Я хотлъ сказать объ этомъ матери, но мн стыдно стало за мою трусость и я постарался не думать о скелет.

II

Было половина девятаго вечера. Въ большой, длинной и холодной пансіонской зал, тускло освщенной масляными лампами, стоялъ несказанный гамъ. Здсь собралось посл ужина боле полутораста тиммермановскихъ пансіонеровъ отъ десятилтняго до двацатилтняго возраста. Вс эти мальчики и юноши разминали свои засидвшіяся ноги, бгали, кружились, наскакивали на товарищей, «подставляли ногу», дрались, кричали, бранились, хохотали. Другіе, — такихъ, впрочемъ, было немного — степенно расхаживали, искусно лавируя между наскакивавшими на нихъ товарищами.

Два гувернера, одинъ французъ, другой нмецъ, если-бы и хотли — не могли ничему помшать, не могли водворить никакого порядка и только по временамъ выговаривали свое:

«Silence! „Ruhig!“

Но на нихъ никто не обращалъ вниманія.

Несмотря на все это оживленіе, зала все-же имла унылый видъ. Закоптлый потолокъ и стны, окрашенныя въ зеленую сухую и мстами уже облупившуюся краску, заледенвшія окна съ коленкоровыми шторами, принявшими отъ пыли срый цвтъ. По стнамъ узенькія деревянныя скамьи.

Полторы сотни дыханій еще не успли нагрть эту холодную комнату и къ тому-же отъ оконъ дуло страшно.

Я сидлъ въ уголку на скамь, прижавшись къ стн и уныло опустивъ голову. Это былъ мой первый вечеръ въ пансіон. Мн не хотлось бгать и рзвиться. Я чувствовалъ себя очень усталымъ и только изо всхъ силъ удерживалъ то-и-дло подступавшія слезы. Въ голов моей былъ туманъ, и мн казалось, что я не живу, и что все это — сонъ. Меня привезли въ пансіонъ утромъ, въ половин девятаго, къ началу классовъ. Привезъ меня дядя. Въ зеленой пріемной онъ со мною простился, и общалъ дня черезъ два навстить меня.

— Смотри, будь молодцомъ! — сказалъ онъ мн на прощанье. — Докажи, что ты мужчина.

— Чего же мн унывать! — воскликнулъ я храбрясь и дйствительно ршая, что унывать еще нечего, что, можетъ быть, все и хорошо будетъ.

Дядя еще разъ поцловалъ меня и ушелъ. Тогда я остался, одинъ съ страшнымъ Тиммерманомъ, который, теребя себя за носъ, проговорилъ:

— M… m… mon enfant, soyez sage!

Потомъ онъ взялъ меня за руку и повелъ. Я шелъ едва передвигая ноги, едва поспвая за быстрыми шагами моего путеводителя. Вотъ отворилась дверь, передо мной обширная комната, вся заставленная скамьями и пюпитрами, съ каедрой учителя съ большой черной доскою. Надзиратель дремалъ на каедр, пюпитры со стукомъ поднимались и опускались, мальчики кричали.

— Silence! — взвизгнулъ Тиммерманъ своимъ пронзительнымъ голосомъ.

Надзиратель встрепенулся, въ класс наступило глубокое молчаніе.

— Вотъ вамъ новый товарищъ… Веригинъ! — сказалъ Тиммерманъ, обращаясь къ классу.

— Херръ Грюнвальдъ, запишите въ журналъ его фамилію.

Надзиратель развернулъ лежавшую на каедр большую книгу.

Тиммерманъ указалъ мн мое мсто, объяснивъ, чтобы я внимательно слушалъ уроки учителей и что завтра же мн будутъ выданы вс нужныя книги. Потомъ потрепалъ меня по плечу, еще разъ взвизгнулъ: „Silence!“ — и, склонивъ голову на бокъ, съ разввавшейся гривкой, умчался изъ класса.

Только что онъ скрылся за дверью, какъ поднялась возня. Каждый изъ мальчиковъ хотлъ поближе разглядть новаго товарища.

Меня окружили, вс говорили въ одинъ голосъ, теребили меня.

Но вотъ раздался звонокъ. Въ классъ вошелъ учитель, и надзираіель уступилъ ему свое мсто. Я, несмотря на одурь, взявшую меня отъ перваго пріема, сдланнаго мн товарищами, невольно, не отрываясь, глядлъ на вошедшаго учителя.

Это былъ дйствительно странный человкъ. Я никогда не видалъ такихъ людей въ жизни, но не разъ видалъ ихъ на картинахъ или, врне, въ каррикатурахъ. Это былъ учитель нмецкаго языка, Фреймутъ, большой, жирный нмецъ, съ гладко выбритымъ честнымъ нмецкимъ лицомъ, съ круглыми очками и въ въ рыжеватомъ парик. На немъ былъ надтъ коричневый старомодный фракъ со стальными пуговицами, клтчатый атласный жилетъ и блдно-голубоватые брюки въ обтяжку и со штрипками. Его красныя блестящія щеки подпирались туго-накрахмаленнымъ высочайшимъ воротничкомъ манишки. Шея была обвязана безконечнымъ галстукомъ. Весь костюмъ его, очевидно сшитый по меньшей мр лтъ двадцать пять тому назадъ, былъ тщательно вычищенъ, но все же носилъ на себ явные слды всесокрушающаго времени.

Фреймутъ услся за каедру, вынулъ изъ кармана круглую табакерку, осторожно открылъ ее, всадилъ себ въ об ноздри по щепотк табаку, потомъ вытеръ носъ старымъ фуляровымъ платкомъ и раскрылъ „журналъ“. Онъ остановился на новой фамиліи, обвелъ глазами всхъ учениковъ и протянулъ указательный палецъ по направленію ко мн.

— Komm mal her! — строго произнесъ онъ.

Я ни живъ, ни мертвъ поднялся съ моего мста и подошелъ къ каедр.

— Sprichst du deutsch:- останавливая на мн холодный взглядъ своихъ маленькихъ глазъ, спросилъ онъ.

— Nein! — прошепталъ я.

— Aber du kannst doch wohl lesen?

— Ja, ich kann lesen! — опять прошепталъ я.

Фреймутъ подалъ ма книгу и указалъ толстымъ пальцемъ, украшеннымъ огромнымъ перстнемъ съ сердоликовой печаткой, на страницу. Такъ какъ я зналъ нмецкій языкъ довольно плохо, то прочелъ нсколько строкъ не бойко и не безъ ошибокъ.

— Sehr schlecht! — сказалъ Фреймутъ.- Gehe auf dein Platz.

Я поплелся на свое мсто. Учитель сталъ вызывать то одного, то другого. Мальчики отвчали довольно бойко, кром одного, который совсмъ не зналъ урока. Фреймутъ молча поставилъ ему единицу. Мальчикъ началъ было упрашивать, но строгій учитель приказалъ ему молчать такимъ тономъ, что тотъ больше и не пикнулъ. Тогда Фреймутъ объявилъ ученикамъ, что онъ сейчасъ имъ будетъ разсказывать „eine sehr merkw"urdige Geschichte“, а чтобы они внимательно слушали и къ слдующему разу каждый долженъ написать по нмецки то, что онъ имъ разскажетъ.

И медленнымъ голосомъ, по временамъ останавливаясь и нюхая табакъ, онъ повелъ свой разсказъ, въ которомъ я не понималъ почти ни слова.

„Боже мой! — съ отчаяніемъ думалось мн. — Что я теперь сдлаю?! Они вс понимаютъ, имъ легко… а я даже не знаю, о чемъ такое онъ говорить!..“

Это было для меня такъ ужасно, и я почувствовалъ такую безнадежность, что готовъ былъ плакать. Отрывки мыслей безпорядочно мелькали въ голов моей; мн то и дло вспоминалось все, только что покинутое мною. Вотъ мн слышится будто голосъ матери. Вотъ видится бабушка, дти… И вдругъ все это обрывается и въ моихъ ушахъ звучать непонятныя фразы строгаго, каррикатурнаго учителя…