Пантера, сын Пантеры

Каждое утро, едва просвечивающее через ночь, поезд мчал Син и других девушек по тоннелю. Как добирались до работы мужчины Дома, ее не заботило: возможно, они не опасались ходить по наружной стороне земли, будучи никому не нужными, но также возможно, что такое несоответствие диктовала смутная логика ее личного сна. В этом сне всегда было неясно, чего следует опасаться: если и верно, что Сирра, то что вообще могло ему помешать? Ведь он и в самом деле мог прийти куда захочет и когда пожелает.

Мелькали буро-зеленоватые бороды мхов на стенах тоннелей, покато-скользкие, крытые плиткой платформы и ступени заброшенных станций — страшно было подумать о том, чтобы сойти на них и двинуться по этому неприродному леднику. Иногда поезд выходил на поверхность, огибая как бы некую гигантскую цветочную клумбу — этого почему-то боялись еще хуже, чем полутьмы земного чрева, возможно, оттого, что Сирр любит алое на зеленом. Вагоны убыстряли ход, будто цель их назначения находилась в сотнях морских миль, и охранник — один муж на всех девушек — дремал в ритме хода поезда с открытыми и бессонно злыми глазами.

Син и сама задремала: отвернулась к стене, прикрыв веки. Перед ними пошли цветные картинки, подвижные татуировки на оборотной стороне лобной кости — эти сны во сне были привычны и успокаивали: среди других людей не чувствуешь себя так хорошо защищенной, как среди своих личных фантомов, которые берут тебя в кокон. Страх во сне переживается острее и слаще, и вскоре ты к нему привыкаешь, а к неземному счастью и печали видений привыкнуть не можешь, но и это хорошо.

Вот в таком сне поезд затормозил посреди степной ковыльной равнины, и его окружили всадники в длинных плащах. Охранник дернулся было навстречу, но упал на место, будто оглушенный — или не будто? Девушки застыли, и Син показалось, что они все спят, кроме нее самой, диковинным образом поменявшись с ней местом в реальности и состоянием. Всадники спешились и всей вереницей зашли в вагон, неторопливо ступая по проходу и вглядываясь в запрокинутые лица. Время от времени то один, то другой из них поднимал девушку на руки и уносил наружу. К Син тоже подошел — самый рослый и темный изо всех, как ей показалось. Взял за руку и приподнял с места, уводя наружу.

Опустевший поезд смог, наконец, тронуться и укатил вдаль с теми, кто остался. Похитители дев устроили их на широких седлах впереди себя, сами сняли наголовники и отбросили крылья плащей за спину. Обыкновенные парни, даже собой пригожи, подумала Син, только вот кожа потемнее, чем у книжного червя. Своего собственного всадника она не смогла увидеть: только руки с длинными пальцами охватили ее стан и борода щекотала шею. И еще был голос, почти без плоти, звучащий внутри.

И было очарование мира, что застыл вокруг, его зелени и огня, блестящих соляных озер, изогнутых ветвей цвета кости, прогалов скудного краснозема и плоских скальных выступов посреди яркого узорного цветения и листвы. Скудная красота этого мира ничем почти не превосходила ту, с которой Син ежечасно встречалась в своем библиотском бытии, но на удивление легко соединялась с ее душой, странно умиротворяя и освобождая, ворожа и расковывая. «Это непривычно мое, а то — то было всегда привычно чужое», — подумала Син невнятно, а вслух произнесла:

— Всё-таки здесь пустыня.

— Ты хочешь сказать, что она невзрачна? — ответил ей невидимый голос. — Но знаешь, как говорят у нас — красота не в пустыне, красота в глазах смотрящего. Ты еще не научилась видеть — попробуй смотреть через меня.

— Твоими глазами? Сначала мне, наверное, нужно увидеть сами глаза, — ответила Син, дивясь и ужасаясь новой своей смелости и открытости.

— Нет. Сейчас ты и моего лица не сможешь увидеть, даже если я позволю тебе обернуться; а ведь глаза важнее. Сперва мы с тобой должны стать единой душой, затем — единой плотью. Ведь тело — маска души, которую надевают на человека другие люди: они видят и воплощают лишь то, что согласуется с их мнением о нем, и этим заколдовывают его. Я не вполне таков, как я есть, — ведь мужчина создается женщиной.

— А женщина — она, выходит, творится мужчиной?

— Нет, никогда. Я бы сказал — миром. И еще бы сказал — ее детьми. Всем тем, что она пропускает через себя и порождает заново. Однако мужчина любит воплощать в женщине свой фантом — вместо того, чтобы познавать ее самое.

— Ты таким способом спросил у меня, хочу ли я такого… познавания? — ее протест показался ей самой почти шутливым.

— Я лишь спросил, хочешь ли ты сделать меня истинным мужем себе и подарить мне истинного мужа.

— Так скоро? Если я скажу сейчас «нет», это уже будет неправдой, а сказать «да» еще боюсь.

Всё было как во сне — таком сне, когда незнакомое бывает роднее привычного. Лишь какой-то мелкой стороной ума Син в очередной раз подивилась себе самой. Мужчина понял:

— Сказать тебе, почему ты со мной так свободна? Ты — моё предназначение: я узнал тебя по одному твоему запаху. Имя твое я также прочел: оно означает Луну, и прекрасную волшебницу, что погубила недостойного короля, и еще в нем — скрытый знак завершения всего существующего. Но произнести его губами я не смею. Ты тоже должна внутри себя знать мое имя — Солнца, и Льва, самой царственной из пантер, и Побеждающего Героя — но этого имени еще нет ни на твоих губах, ни в твоем сердце.

Так они ехали через день и через ночь, и спутников им уже не стало. Воля Син была скована, но мысль полетна. Пустыня расцветала изумрудом, кораллом и бирюзой; чаша древнего неба казалась благородным опалом, в глубине которого виднелся бледный круг, или темным лабрадоритом, прошитым искрами, — огромный гонг из красной меди звенел над землей, раскинувшейся на десять тысяч верст. Озера стали морями, кусты — рощами, рощи звались тенистым приютом странствующих.

— Откуда тебе знать мое сердце? — спросила Син.

— Я умею проходить сквозь ограды и стены, запертые телесной тьмой, к той искорке света, которую они в себе прячут. Тьма погребает под собой много такого, в чем люди боятся признаться, — но и тайные их драгоценности тоже!

— Тогда ты, наверное, знаешь, что я уже сговорена? — сказала она почти безразлично.

— Здесь нет ни обручений, ни сговора, ни браков. Знаешь, кто из ваших девушек предназначен Сирру? Неплодные, те, кто не умеет родить самородно. В наших руках они расцветают и плодоносят. И вот что скажу тебе: ваша вселенская библиотека особенно притягивает именно тех, кому суждено оставаться рабочими пчелами. Ты не такая: ты — царица улья. Как случилось, что меня притянуло к тебе? Как понять мою судьбу, что воплотилась в тебе?

— Если я не такая, как все они, — я не должна оставаться у вас.

Вдали уже вставал город — возможно, тот, что позже будет суждено увидеть Лиз: город, сотканный из глубокой бирюзовой синевы, золота и орихалка.

— Смотри! Это Сирр. Это сердце моего сердца.

— И моего тоже, — сказала она голосом, что шел изнутри нее. — Именно потому я должна вернуться из моего сна — в другой сон, быть может?

Син сама не заметила, как обернулась, — и увидела перед собой сплошное сияние.

— Ты права. В тебе путь между нашими мирами, и дитя, которое ты должна подарить Библу во имя его негодования, уже дышит в тебе.

— Но этого не может быть. Ни Иосия, ни Пантера…

Она оборвала себя — выговаривалось нечто уж очень странное.

— В Сирре то, что должно случиться, все равно, что уже есть. Но если бы не закон, запрещающий нам брать плодовитых, я бы забрал тебя вместе с ребенком или его замыслом и дерзнул переписать предначертанное. И настоял бы на своем: но ты — ты ведь сама хочешь вернуться? На свою родину?