Папа сожрал меня, мать извела меня. Сказки на новый лад

Она поднялась, и он заметил, что фигура у нее со времен их знакомства раздалась — в талии и в лодыжках, теперь они стали пухлыми, как ее неудобные кроссовки. Еще и спина теперь больная. Словно пытается догнать его в старении. Она сделала несколько экспериментальных шагов по узкой щебеночной дороге, проложенной, казалось, только ради паломничества Элленсонов.

— Пошли, — произнесла она воинственно. И добавила: — Только чтобы доказать тебе, что ты не прав.

Но он не ошибся. Дорога раздваивалась: ветка поуже тянулась вперед, за холмик, а та, что пошире, сворачивала направо, вдоль деревянных столбов линии электропередач. Параллельно каменистым хребтам слева и видом на долину справа дорога вела вверх-вниз оживленно, даже развлекательно, мимо разбросанных там и сям домов и маленьких распаханных участков, разнообразивших каменистые пастбища.

— Как думаешь, это картофельные участки? — спросил он.

Он стеснялся и гадал, какие из его кровожадных мыслей она смогла прочитать. Образ ее, сидящей на одном месте — ни дать ни взять труп, — все ширился в его сознании, как круги на черной воде от брошенного камня. Сиюминутный восторг от удачно приложенного к ее черепу камня или куска кремня, острого, как нож, что чиркает по ее горлу, — его ли это виденья в этой библейской глуши?

На дороге — теперь повыше и пошире — мимо них проскочила машина, потом еще. Стояло воскресное утро, и неулыбчивые местные катили к церковной службе. Лица их были неприветливее, чем у лавочников в Кенмэре: никто не махал им, никто не предлагал подвезти. Один раз, на слепом повороте, паре пришлось отскочить на травянистую обочину, иначе их бы сбили. Вивиен казалась довольно прыткой, верткой.

— Как твоя бедная спина, держится? — спросил он. — Кроссовки все еще портят жизнь бедрам?

— Мне лучше, — ответила она, — когда я об этом не думаю.

— Ой. Прости.

Надо было позволить ей ребенка. А теперь уж поздно. И все же он не жалел. Жизнь и так сложная.

Дорога сделала третий правый поворот — прямо как на карте — постепенно, однако неуклонно; от нее в стороны к холмам уходили гравийные проездные тропы. Хотя залив Кенмэр уже блестел впереди — язык серебра в дымчатой дали — их по-прежнему вело вверх, с подъемами и поворотами, все ближе к каменистым гребням, что становились все эпичней. Овцы теперь бродили, похоже, без всяких выгородок — баран с алой грудью пронесся по скальному склону и через дорогу, разбрасывая копытами камни. Где-то так далеко, будто это другая страна, осталась линия телеграфных проводов вдоль той прямой дороги, где Вивиен заявила, что более не сделает ни шага. Впереди послышался приглушенный клекот — пара ястребов парила неподвижно у самой высокой скальной стены, вися на ветру, который Элленсоны не могли ощутить. Их тонкий нерешительный крик показался Элленсону прощающим, как и голос Вивиен:

— А теперь я адски хочу писать.

— Ну и давай.

— А если машина?

— Не будет ее. Они уже все в церкви.

— Тут даже спрятаться негде, — пожаловалась она.

— Да прямо тут и присядь, у дороги. Господи, вот ты зануда-то.

— Я не удержу равновесия.

Он не раз до этого замечал — на льду или на высоте, — насколько оно у нее шатко.

— Удержишь. Вот. Дай руку, обопрись на мою ногу. Только на ботинок не написай мне.

— Или себе, — сказала она, присев на корточки.

— Может, помягче станут.

— Не смеши меня. Со мной сделается недержание.

Это из набоковского «Бледного огня» — они оба его обожали, еще когда их заигрывание осторожно развивалось через социально приемлемый обмен книгами. У нее все получилось. В великой ирландской тиши запустения хрупкое журчанье казалось шумным. Пссшшшшшли-пип. Элленсон вскинул голову — посмотреть, наблюдают ли ястребы. Он откуда-то знал, что ястребы могут читать газету с мили. Но что они в ней разберут? Заголовки, растровые картинки? Кто знает, что видит ястреб? Или овца? Они видят лишь то, что им необходимо. Пучок съедобной травы или рывок полевки в укрытие.

Вивиен встала, натянула трусы и колготки на мелькнувшие проблеском лобковые волосы. Мощный аммиачный дух взвился следом за ней, незримо поднимаясь с придорожной земли. О, давай заведем ребенка, подумал он, но не выразил вслух этот внутренний крик. Слишком поздно, слишком стар. Пара двинулась дальше, онемелая от миль, протекших под их ногами. Они достигли верхней точки дороги и увидели далеко внизу крошечную оранжевую звездочку их «тойоты-компакт» от «Евродоллара», оставленной в изгибе обочины на первом перекрестке. Когда они спускались к ней, Вивиен спросила:

— А Джинэнн понравилась бы Ирландия?

Сейчас странствие памяти в такую даль получилось с трудом.

— Джинэнн, — ответил он, — нравилось все — первые семь минут. А потом ей становилось скучно. Что это ты вдруг ее вспомнила?

— Из-за тебя. У тебя на лице была Джинэнн. Оно другое, не такое, как от Клэр. От Клэр ты делаешься как бы унылым. А то Джинэнн — свирепым.

— Дорогая, — сказал он ей, — ты придумываешь.

— Вы с Джинэнн были такие молодые, — продолжила она. — Я только в школу пошла, а вы уже были женаты и с ребенком.

— У нас была жадность пятидесятых. Казалось, нам все дастся, — сказал он, довольно рассеянно, старательно соглашаясь. Его-то ноги в затасканных кожаных туфлях тоже начали бунтовать — спускаться оказалось труднее всего.

— Тебе это все еще кажется. Ты не спросил, нравится ли Ирландия мне. Беккетовская эта пустота.

— И как, нравится? — спросил он.

— Да, — ответила она.

Они вернулись туда, откуда начали.

* * *

«Синюю бороду» Шарля Перро иногда воспринимают как историю, предназначенную для подготовки юных дев к суровым потрясениям семейной жизни. Такую интерпретацию отлично поддерживала кровавость этой сказки: она одновременно щекотала нервы и ужасала читателя. Однако, многие бескровные современные вариации, особенно эта, покойного Джона Апдайка, впечатляют не менее. Хоть его пара — наши современники, образованные и явно любящие друг друга люди, они, тем не менее, обременены болезненной связью, требующей от них поблажек и тайн друг от друга, и, хоть и нет за всем этим комнат, забитых окровавленными конечностями, оно мучительно само по себе. Преткновение Джорджа и Вивиен — не в том, что они не любят друг друга, а в том, что любовь не отменяет тихой мрачности любого супружества. Даже когда сами выбираем себе возлюбленных, мы отдаемся на милость их внутренних жизней — того пространства, где они обитают дольше всего.

— К. Х. С.

Перевод с английского Шаши Мартыновой

Рабих Аламеддин ПОЦЕЛУЙ, ПРОБУЖДАЮЩИЙ СПЯЩИХ Франция. «Спящая красавица» Шарля Перро

Мама отдала распоряжения, служанки приступили к уборке. Одна вымыла полы и протерла их щелоком, другая пропылесосила гостиную. Мама веером разложила по кофейному столику журналы, чтобы название каждого различалось с одного взгляда. Мне оставалось лишь наблюдать за всем происходившим.

Я взяла щетку, расчесала — вернее, распутала — волосы и объявила:

— Я замухрышка.

Мама на миг замялась.

— Мне это слово не нравится.

— Я замухрышка.

— Ладно, — сказала она. — Может, ты и замухрышка, но чистенькая. Ты чистая замухрышка.

— Отчищенная.

— Пусть так, ты моя замухрышка, — сказала мама, — но сегодня мы это поправим. — И начала мыть руки. На лице ее застыла улыбка, а может — гримаса. Сквозь пластик такие тонкости не различишь.

Я и была замухрышкой. Пораженной ТКИДом, тяжелым комбинированным иммунодефицитом (только без шуточек про СПИД, я не настолько захмурышка). В-клетки во мне отсутствовали, Т-клетки — тоже, и ничто не могло защитить меня от любого организма, которому пришла бы охота пролезть в мое тело. Я была осенней паутинкой, но только двуногой и говорящей. Веселого мало.

Тринадцать лет — тринадцать лет жизни в пузыре: все вокруг отмыто дочиста, каждый дюйм моей кожи ежедневно протирается, мир с его опасностями ко мне и близко не подпускают. Веселого вдвое меньше.

Мама не сомневалась, что монахини смогут меня вылечить — слова «не сомневалась» подчеркиваются жирной чертой, потом двумя, потом тремя. Она от кого-то услышала о них, связалась с ними и поверила в их чудеса. Но уговорить их приехать к нам не смогла, какие только деньги ни сулила. Покой, в котором у них происходят исцеления, с места не сдвинешь. Мне предстояло впервые за многие годы вылезти из пузыря и отправиться к ним. Проехать сотни миль до какого-то задрипанного замка в некоей богом забытой деревушке, притулившейся у черта на куличках.