Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме"
Шрифт:
Для борьбы с суицидальными тенденциями человек должен мобилизовать все силы своей души и вспомнить о Боге, который «для каждого положил свои пределы» (IX, 357). В богословском контексте самоубийство понимается не только как выражение сомнения, но одновременно трактуется и как восстание создания против Создателя. Совокупность гогенгеймовских рекомендаций, относящихся к сфере парапсихиатрии, можно обобщить в едином призыве к милосердию и сочувствию. В представлении Парацельса эти профессиональные добродетели врача необходимы при общении с пациентами, страдающими эпилепсией и различными формами помешательства. [230] С милосердием непосредственно связано восхищение жизнью, воспринимаемой как драгоценнейший дар божества. Даже ребенок, находящийся в утробе матери, несмотря на то, что он скрыт от посторонних глаз, является полноценным человеком (IX, 257). То же самое справедливо применительно к уродам и душевнобольным людям. По словам Гогенгейма, «таких уродов нельзя считать неполноценными людьми» (IX, 305). Свои соображения по этому вопросу автор, как и в остальных случаях, завершает апелляцией к Богу. «То, что наносит вред телу, разрушает обитель Всевышнего» (IX, 257), – пишет он. При вдумчивом прочтении это высказывание вызывает удивление. Со стороны Гогенгейма было бы логичнее предположить, что все, даже самые чудовищные, болезни уже изначально входят в творческий план Создателя, в то время как приведенная выше фраза потенциально содержит в себе элемент сомнения в божественном промысле. Впрочем, похожие рецидивы можно найти у Лютера и даже у Лейбница, классика теодицеи (оправдания Бога перед лицом зла, совершающегося в мире) и защитника теории о Земле как лучшем из миров. Если болезнь или сильная боль способна разрушить «обитель Всевышнего», все в конечном итоге зависит от душевных сил пациента. В этом смысле больному, по меткому замечанию Райнольда Шнайдера, отводится наиболее ответственная роль перед лицом возможного разрушения. [231] Что случится, если у него недостанет сил для противостояния болезни? Как далеко простираются исцеляющая десница и целительные слова Христа? Касаются ли они слуха врача? Окончательный ответ может дать только смерть, за кулисы которой нам не дано заглянуть. К наиболее впечатляющим местам в творчестве Парацельса относится описание смерти душевнобольного, которое содержится в позднем сочинении врача «О происхождении душевнобольных». Сумасшествие трактуется здесь как возвращение «в состояние животного разума». Однако рядом мы находим слова, описывающие реальность, в которой встречаются божественное и человеческое милосердие: «С другой стороны… когда безумца уносит смерть, его безумие исчезает. Смиренный и тихий, он лежит на том месте, где его покинула душа… и становится очевидно, что в этот момент мы видим перед собой
Глава XII Собачья цепь в Аппенцелле – легенды и факты
Из-за того, что я нигде не задерживался надолго…
(XI, 141)
Начало зимы 1531/1532 годов выдалось на удивление мягким. В декабре 1531 года среднесуточная температура была не несколько градусов выше, чем обычно. В то же время в эти теплые декабрьские дни по Швейцарии пронесся опустошительный смерч, оставив после себя разрушенные дома и разоренные хозяйства. Ураган пощадил только Восточную Швейцарию. [232] Вскоре после смерти бургомистра Кристиана Штудера, последовавшей 30 декабря 1531 года, пошел снег. Новым городским главой стал «наш господин доктор Иоахим фон Ватт». По словам Иоганна Кесслера, Бог наградил новоиспеченного бургомистра мудростью, милосердием и мужеством, а его избрание ознаменовалось «резким изменением погоды» (KS, 387). В январе 1532 года вся страна оделась снежным покровом, который, в отличие от сегодняшнего дня, не приводил в восторг швейцарских обывателей XVI века. Никто не думал о горнолыжных курортах, а понятия зимнего туризма вообще не существовало. Снежные сугробы, которым радовались лишь дети, вызывали особое недовольство пастухов. Возможность прокормить скот холодной снежной зимой была далеко не у каждого, и в этом отношении разница между богатыми и бедными крестьянами ощущалась особенно остро. К примеру, если семья богатого крестьянина Николауса фон Флю могла содержать круглый год до 10 коров, то крупный скот многих соседних хозяйств часто страдал от недостатка корма. Что касается Восточной Швейцарии, то здесь и зимой хватало работы. Здесь на протяжении всего года активно развивалось сукноделие. Для доктора Теофраста тот год стал началом зимы личной досады и разочарования. По собственным словам Гогенгейма, его душа «покрылась снегом чужбины» (I, I, 82). Вероятно, если бы Бартоломе и Елена Шовингер предложили ему воспользоваться гостеприимством уютного домика в Лохе, пребывание Гогенгейма в окрестностях Санкт-Галлена затянулось бы на неопределенный срок. Однако этого не произошло.
Снег, покрывший в 1532 году Санкт-Галлен и его пригороды (город расположен на высоте 676 метров над уровнем моря, что существенно выше Базеля и Цюриха), ассоциировался у Гогенгейма с духовным снегом, завалившим пути реформационного движения. Это перенесение природного фактора в духовную плоскость не было связано с возвращением аббата Дительма Бларера, с которым Гогенгейм всегда мог договориться. По всей видимости, его не беспокоил и частичный запрет на открытое совершение реформированного богослужения. Многие современники Гогенгейма подчеркивали, что ни разу не видели его в церковных собраниях протестантов. Он был скорее католиком, хотя католическая месса интересовала его так же мало, как и протестантские службы. Многие упрекали Гогенгейма в симпатиях к баптистам. Правоверным католикам и протестантам казалось, что он уделяет слишком много внимания вопросам влияния Святого Духа на человека. На этом фоне даже критика Гогенгеймом анабаптистов осталась незамеченной. Характер взаимоотношений доктора Теофраста с аббатом Санкт-Галлена представляют для биографии ученого второстепенный интерес. Более важным представляется в данном случае разочарование в большой любви, постигшее Гогенгейма. В годы Реформации эта любовь включала в себя открытие новых путей познания, интенсивные контакты, дружбу и противостояния. Притягательную силу Реформации для большинства гуманистически настроенных интеллектуалов можно сравнить с очарованием марксизма в Новейшее время. Гуманисты были мечтателями новой эпохи. Для них Реформация не была утопией, но воспринималась как возможность для реализации прогрессивных идей. Пройдя предварительную стадию подготовки, они на краткое время насладились успехом и в результате потерпели неудачу. [233]
Это крушение надежд и горечь разочарования Теофраст фон Гогенгейм выразил в мысленной картине снега, задушившего ростки новой эпохи. В его бумагах, не предназначенных для публикации, Гогенгейм сравнивал Реформацию с «тихим весенним ветерком, который растопил снег». Однако очень скоро его дуновение перестало ощущаться. На землю выпал снег, похоронивший под собой надежды на скорое наступление лета. [234] По всей видимости, Гогенгейм воспринимал Реформацию как один из возможных путей к блаженной жизни. Испытав разочарование в своих чаяниях, доктор Теофраст, как и после описанного выше запрета на публикацию его трудов, разразился серией полемических сочинений. В них он рьяно выступает против любых институционализированных религиозных направлений. Он не оставляет живого места даже на своем любимом учителе Ульрихе Цвингли, признавая, впрочем, его заслуги в борьбе против торговли кровью и коррупции в церковных кругах. Эта критика звучит следующим образом: «паписты, лютеране… цвинглианцы, баптисты, гуситы, пикарды (ранние чешские пиетисты)… они принадлежат не к вечной, а к временной земной церкви». В своей речи, посвященной колдовским элементам в распространенной практике экзорцизма (sermo in incantatores), религиозная полемика между конфессиями рассматривается Гогенгеймом как аргумент в пользу того, что ни одна из названных им ветвей христианства не обладает истиной: «Ни Лютер, ни Цвингли не способны изгнать папу. Папа, в свою очередь, также не может изгнать Лютера, Цвингли или баптистов. Цвингли бессилен в этих делах так же, как и другие. На них подтверждаются евангельские слова о том, что сатана не может изгонять сатану» (PR, 170). Современники Гогенгейма не могли до конца осознать пророческого значения этих слов, так что злосчастный мыслитель, ополчившийся против всего мира, оказался в вынужденной изоляции. Это время одиночества Гогенгейма Курт Гольдаммер называет «периодом его величайшей скорби» (PS, 17). Бедный скиталец нашел прибежище в Аппенцелле, природа которого как нельзя более соответствовала его внутреннему состоянию. К сожалению, путаные, вычурные и порой с трудом поддающиеся прочтению тексты, написанные Гогенгеймом в этот период, практически ничего не рассказывают нам о его пребывании в Аппенцелле. Биографы, рассказывающие о подробностях его жизни в этом пустынном уголке, основываются больше на своей фантазии, чем на реальных источниках. Начиная с 1532 года, жизненный путь Гогенгейма на несколько лет теряется. Мы не знаем, где он жил и куда путешествовал в течение этого времени. Известно лишь, что в это время Гогенгейм посетил Инсбрук, где произвел негативное впечатление на его жителей. Возможно, этому способствовали потрепанная одежда и следовавшая за ним слава закоренелого бродяги, который «показался недостаточно хорошо наряженным в этом чистеньком городе» (IX, 561). Несмотря на свою ценность, эта автобиографическая заметка, написанная Гогенгеймом в Меране, не имеет никакого отношения к его пребыванию в Аппенцелле. Гораздо важнее сведений о маршрутах, по которым передвигался наш неисправимый пилигрим, оказывается строчка, появившаяся в его сочинении приблизительно в это время. Гогенгейм пишет о том, что он «отошел от нее и занялся другими делами» (IX, 25). В данном случае под «ней» подразумевается медицина. Это временное оставление врачебных занятий было, по всей видимости, связано с написанием объемного богословского труда, работа над которым не оставляла времени для других дел. Отдельные указания говорят о том, что Гогенгейм в 1532/1533 годах серьезно занимался толкованием Библии, сосредоточиваясь главным образом на значении Тайной вечери. Акцент его внимания сместился с медико-психиатрической темы на богословские вопросы, связанные с особенностями учения анабаптистов. С большой вероятностью можно предположить, что именно в Восточной Швейцарии им были написаны работы о смысле таинства крещения, в которых помимо чисто теоретических вопросов рассматриваются также специфически швейцарские реалии. Многое говорит о том, что он побывал в это время в Гайсе, Хундвиле, Урнеше и Бюлере. Наконец, в одном из календарей 200-летней давности прямо написано о том, что знаменитый врач действительно был в Аппенцелле и откликался там на имя Гогенер. Мы не можем убедительно доказать или опровергнуть это утверждение. Однако в аппенцелльском диалекте имя Гогенгейм действительно способно легко превратиться в Гогенера. Существует версия, что у истоков легенды о Гогенере стоит известный швейцарский врач Альбрехт фон Халлер (1708–1777). Однако это маловероятно. Халлер был самым начитанным швейцарцем своего времени и обладал энциклопедическими познаниями. Он считался лучшим знатоком альпийских растений и помимо научной деятельности на досуге занимался поэзией. Ему принадлежат философские стихи «Альпы» и «О происхождении зла». Этот человек после посещения Казановы, которого он называл «физическим и духовным гигантом», обогатил историю парацельсистских исследований очередной версией его биографии. В составленном им словаре «Библиотека медицинской практики» он писал: «Филипп Ауреол Теофраст Парацельс Бомбаст фон Гогенгейм был первым человеком, решившимся проникнуть в таинственную сферу химии. Родиной Парацельса был Гайс в Аппенцелле, а вовсе не Айнзидельн, как говорят многие. Изначально его звали Гогенер» [235] . Халлер пишет об отце Гогенгейма, который, по его мнению, был врачом, а также о путешествиях Теофраста, маршрут которых он прокладывает преимущественно через области, богатые залежами металлов. Вслед за похвалой познаниям Парацельса в области химии идут замечания о лечебных растениях и применении знаменитых опиумных пилюль. Высшим признанием мастерства Парацельса, по Халлеру, является доверие к нему самого Эразма Роттердамского, как известно, лечившегося у Гогенгейма. Халлер упоминает также об ошибках и просчетах Гогенгейма, которые все же бледнеют перед его заслугами, и прежде всего в области химии. Немаловажными оказываются содержащиеся здесь сведения об издании работ Парацельса Иоганном Хузером. Примечательно, что в огромном потоке дилетантских исследований о Парацельсе, захлестнувшем XVII и XVIII столетия, мы встречаем указание на это издание. Во время Халлера, Шопенгауэра и Гете такие попытки отразить фактическую реальность были весьма редкими. Халлер не занимался специальным изучением жизни и творчества Парацельса. Положительный характер оценки Гогенгейма, данной Халлером, объясняется тем, что при всей спорности личности Парацельса его заслуги перед наукой уже не подвергались сомнению в век Просвещения. Научные достижения и острый ум Парацельса неприятно оттеняют внешний облик и поведение ученого. Вспоминается широко цитируемый пассаж из книги ученика Халлера Иоганна Георга Циммермана «Об опыте врачебного искусства» (1787): «В остальном он жил как свинья и выглядел как обыкновенный извозчик. Особое удовольствие он находил от общения с толпой и низшими слоями общества» [236] . Помимо этого, Циммерман упоминает о пристрастии Гогенгейма к выпивке. Многие биографы Парацельса склонны описывать его образ жизни в Аппенцелле в духе характеристики Циммермана. Гогенгейм предстает перед нами неухоженным, праздношатающимся человеком, который намеренно избегает общения со своими учеными современниками и предпочитает проповедовать свои идеи в обществе простых и необразованных людей. Этот образ Гогенгейма стал со временем традиционным. Он был воспринят даже серьезными исследователями Парацельса, среди которых можно назвать главного врача и генерал-лейтенанта Ойгена Бирхера, известного авторитета в области истории медицины Карла Зюдхоффа и австрийского медицинского советника Эдвина Роснера. [237] Временем пьянства и непристойного поведения называются периоды жизни Гогенгейма в Бюлере, Роггенхаузене и других местах, о которых мы, вследствие скудости источниковедческой базы, не имеем ни малейших представлений. Историческая неизвестность приводит подчас к настоящим курьезам. Превращение Парацельса в коренного жителя Аппенцелля и гражданина Аарау относится именно к таким курьезам. Возможно, здесь не последнюю роль сыграло желание территориально приблизить Гогенгейма к месту работы Ойгена Вирхова, директора кантональной больницы Аарау и одного из основателей Швейцарского общества Парацельса (1882–1956). Здесь в игру вступает стремление интерпретировать любой неясный или двусмысленный фрагмент росчерка автора как главное свидетельство, подтверждающее его пребывание в Аппенцелле.
В данном случае речь идет об одном из его текстов, посвященных значению тайной вечери. Его название звучит следующим образом: «О том, что в хлебе и вине содержатся тело и кровь Христа, а также о том, как верующие могут увидеть это». На экземпляре из Вольфенбюттеля мы находим приписку «Editum Roknh… ad socios fideles». За буквой «h» следует непонятный росчерк. Указание на время написания отсутствует. Точное воспроизведение этого corpus delicti выглядит так:
editum
Это «Написано в Рокнх… для всех единоверцев» [238] служит точкой отсчета. Процитированный отрывок содержит информацию о двух фактах биографии автора. В нем говорится о месте пребывания Гогенгейма и о некоей общине, которая, возможно, образовалась вокруг него. В 1936 году специалист по творчеству Парацельса Карл Зюдхофф предположил, что таинственное «Рокнх…» может обозначать Роггенхаузен в Аарау. Эта версия нашла отражение в относительно недавно вышедшей статье Эдвина Роснера «Путь Гогенгейма
из Санкт-Галлена в Аугсбург». Роггенхаузен (сегодня – одно из излюбленных мест для отдыха в Аарау) упоминается автором более девяти раз. Примечательно, что Роснера интересуют прежде всего те аргументы, которые подтверждают факт пребывания Гогенгейма в Роггенхаузене, в то время как противоположная точка зрения вообще не рассматривается в статье. Автор обращает внимание на то, что на немецкоязычном пространстве насчитывается в общей сложности шесть Роггенхаузенов и родственных им по звучанию Рокенхаузенов. За исключением Роггенхаузена в Аарау, другие местечки с тем же названием сильно удалены от Санкт-Галлена. В качестве примера Роснер приводит Роггенхаузен в Эльзасе, Пфальце и Пруссии.Если Зюдхофф датирует документ началом 1533 года и считает местом его написания Роггенхаузен в Аарау, то Роснер, не оспаривая гипотезу Зюдхоффа о локализации текста, предлагает датировать его летом 1532 года. [239] При этом Роснер ничего не говорит о ситуации, сложившейся в Аарау к 1530 году, и ни словом не упоминает о «надежном основании», которое побудило Зюдхоффа сделать соответствующие выводы. Это «надежное основание» стоит в одном ряду с прочими исследовательскими курьезами, которые нередко встречаются в научных биографиях Парацельса и которые самым серьезным образом испытывают на себе влияние личностных мотивов. Так, в своей книге, изданной в 1936 году, Зюдхофф пишет: «Вместе с моим другом профессором и хирургом Бихером из Аарау мы гуляли по прелестным лесным районам Роггенхаузена, однако не смогли найти там места, которое с полным основанием можно было бы считать аарауским прибежищем Гогенгейма» [240] . Тем не менее, несмотря на отсутствие фактических подтверждений, Зюдхофф в конечном итоге принял позицию Бирхера. Другими словами, Бирхеру, по всей видимости, удалось убедить ведущего исследователя творчества Парацельса и одного из самых известных историков медицины в правоте своей точки зрения о пребывании Гогенгейма в Аарау! Кроме упреков в локальном патриотизме, здесь можно привести аргументы из истории Аарау, которые ставят под сомнение деятельность религиозного писателя и проповедника в Роггенхаузене.
– Мыза Роггенхаузен, или Рокенхузен, которая ведет свое название от слова roc («скала»), впервые упоминается в источниках в 1308 году. В средние века здесь находился монастырь Веттинген и обитель Бюромюнстер. В XV веке там оставалось около четырех крестьянских хижин, в которых в общей сложности проживало около 20 человек. В 1527 году Роггенхаузен отошел к городу Аарау. Гостиничный бизнес здесь начал развиваться уже в Новое время. Вероятность того, что уже в XVI веке в Роггенхаузене могли надолго останавливаться иностранцы, ничтожно мала.
– Другим доводом против возможного пребывания Гогенгейма в Роггенхаузене может служить строгая политика властей Аарау в отношении баптистов и последовательное насаждение Реформации после 1528 года. Обстановка здесь была гораздо более напряженной, чем в Санкт-Галлене, Тургау и Аппенцелле. Здесь не было места для светского проповедника, взгляды которого были далеки от ортодоксального протестантизма. Еретические «единоверцы» тем более не могли рассчитывать встретить здесь радушный прием.
– Наконец, мнение Зюдхоффа о мнимом пребывании Гогенгейма в Роггенхаузе страдает явной нелогичностью. «Пребывание Гогенгейма в кантоне Аппенцелль продолжалось недолго… В настоящее время я больше склоняюсь к мысли о переезде Гогенгейма в аарауский Роггенхауз». Если «Рокнх» служит основным доказательством пребывания Гогенгейма в Аппенцелле, то, по всей видимости, он должен был оттуда переместиться в Аарау. Однако все прочие сведения указывают скорее на его последующие путешествия в направлении Тироля и Южного Тироля, в то время как Аарау находится в противоположной стороне. Кроме того, в архивах Аарау отсутствуют даже самые мельчайшие доказательства, которые бы подтверждали тезисы троих выдающихся ученых. [241]Более правдоподобной представляется ранняя интерпретация Зюдхоффом загадочного «Рокхн», под которым может с большим основанием скрываться деревушка Роггенхальм, расположенная неподалеку от Бюлера. Именно через это местечко проходит старый путь из Санкт-Галлена в Гайс и Аппенцелле. Роггенхальм впервые упоминается в 1390 году в инвентарной записи, где сказано об уплате десятины священнику церкви святого Лоренцо. Здесь Гогенгейм мог устроиться с большими удобствами, чем в Аарау. В землях Аппенцелля царила терпимая религиозная атмосфера. Даже в период наступления Реформации здесь свободно звучала проповедь анабаптистов. Примерно такая же обстановка была и в Тургау. В поселке, состоявшем из нескольких крестьянских домов, покрытых соломенными крышами, каждый мог спасаться по своему собственному усмотрению. Здесь быстрее, чем в любом другом месте, можно было найти «друзей по вере». Предположительное место пребывания Гогенгейма описывает журналист Андреас Бенцигер, посетивший одну из хижин Роггенхальма, которые стоят там и сегодня: «С отяжелевшего с годами ясеня взгляд переходит на стоящий рядом каштан, благородные ветви которого во времена Гогенгейма не были украшены телевизионной антенной. Затем ваши глаза устремляются за ограду и упираются в верхний край каньона, в котором в то время еще не была построена фабрика». Возможно, что именно в этой деревушке под сенью ясеня и каштана в 1532 или 1533 годах обосновался Гогенгейм. [242] Здесь незадолго до начала Реформации была открыта первая в этих землях начальная школа. Сельский учитель, скромно, но ответственно выполнявший свои обязанности, брал за обучение пять гульденов за квартал. Летом занятия начинались в пять утра, а заканчивались в половине восьмого, после чего дети могли отправляться работать на поле. [243]
Наличие элементарного образования, относительно высокий уровень жизни, достигнутый благодаря активному крестьянскому труду, который многие совмещали с производством сукна на дому, создавали благоприятную атмосферу для общения. На этой основе теоретически могла зародиться духовная дружба (например, в форме совместного чтения Библии) между отдельными аппенцелльцами и Гогенгеймом. Пауль Штеркле предполагает, что здесь же Гогенгейм мог общаться с доктором Антонием Леу, который вплоть до 1532 года жил в Санкт-Галлене, а после занимался врачебной практикой в Аппенцелле. В тот же период в землях Аппенцелля подвизался другой известный доктор Якоб Брюлизауэр, которого Рютинер называет испанцем. Оба, Леу и Брюлизауэр, «должны были быть хорошо известны Парацельсу, знаменитейшему князю среди врачей» [244] . Предположение, что Гогенгейм действительно был в Аппенцелле, звучит довольно убедительно. К тому же доказательства, подтверждающие факт пребывания Гогенгейма в аппенцелльских землях, представляются весьма весомыми.
О пребывании Гогенгейма в Аппенцелле, и конкретно в Роггенхальме, свидетельствуют его богословские трактаты, датированные 1532/1533 годами. Как правило, они объединены общей темой о значении Тайной вечери. В качестве примера можно привести сочинение «De Coena Domini libri XI Theophrasti Hohenheimensis sacrarum literarum Medicinarumque Doctoris ad Amicos et Sodales» со следующей датировкой: «написано в Р… в понедельник после вознесения Господа, в 33-м году д. Теофр. Гогенг.» [245] / Дата 26 мая 1533 года, а также обращение «к друзьям и товарищам» вместе с указанием «Р» свидетельствуют в пользу Роггенхальма или, в крайнем случае, другого, трудно идентифицируемого местечка. [246] Помимо работы Гогенгейма по составлению гороскопа для герцога Ульриха, о котором упоминает Рютинер, и счете, представленном в декабре 1533 года преподобному отцу Иоганну Гессу, многие другие указания говорят о пребывании нашего героя в Восточной Швейцарии. Ярким образом, характеризующим современное Гогенгейму положение в Швейцарии, может служить дважды употребленное выражение «собачья цепь», под которым подразумевается ситуация, сложившаяся после Каппельской войны. [247] В своем катехизическом сочинении от 26 мая 1533 года Гогенгейм пишет о «некоторых священниках», которые «оказались настолько ловкими, что не дали посадить себя на цепь», а также о «товарищах и покровителях», которым он передает привет. Непонятно, идет ли в данном случае речь о католическом, протестантском или анабаптистском духовенстве. Однако здесь четко прослеживается разочарование в Реформации, постигшее Гогенгейма. Понятие «собачья цепь» встречается и в небезынтересном автобиографическом письме из Мерана, которое мы находим в приложении в небольшой работе о чуме: «Поскольку 1534 год был чреват для меня серьезными неприятностями, так что я, словно бы посаженный на цепь, едва выдержал давление и скорби… Из-за всего этого я был вынужден уйти в чужую страну… и на время поселиться в Инсбруке» (IX, 561). Согласно этому свидетельству, Гогенгейм покинул Швейцарию и отправился в Австрию, которую он и называет здесь чужой страной. Гогенгейм сравнивает Швейцарию с тюрьмой. Выражение «посаженный на цепь» указывает на стесненные обстоятельства и невозможность самореализации. Вспоминая критику Дюренматта, мы можем с уверенностью сказать, что в данном случае она бьет мимо цели. [248] Эмиграция из Швейцарии во время политического, духовного и личностного кризиса 1534 года была для Гогенгейма равносильна освобождению: «Блажен раб, отпущенный на волю своим господином! Впрочем, это не означает, что он может полностью наслаждаться свободой. Сегодня он свободно дышит, а завтрашний день, возможно, принесет ему еще худшее рабство. Читатель, не обращай внимания на мою скорбь. Позволь мне самому справляться со своими трудностями» (IX, 56).Часть II Айнзидельн – благословенный уголок Швейцарии
Глава I Происхождение, детство, студенческие годы
По вполне понятным причинам, человек никогда не станет мастером своего дела, если он сидит дома и не высовывает нос за порог. Нужно искать учителей, а не ждать, когда они сами заглянут к вам на огонек.
(XI, 141)
Когда читаешь анналы 1493 года, кажется, будто из глубины веков доносится назойливый стон пилы: вжик-вжик-вжик-вжик. Педантичный хронист приводит нас на берега Дуная, в Линц, где мы застаем за работой лучших хирургов Священной Римской империи германской нации. Это Ханс Зуфф фон Геппинген, Хилариус фон Пассау, Эрхард фон Грац, Фридрих фон Олмюц и Генрих Пфлаундорфер фон Ландсхут. Неутомимая пила равномерно движется в руках Ханса фон Геппингена, лучшего специалиста в области ножных ран (V, 338), и его мудрого коллеги из Пасау. Вжик-вжик… Прочь пилу! Несите бинты, да поживее! Так по всем правилам хирургического искусства державному пациенту ампутировали едва не сгоревшую в огне ногу. [249] Его величество Фридриха III можно было поздравить с успешной операцией. Впрочем, ампутация ненадолго оттянула смерть императора – он скончался два месяца спустя. После 52-летнего регентства монарх получил время на то, чтобы, пройдя через мучения и агонию, уподобиться Христу. И все это благодаря достижениям современной ему медицины. В прежние времена врачи, горестно покачав головами, сразу же объявили бы состояние старого монарха безнадежным. 19 августа мучения Фридриха прекратились. Последний император западного мира, коронованный папой, блестящий правитель, сторонник вечного мира между Габсбургами и Швейцарским союзом (1474) отошел в иной мир. 19 августа 1493 года Швейцарский союз, включая владения аббатства Айнзидельн, еще входил в состав империи. В вековом споре с монастырем швейцарцы, жившие по ту сторону Телля и Рютлишвура, создали политическую структуру, устойчивость, стабильность и консервативная настойчивость которой вызывали удивление, но одновременно порождали и враждебные слухи. Последний император, которого швейцарцы, ощущавшие себя подданными империи, любили и почитали, был мертв, а его тело заключено в саркофаг, «где ему предстояло лежать до времени страшного суда, когда вострубят трубы и раздастся голос: восстаньте, сущие во гробах!» (XII, 142). Но даже всей своей роскошью новое обиталище императора не могло соперничать с удивительными свойствами макро– и микрокосма, заключенных в то время в утробе скромной жительницы Айнзидельна. В этом живом хранилище совершалось невиданное чудо: «Дивны дела Господни. Бог может скрыть святого в женской утробе. Вспомним, что Мария носила в себе Того, Кто сотворил небо и землю, Кто включает в себя все миры и является сверхприродной сущностью» (XII, 49).
В то время как умирал император, в одном из домов Зильбрюке, через который проходил паломнический путь к месту поклонения Пресвятой Деве в Финстерн Вальде [250] , некая почтенная женщина ждала ребенка, находясь на первом или восьмом месяце беременности. Не имея источников, мы избегаем называть более точные сроки, боясь погрешить против истины. Об этой айнзидельнской свечнице нам известно лишь, что она жила в Этцеле, была замужем за швабским дворянином и имела по меньшей мере одного ребенка. Ее муж, Вильгельм фон Гогенгейм, по некоторым достоверным данным, занимал должность лиценциата медицины и был единственным светским врачом в Айнзидельне, получившим полноценное академическое образование. По всей видимости, среди его пациентов были насельники и слуги монастыря, крестьяне и ремесленники, не говоря уже о многочисленных паломниках, которые в летние месяцы толпами двигались по дороге святого Иакова. Безупречный шваб с приятными чертами лица и нежным, меланхоличным взглядом, он всю жизнь стремился к сытой, спокойной жизни. После 1493 года он оставался в Айнзидельне еще шесть лет, пока был в силе вечный мир. Если зальцбургский портрет Вильгельма фон Гогенгейма достоверно передает его внешность, можно предположить, что отец знаменитого врача и ученого затмевал своим обликом скромную свечницу из Айнзидельна. Особенно в то время, когда она готовилась родить ему сына. Согласно парацельсовской теории, внешность и поведение беременной женщины не отличаются красотой и благородством. Однако, как следует из «Великой астрономии», беременная женщина неприглядна лишь в глазах людей, но не Бога. Человеку свойственно презирать все несовершенное. Он с отвращением смотрит на некрасивое, уродливое существо и не задумывается над тем, что дураки подчас побеждают мудрецов своим остроумием (IX, 50). Люди часто замыкаются на внешности и не хотят проникнуть в душу человека: «Неудачное расположение звезд и сочетание элементов пагубно отражается на внешности. Однако, когда человек умирает, разве внешность не становится еще более безобразной?» – вопрошал Парацельс (IX, 50).