Парадный этаж

— Созерцание собственного пупа, по-моему, скучное занятие, — продолжила она. — И созерцание пупа Прекрасного в конце концов неминуемо становится тем же самым.

Иоганнес сделал едва заметное нетерпеливое движение. Эти слова задели его. Они точно слились с теми думами, которые подчас одолевали его, оживили его сомнения. Не далее как сегодня, когда он отдыхал после уроков, какая-то мысль промелькнула в его мозгу, мысль, как он припоминает, о том, насколько естествен или безгреховен эстетизм.

— Ты хочешь сказать, что я околдован самим собой? — прекращая игру, спросил он и продолжил тоном человека, готового честно отстаивать свою точку зрения в вопросах морали: — Успокойся, я тоже говорю себе это. Но все мы в большей или меньшей степени дошли до такого состояния. Не веришь?

— В большей или меньшей… А ведь можно повернуться лицом к другим, не будет ли это освобождением от самого себя?

— Догадываюсь, к чему ты клонишь, — проговорил он и, поднявшись, принялся ходить по комнате. — Сейчас ты начнешь рассуждать о «третьем мире».

— Он существует, — сказала она с упрямым видом.

— Я знаю… Но, Лисбет, дорогая, умоляю тебя: хоть ты не говори об этом! Мы очень любим друг друга, ты сейчас доставила мне огромное наслаждение своим подарком, так не порть же таких счастливых минут!

Она посмотрела на него долгим взглядом, лицо ее было серьезно. Потом сказала:

— Я должна была бы ненавидеть тебя.

— О! За что же? За то, что я не притворяюсь, как многие наши современники, будто мне не дает спокойно жить мысль о голоде в Индии?

— За то, что ты принимаешь мир таким, каков он есть, — ответила она, и в ее голосе впервые прозвучали непреклонные, почти торжественные нотки. По-видимому, она и сама почувствовала, что эта фраза фальшива, заимствована из какого-то догматического учения; именно поэтому она произнесла ее немного неестественным тоном.

— Кто тебе сказал, что я его принимаю?.. Мир, каков он есть… Милая моя Лисбет, не забывай, что я знал его намного раньше, чем ты, знал таким, каким ты никогда не узнаешь, по крайней мере я надеюсь на это. В твои годы, поверь мне, я испытал притеснения, несправедливость, ужас, я все это пережил…

— Тем более не надо смиряться.

— Тебе легко говорить. Когда побываешь в аду… — Он тоже оборвал себя на полуслове.

Лисбет сидела не шелохнувшись, казалось, она ждет продолжения. Иоганнес в задумчивости молчал. Через несколько секунд он очнулся. Улыбаясь, он повернулся к Лисбет и с мольбой, как бы заклиная ее, прижал к груди руки:

— Дай мне дожить свои дни в покое… Прошу тебя! Даже если ты думаешь, будто я живу в мире грез… Даже если предположить, что я виновен — пусть! — я ведь все оплатил авансом…

Лицо Лисбет смягчилось от прилива сердечной теплоты, она прошептала:

— Дорогой дядя Иоганнес…

— Тебе так уж необходимо величать меня «дядей»? Хочешь окончательно доконать меня!

— Ты восхитительный динозавр!

— Лисбет! Ну право же!

— Впрочем, нет, не динозавр. Динозавр — это огромный живой танк, покрытый чешуей. Ты же — крошечная доисторическая ящерица.

— Спасибо.

— Но я обожаю маленьких ящериц…

Снова наступило молчание. Судя по всему, Иоганнес не был расположен закончить дискуссию, не одержав победы.

— Ты говоришь, что я — личность доисторическая… О боги! Но что в таком случае прикажешь мне сделать, чтобы идти в ногу с современной Историей? Разве недостаточно, что я в двадцать лет пережил сорок четвертый год?

— Не сердись, дружок, — миролюбиво проворковала она. — Послушай, лучше дай-ка мне чего-нибудь выпить. Продолжай прислуживать прекрасной одалиске.

— Приготовить чай?

— Нет. Дай мне скотч, полный стакан.

— Ты уже виски пьешь? Да еще в пять часов дня? А я-то считал, что от крепких напитков ты воздерживаешься.

— Сегодня исключение. Мне нужен допинг.

Иоганнес бросил на нее пытливый взгляд, но удержался от вопроса.

Он пошел на кухню, поставил на поднос напитки. Это заняло четыре или пять минут. Когда он вернулся в гостиную, Лисбет все еще лежала на кушетке. Он увидел ее в профиль. И его поразило выражение этого изможденного усталостью лица. В этой застывшей маске, в неподвижном взгляде, в остановившихся зрачках он уловил какую-то растерянность, почти ощутимый ужас. Он подумал: «Она наглоталась наркотиков», потом более четкая, более гнетущая догадка: «Она боится». В этот момент Лисбет повернула к нему голову и с бравым видом улыбнулась. Он поставил поднос на столик, налил виски.

— Ну как ты? — самым естественным тоном спросил он. — У тебя все в порядке?

— Да, вполне.

— Тебя ничто не заботит?

Она окинула его быстрым испытующим взглядом.

— Нет, ничего. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Сам не знаю… У тебя такой усталый вид… Да, кстати! Ты сказала, что у тебя нет ни гроша! Может быть, это тебя и заботит? Главное, Лисбет, не делай глупостей: если тебе нужны деньги, я к твоим услугам.

Она несколько раз покачала головой и сказала, что это очень мило с его стороны, но она ни в чем не нуждается, она выкрутится сама.

— Но скажи мне, — продолжал он, — а как же гравюра?.. Это же безумие… Она наверняка обошлась тебе недешево…

На сей раз Лисбет откровенно расхохоталась.

— Послушай, — сказала она, — очевидно, я должна была бы оставить тебя в убеждении, что эта гравюра для меня — огромнейшая финансовая жертва, но это было бы некрасиво с моей стороны… Я надеялась, что ты в какой-то мере догадался…

— О чем догадался, дорогая?

— Что я ее стибрила, вот о чем! Ведь не думаешь же ты, что я дала нажиться этим сволочным торговцам эстампами!

Иоганнес смотрел на нее, не веря своим ушам, чуть ли не шокированный.

— Ты хочешь сказать, — сказал он шепотом, словно кто-то мог их услышать, — что эту гравюру ты украла?

— Да!

— Но это же… это…

— Воровство, — хладнокровно закончила она. — Когда крадут, это называется воровством. Ты мямлишь, но логично.

От волнения Иоганнес стал пунцовым. Он попытался взять непринужденный тон:

— Но… Как же ты это сделала?

— О, старина, все так просто. Тут я непревзойденный мастер. Хочешь, научу тебя?