Парадный этаж

— Ну и что?.. Прежде всего, умоляю тебя, Лисбет, не употребляй таких слов, это же псевдоинтеллектуализм и, право, выглядит болтовней… Но коли ты находишь его подходящим, я тоже им воспользуюсь: а у тебя разве нет дихотомии? Я не спрашиваю в чем она, я не желаю знать, но меня очень удивило бы, если б у тебя ее не было, если бы и в твоей жизни не было какой-нибудь темной полосы.

Всем своим видом он показывал, что ждет ответа; и что-то словно передалось от него к ней: вопрос, догадка, желание умолчать… Лисбет не отводила своего взгляда от взгляда дяди, и губы ее искривила не то улыбка, не то судорога. Вдруг она скорчила физиономию, изображая притаившегося за углом наемного убийцу, статиста какой-нибудь мелодрамы.

— Т-с-с! — сказала она тихим напряженным голосом, — никому ни слова: я состою в мафии, шеф и его агенты подозревают меня и хотят ликвидировать!

Шутка заметно разрядила обстановку. Иоганнес рассмеялся. Однако подспудно он чувствовал, что шутка эта — не только шутка, что за этим шутливым признанием кроется другое признание, искреннее, но еще не высказанное.

— Ты потрясающий мим, — проговорил он. — Возможно, в тебе погибла актриса.

Это явно поощрило ее: она изобразила нескольких кинозвезд и одного или двух политических деятелей. Пародия получилась удачная, она свидетельствовала о ее исключительно остром взгляде: Лисбет схватывала самую суть, самое характерное. Иоганнес похвалил ее. Но то, что было сказано несколько минут назад, не изгладилось, оно угнетало их обоих и не давало забыть о себе: тема не была исчерпана, они оба чувствовали это. И Лисбет вернулась к ней, закурив новую сигарету и налив себе еще виски.

— Ты не сердишься на меня за Банхофштрассе?

— Нет.

— Правда, ей-ей?

— Честное слово, нисколько. Послушай, мы достаточно дружны, чтобы иметь право разговаривать о чем угодно. В какой-то степени мы свободомыслящие люди. Так-то!

— Но я сегодня вела себя с тобой как шпик…

— Да, немножко… Это меня забавляет. Даже льстит мне: в конечном счете это свидетельствует о том, что ты интересуешься мною, моей жизнью… Но скажи мне, ты очень была шокирована, когда увидела меня там с этой девицей?

— Я? Нет, разумеется. Я подумала: ну вот, сегодня вечером дядя Иоганнес пошел по девкам.

Иоганнес отвел глаза. Он не привык к грубому жаргону молодых, к их манере говорить на сексуальные темы. Это не слишком коробило его, когда он слышал нечто подобное из уст простых парней на улице. Но слышать такое от молодых людей своего круга, а в особенности от молодых девушек, — с этим он никак не мог смириться. Он подумал, что именно в этом и проявляются классовые предрассудки и, главное, условный рефлекс, неискоренимая моральная реакция, заложенная в нем воспитанием. Он испытывал какую-то неловкость от того, что его собственная племянница, маленькая Лисбет, употребляет такие выражения. Он к этому не привыкнет никогда, он уже слишком стар.

— Меня только удивило, — продолжала Лисбет, — что ты был именно с этой девицей. Что она в твоем вкусе, я хочу сказать…

— Ты считаешь, что это некрасиво по отношению к Пауле?

— Видишь ли, я всегда считала, что ваш брак с Паулой прежде всего брак по расчету, — сказала она как о чем-то совершенно естественном и не очень значительном.

— Мы были привязаны друг к другу, — ответил он не совсем уверенным тоном и потупил взор.

— Были? — с ударением переспросила Лисбет.

Он не ответил.

Она чуть ли не рывком вскочила с кушетки, подошла к нему и пылко поцеловала в щеку.

— Я прекрасно знаю! Прекрасно знаю, что вы очень любите друг друга! — воскликнула она. — Ведь вы счастливы вместе, верно? Значит, все остальное не в счет. Главное — вы счастливы!

Она резко повернулась, с силой тряхнула головой, то ли для того, чтобы разбросать волосы по плечам, то ли — привести их в порядок. Они взметнулись перед ее лицом — густая воздушная копна золотисто-янтарного цвета с рыжеватым отливом. Иоганнес залюбовался ею; его вдруг охватило чувство, которое трудно было определить точно, но тем не менее чувство острое, что эта молодая беззащитная жизнь находится перед лицом какой-то неведомой ему опасности. Эта догадка озарила его, словно светом молнии, и исчезла. Но что-то осталось, какая-то тревожная нежность, желание защитить. Лисбет бросила взгляд на часы:

— Пять часов! Мне пора идти…

Он подумал: «Куда?»

В этой праздной, да, по видимости праздной, жизни были какие-то обязательства, встречи… Мужественно, охваченная решимостью и порывом и в то же время — он был уверен в этом — полная опасения и, быть может, тревоги, Лисбет сквозь угрозы и ловушки какого-то беспощадного мира шла к неведомой ему цели. Он поднялся и сказал:

— Ты не дождешься Паулы? Она вернется между пятью и половиной шестого.

— Как раз в половине шестого у меня встреча. Поцелуй ее за меня.

— Она будет сожалеть, что не увидела тебя. Ты же знаешь, как она тебя любит, и она тоже.

— Я еще приду к вам. Думаю, что в ближайшие дни я буду посвободнее.

Он взял ее руки в свои:

— Да, да, приходи к нам, приходи как можно чаще. Ты для нас — маленький луч солнца.

С улыбкой, оба немного взволнованные, они обнялись.

— А как же Боденское озеро? — спохватился Иоганнес. — Как ты думаешь, сможешь ты провести там с нами несколько дней в сентябре? Постарайся приехать.

— Да, я приеду… Если еще буду здесь…

— То есть как это, если еще будешь здесь? Что ты хочешь этим сказать?

— Если я еще буду в Германии, — ответила она не сразу.

— Ты что, собираешься за границу?

— Пока еще не знаю…

Он с настойчивостью, пристально посмотрел на нее.

— Скажи мне, Лисбет, ты в самом деле клянешься, что ничем не озабочена?

Лисбет тряхнула головой.

— Все в порядке, — сказала она.

— У меня раза два промелькнуло подозрение, будто ты чем-то взволнована…

— Нет, уверяю тебя…

— Ну ладно. Но я надеюсь, если у тебя возникнут какие-нибудь затруднения, ты мне скажешь…

— Разумеется, я тебе скажу…

— Послушай, сходи-ка ты к родителям. Обещаешь?

Она согласно кивнула головой.

— Не следует пренебрегать ими, — продолжал он. — Они не заслуживают того, чтобы ты их огорчала.

Весь этот диалог они скорее прошептали, чем проговорили громко и внятно. Это походило на сцену прощания на перроне вокзала перед очень долгой разлукой. Он еще раз поблагодарил ее за гравюру и обозвал «воришкой», несколько раз нежно поцеловав в кончик носа. Это тоже была игра, детская и приятная.

— Итак, обещано? — спросил он. — Ты приедешь побыть с нами в наших садах?.. В конце концов сады прекрасные и они стоят того, чтобы время от времени прогуляться по ним, забыв обо всем на свете…

Когда Лисбет ушла, Иоганнес растянулся на кушетке, которую она только что покинула; заложив руки под голову, он долго лежал задумавшись. У него была привычка мысленно заново перебирать увиденное и услышанное за день, вспоминать разговоры, конечно, не банальные, не обыденные — привычка поглощенного собой нелюдима, каким он видел себя с самого детства, привычка, за которую ему случалось упрекать себя, как за слабость, как за отступление перед жизнью: «Я только считаю, что живу, но я не живу…» Самолюбивые мечты, которые, возможно, сбылись бы, если бы он стремился воплотить их, добиться, чтобы они принесли плоды, остались невоплощенными, бесплодными. В юности Иоганнес хотел стать пианистом-виртуозом. На деле же его музыкальные способности оказались недостаточными для столь честолюбивых чаяний. Пришлось смириться с ролью педагога, и в этом качестве он создал себе в городе превосходную репутацию. Каждый день он играл на рояле для себя; это были счастливые минуты, когда он погружался в меланхолию, сентиментальную экзальтацию и эстетическое наслаждение. Так он брал хотя бы относительный реванш за то, что считал поражением в своей жизни и что с годами стало казаться ему маленькими насмешками судьбы, а ведь терпеть ее уколы — удел каждого. Он прилагал все усилия, чтобы держаться стоически. Впрочем, коль скоро Прекрасное вечно и тебе даровано жить ради него, еще не все потеряно.