Паралогии

В какой-то мере ключом к тому, что происходит в театре Пресняковых (и в позднем постмодернизме в целом), может послужить притча, рассказанная Мальчиком-сфинксом из пьесы «Половое покрытие». Речь в этой притче идет о знаменитом пианисте Антоне Рубинштейне, который был арестован на границе Российской империи как беспаспортный еврей; после соответствующей отсидки Рубинштейну предлагается подтвердить свою личность игрой на рояле:

Помощник отвел несчастного музыканта в залу, где стояло старое разваливающееся пианино. Антон Рубинштейн стоял перед инструментом и долго думал, потом, что есть силы, ударил по клавишам и не то чтобы заиграл, а просто окончательно надругался над и так уже измотанным неумелыми аккордами инструментом. Великий пианист не смог побороть свою злость и гордыню, Антон не захотел, как он про себя решил, унижаться перед жалкими людьми, поэтому из-под его пальцев раздавалась не музыка, а какая-то страшная безумная какофония. Пианист подпрыгивал и с силой ударял по клавишам; подпрыгивал и ударял, и так снова и снова, пока не прошел час и он, подпрыгнув в очередной раз, упал, обессилев, на инструмент…. «Ну, что, — спросил строгий Начальник своего Помощника, — что услышал ты, — музыку или страшную безумную какофонию?» «Музыку…» — тихо ответил Помощник… Во второй раз спросил Начальник своего пожилого Помощника: — «Что услышал ты, — беспомощный хаотичный набор нот или музыку?!.» «Музыку», — чуть громче ответил Помощник. «В третий раз тебя спрашиваю, что услышал ты от него?!!» «Музыку!» — уверенно и громко отвечал пожилой Помощник… В тот же день Антон Рубинштейн был признан Антоном Рубинштейном, выпущен и отправлен на лечение в Карловы Вары… Но почему пожилой Помощник признал его нервный срыв музыкой, — из жалости или он знал, что перед ним великий пианист, который просто не захотел играть?! Вот на какой вопрос хочу получить я ответ…

(с. 119–120)

Развивая эту метафору, можно сказать, что именно внутренняя противоречивость и, более того, изначальная конфликтность театральности Пресняковых превращают каждую из их пьес в эксперимент, исход которого далеко не предрешен. Во-первых, потому что за языком насилия стоит могучая культурная традиция, а его альтернативы только формируются. Во-вторых, потому что далеко не обязательно преобладание деконструкции насилия над спектаклем «вегетативного фашизма» будет равняться художественной победе драматургов. Если, с одной стороны, им угрожают формулы массового языка насилия (ксенофобные стереотипы в изображении «других»), то, с другой — стереотипы либеральной публицистики («малый террор» большинства vs. жертвенность интеллигентского меньшинства). Так что в случае братьев Пресняковых (как, впрочем, часто в искусстве) ситуация неразрешимого внутреннего конфликта не только не ведет в тупик, но и спасает от тупика: только горячечное столкновение языков и перформансов, только балансирование на грани какофонии и хаоса будет поддерживать высокую температуру этого театра, только зияющее отсутствие гармонических решений сохранит в нем музыку.

Постмодернистскую, конечно.

Литература

В книге использованы материалы следующих публикаций автора:

1. Новый «московский» стиль. «Москва» Владимира Сорокина и Александра Зельдовича и «Культура 2»Владимира Паперного: попытка сравнительного чтения // Искусство кино. 1998. № 2. С. 87–101.

2. Голубое сало поколения // Знамя. 1999. № 11. С. 207–216.

3. С/3 и пустота (рец. на фильм «Москва») // Искусство кино. 2001. № 2. С. 57–61.

4. Леонид Гиршович и поэтика необарокко // Новое литературное обозрение. 2002. № 57. С. 220–237.

5. Аллегория письма: «Случаи» Даниила Хармса // Новое литературное обозрение. 2003. № 63. С. 123–52.

6. Post-Soc: Transformations of Socialist Realism in the Popular Culture of the Recent Period // Slavic and East European Journal. Special Forum Issue «Innovation Through Iteration: Russian Popular Culture Today» 2004. Fall. 48:3. P. 356–377.

7. Дело в шляпе, или Реальность Рубинштейна // Рубинштейн Лев.Погоня за шляпой. М.: Новое литературное обозрение. 2004. С. 7–26.

8. Война дискурсов: Культурная нарратология «Лолиты» Набокова // The Amsterdam International Journal of Cultural Narratology. 2005. Spring. № 1.

9. «Присутствуя, насколько позволяет отсутствие» // Брускин Гриша.Подробности письмом. М.: Новое литературное обозрение. 2005. С. 487–518.

10. Театр насилия в обществе спектакля: Философские фарсы братьев Пресняковых // Новое литературное обозрение. 2005. № 73. С. 244–278.

11. Кто убил Веничку Ерофеева? // Новое литературное обозрение. 2006. № 78. С. 210–221.

12. В гнезде «Кукушки» // Искусство кино. 2006. № 4.

13. Письмо сквозь террор: «Египетская марка» О. Мандельштама // The Imprints of Terror: The Rhetoric of Violence and the Violence of Rhetoric in Modern Russian Culture / Ed. by A. Brodsky, M. Lipovetsky, S. Spieker // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderb"and 64. Wien; M"unchen, 2006. S. 149–166.

Summary

PARALOGIES: The Transformations of (Post)modernist Discourse in Russian Culture of the 1920s-2000s

Mark Lipovetsky’s Paralogiespresents a theoretical and historical reinterpretation of Russian postmodernism. Emerging in part from his earlier study, Russian Postmodernism: Essays on Historical Poetics(1997), this new work inscribes Russian postmodernism into the history of Russian modernism. Lipovetsky makes the argument that Russian postmodernism is historically situated not aftermodernism, as one would assume from a literal reading of the postprefix, but instead exists withinthe complicated and dramatic history of modernism, which, along with the entire project of modernity, is very far from completion.

Paralogiesconsists of three sections: «Metamorphoses of Modernism,» «Conceptualism and Neo-Baroque,» and «Late Postmodernism.» Each part focuses on texts from different periods of Russian cultural history: the first discusses prepostmodernist shifts in modernist literature of the 1920s-1930s; the second part outlines the development of postmodernism from the late 60s to the late 90s; and the third concentrates on recent transformations of postmodernism in the culture of the 2000s. Each part is constructed as a micro-monograph comprising a theoretical chapter and detailed analytical essays on the most representative texts of the period. Lipovetsky believes that only detailed analysis of literary texts can validate theoretical hypotheses. A distinctive feature of his analytical style is consequently close attention to the aesthetic sensibilities and language of the individual authors. From these chapters, the reader learns, for example, what unifies all thirty «accidents» in Daniil Kharms’ eponymous cycle, why Humbert Humbert was defeated in his struggle for Lolita, who killed Venichka Erofeev, the protagonist of Moscow to the End of the Line;what plots unfold in Lev Rubinshtein’s poetic catalogues; what «generation PS» and «Post-Sots» are; how Akunin’s mystery novel is constructed; and what the «new non-fiction» and the «New Drama» comprise.

The book’s title employs the term «paralogy,» a word coined by J.-F. Lyotard which denotes the kind of reasoning beyond the limits of rational thinking that justifies its findings through paradox, oxymoron, and performance. Lipovetsky maintains that Russian culture of the twentieth century shaped a new kind of representation, a paralogical mechanism he terms «explosive aporia.» The book’s first chapter, «Paralogical discourse» provides a theoretical discussion of this cultural mechanism, which had formed in Russian modernism of the late 1920s-30s and was later developed in postmodernist writings of the 1960s-2000s. Lipovetsky argues that the transformations of Russian modernism towards postmodernism are driven by the simultaneous confrontation of two large-scale cultural paradigms (which contemporary scholarship frequently does not distinguish): logocentrism based on the dominance of the rational over irrational and unconscious; and literature-centrism,a typical East-European phenomenon, which assigns fundamental significance to the irrational — emotional and (quasi) religious — experience. «Explosive aporia» emerges as a cultural hybrid of the emphasized binarity of Russian cultural rhetoric derived from literature– centrism(according to Yurii Lotman and Boris Uspensky) and the deconstruction of binary oppositions (the foundation of logocentrism) inherent to the postmodernist way of thinking. As a result, in many Russian texts gravitating toward postmodernism, binary opposition is transformed into an unstoppable oscillation of meaning between opposite poles. That this process remains unresolved is what, in Lipovetsky’s opinion, distinguishes Russian postmodernism from its Western counterparts. Russian postmodernist texts do not playfully neutralize the conflict, but instead preserve it in the space of discursive explosions.

In ParalogiesLipovetsky outlines the logic of historical development of the aesthetics based on explosive aporias. Part One, «Metamorphoses of Modernism» provides detailed readings of Osip Mandelstam’s Egyptian Stamp(1927), Daniil Kharms’ Accidents(1933–39), Konstantin Vaginov’s The Days and Nights of Svistonov (1928), and Vladimir Nabokov’s Lolita(1955). Each of these texts is interpreted as the deconstruction of a foundational category of modernist aesthetics: history in Mandelstam, the author in Vaginov, writing/creativity in Kharms, and the other in Nabokov. All these categories are removed by the writers from their privileged or marginal position in the cultural oppositions of modernist discourse, and transformed into aporias producing endless chains of aesthetic, stylistic, and philosophic explosions.

Part Two, «Conceptualism and Neo-Baroque» begins with a chapter summarizing the phenomena of modernist metamorphoses in the 1920s-30s in the form of a theoretical model of postmodernist rhetoric. «Explosive aporias» manifest themselves through the system of iterations contouring the «empty center» of the discursive, narrative, and semantic structure of the postmodernist literary text. The various interactions between the empty center and iterations gravitating either towards a mock ritual or towards the intertextual labyrinths of cultural references (a dynamic image of the world culture) produce the two main trends of Russian postmodernism: conceptualism and the neo-baroque. The development of these trends is traced through the analysis of seminal works of Russian postmodernism: Moscow to the End of the Lineby Venedikt Erofeev, «poetry on index cards» of Lev Rubinshtein, the novels of Viktor Pelevin, Vladimir Sorokin, Tatyana Tolstaya’s Kys’( Slynxin English translation), and Leonid Girshovich’s Prais.