Паразитарий

"От имени Правительства поздравляю Вас с абсолютной Победой, что, несомненно, умножит Славу нашего Отечества. Прахов Николай Ильич".

"Вся отечественная оппозиция, как и все предприниматели, приветствуют в Вашем лице достойных сынов Отечества, неспособных идти на поводу у консерваторов и проходимцев. По поручению всех демократических сил Феликс Хобот".

"Мы, пионеры и школьники, хотим во всем быть похожими на Вас, дорогой Степан Николаевич! Мы будем жить, как Вы, учиться, как Вы, переносить муки и радости, как Вы! Мы будем достойными сечкинцами. Еще раз поздравляем Вас с победой во Вселенском Референдуме. Школьники Замусольской школы Ладожской области".

"Союз кинематографистов поздравляет Вас с победоносным шествием по Миру и обязуется выпустить новый широкоэкранный фильм “Секир-Башка”, посвященный жизни и деятельности Вашего однофамильца Сечкина Степана…"

Я листал телеграммки, и мне хотелось умереть.

21

Иногда, когда я лечу в бездну и меня вот-вот настигает смерть, мне кажется, что я прозреваю. Суть приземленного человека в том и состоит, чтобы он ничего не понимал. Чтобы он был дерзким и тупым. Чтобы он в душе лаял и брюзжал. Чтобы уходил от Бога. Поразительно тщедушные эти мирные времена после массовых убийств и катастроф. Вдруг человечество все напрочь забывает и начинает спорить о согласных в слове «небо», о неопределенных артиклях и глаголах, о том, можно ли зло иногда называть добром, а недолг — долгом. И новые сквозняки в головах человеческих. И снова обращения к Богам. К культурам. К спасительным мерам. К покаяниям!

22

А дальше, как заметил Тимофеич, пошел сплошной синтез. Все складывалось, приумножалось, пронизывалось, взаимопереходилось, развивалось, диалектизировалось, самоизменялось, накладывалось, сливалось, переиначивалось. Все одновременно умирало и возрождалось, и никому не было дела до того, что одно умирало навсегда, а другое, уже давно умершее, воскресало, соединялось с сегодняшним и даже с будущим. Прежние догмы становились творческими методами, ограничения превращались в необозримые горизонты, застой — в открытость, железобетонность — в сплошной прорыв и озарение. Говорят, такие метаморфозы уже бывали в мире. Чего стоит одно только Возрождение! Собственно, что тогда, в средние века, возрождалось? Античность? Но на кой черт? Кому понадобилось то, что так яростно отрицалось христианством, ранним, средним и даже поздним? Почему все вдруг заиграло новыми красками: ожили Агамемноны, Антигоны, Аяксы, Гераклы, Сизифы, Прометеи, Сократы, Платоны и Аристотели? Кому понадобилась эта тьма Героев и Богов, когда был уже один великий Страдалец, на все века проливший за всех свою кровь и таким образом определивший философию Свободы и Любви? Почему вдруг после стольких веков гонений снова пронизали человечество мудрые мысли Эпикура и Сенеки, Геродота и Тацита, Демосфена и Цицерона? Почему прокатился по всему миру язвительный смех Аристофана и Плавта, Дионисия и Ювенала? Нет ответа на эти "почему"!

Да и кому нужны эти ответы! Просто это все было. Были самые разные синтезы, когда многое смешивалось и повторялось, опровергалось и снова обновлялось.

То же происходило и с простыми смертными. Только тайна превращений простых смертных никого не интересовала. Ну кто такая какая-нибудь Любаша, Катрин, Шурочка или Друзилла? Никто. Ноль. А в сложном мирозданческом потоке они проигрывали те же расклады, что и их великие современницы или современники. И каждая из них несла на себе печать многоликости. Я эту многоликость или, точнее, многослойность, сразу определил в Люкшазилле. Когда она повернулась в профиль — это была вылитая Любаша с фигурой Шурочки, только свитер у нее был, как у Катрин, напоминающий кольчугу. Она так и звала свой свитер — кольчугой. А манерой поведения она напомнила мне Друзиллу, то есть Зилу, потому что у Люки, таково ее было сокращенное имя, была удивительно нежная розовая кожа и плечи — настоящий коринфский мрамор. Странно, но именно Люка да бедный Скабен обратили на меня внимание и как-то скрасили последние дни моей жизни. Они благодаря моей случайной встрече с Феликсом Скабеном вошли в мою душу на последнем отрезке моего нелепого ожидания конца. Почему именно они? Опять загадка!

А может быть, не загадка, а ответ…

23

Мои дни сочтены, хотя точно еще числа не объявили. Я живу в подвале, и обо мне иногда пишут, как о человеке, который добровольно отказался от привилегий. Увы, я не отказывался и охотно хотел бы снова бывать в Приемном Зале, который отдали Акционерному Обществу Палачей, а не созерцать зеленовато-серые пятна на стенах и ждать, когда очередная капля стукнется о таз, который я подставил под течь в потолке.

Наступило совсем другое время. Обо мне почти забыли, и уже никого не трогала моя эксдермация. Люди стали поговаривать о том, что это несуразная чушь и что кто-то, может быть и я, на этом здорово наживется.

Я голодал, как и все, потому что на карточки и на талоны можно было купить только турецкий чай и брошюры шовинистического общества «Постамент». Изредка меня подкармливали Люка и Скабен. Они делали это незаметно, и я ценил их деликатность.

Газет я почти не читал и даже не хотел знать, чем закончилась свара Прахова и Хобота. Говорят, что они оба победили и оба проиграли. Оказывается, бывает и такое.

О Прахове даже Ксавий писал так:

— Увы, нам не повезло с нашим лидером, хотя не так давно, незадолго до Референдума, всем нам и всему миру казалось, что Прахов не просто на Коне, но на Белом Коне, на котором он торжественно въедет во Вселенский Дом Сотрудничества и Рынка. Но наш великий лидер оказался не таким. У него не хватило качеств, необходимых для управления Белым Конем. Он запутался в сбруе и в неразрешимых проблемах. И это обнаружилось уже в ходе Референдума, который показал, что Прахову чужды интересы как всей империи, так и отдельной личности. Он не нашел в себе смелости разрубить мечом эти наболевшие проблемы. Он стал шарахаться не влево и вправо, а только вправо, разбросав, а точнее разогнав, лучших представителей своей команды, в частности многоуважаемых Барбаева и Кабулова. Он не стал нашим Наполеоном, Александром Македонским и даже Иосифом Сталиным. Президент предпочел отсидеться в последнем окопе, отстаивая империю, опутанную, как говорили наши предки, проржавевшей проволокой вонючего ГУЛАГа.

О Хоботе изгнанный им Горбунов вещал примерно в таком же духе:

— Хобот пошел по старому авторитарному пути. Он разогнал своих лучших помощников, окружил себя ворами и подхалимами, он променял свою харизму на псевдоавторитет, увлекся "войной законов" и, что самое страшное, окончательно спился. Количество алкоголя, потребляемое Хоботом, превышает восемь цистерн в сутки, а пьет теперь Хобот только лучшие виски, лучшие бренди, и лучшие коньяки. Пребывая во хмелю, он стремится решать самые важные вопросы, потому что после протрезвления он не в состоянии ни мыслить, ни даже разговаривать. Полагаю, что его дни сочтены…

Меня не радовали ни успехи, ни поражения моих «друзей» и недругов. Я устал ждать, потому что ничего хорошего на горизонте не маячило. Иногда по вечерам, вспоминая бедного Топазика и Анну, я плакал, и мне было горько сознавать, что я ничего для них не сделал. И вот тогда я проклинал себя и желал себе смерти. Иногда в такие горестные минуты меня заставали Скабен или Люка. Я успокаивался в общении с ними. Потихонечку входил в их судьбы, в их заботы, в их мелкие и крупные конфликты, и это как-то скрашивало мое томительное ожидание. А Люка действительно была прекрасна…

24

Что может быть замечательнее юной женщины, в чьем профиле, во всей фигуре, не исключая и лица, разумеется, просматривается несколько тысячелетий! Я понимаю, почему Скабен, увидев ее, сразу поймался, и уже не мог больше заниматься своими повседневными делами. Он сильно вздрогнул, когда увидел Люку, и сразу понял, что дальше ему нет ходу. Он пал к ее ногам, и это падение было настолько искренним, что уставшая Люка — а ее усталость сильно к тому времени поизносилась, поистосковалась, и настолько, что у нее уже не было уверенности воскреснуть (чего греха таить — все эти Агамемноны, Ксерксы, Домицианы и Гераклы были отменными мужиками и больше всего на свете ценили божественное в женщине — им живую искренность подавай, а не какие-нибудь суррогаты, им чтобы каждый изгиб дышал страстью), и вот когда Скабен пал к ногам Люки, юная женщина тоже сильно вздрогнула и имела неосторожность совершенно импульсивно коснуться уха Скабена. И какая же чудная музыка вошла в душу тоже уставшего и отягощенного службой мерлея! Он щекой стал тереться о колено Люки, благодарный тому, что Люка не гонит его. А Люка и сама не могла понять, что с нею происходит. Ей приятно было: он своей бородой нежно щекотал ее ногу, и эта приятность, должно быть, все и решила. Вместо того, чтобы подняться и уйти (это сначала была ее первая мысль), она легонько опустилась на пол, и борода Скабена нежно коснулась выреза на ее груди, отчего усталость Люки, нажитая долгими страданиями, мгновенно улетучилась и родилась та знакомая и прекрасная дрожь, которую все прежние ее возлюбленные ценили больше всего. Она сама прильнула к Скабену. Скабен что-то хотел сказать, но Люка знала, что бы ни сказал мужчина, это все равно будет меньше, чем то, как он обдаст ее горячим теплом, как будет крепнуть его рука на ее бедре, как нальется его тело силой и нежностью. И чему больше всего поражалась Люка, так это тому, что умом она отвергала Скабена, а сердце готово было скорее умереть, чем отпустить несчастного влюбленного. И он бормотал, как умалишенный:

— Я всю жизнь тебя ждал. Это подарок судьбы. Это напоследок.

— Дурачок, — отвечала Люка. — Я тебя никогда не брошу. Ты тоже мне послан оттуда…

— Я несчастен. Я одинок. Я унаследовал от своего народа всю мировую скорбь. Я гоним. Я отвержен. На моих руках больной сын.

— У тебя прекрасный сын. Красавец. Музыкант. У него утонченный профиль.

— Вся эта утонченность — результат клещевого энцефалита. Я имел неосторожность взять его с собой на Арал, а там на него напали иксодовые.