Парень из Сальских степей

Святой, вытесанный из явора неизвестным «богоделом», поди уже сотню лет стоял под гонтовой крышей, словно усталый крестьянин. Он стоял в хорошем месте: вокруг шумели сосны, по камешкам бежал ручеек, разные там синички щебетали, пытаясь доказать, что счастье именно такое и бывает: птичье, мимолетное. А по безыменной дороге проходили мимо поколения людей…

На мостике показался человек небольшого роста, крепко сбитый, угловатый. Он перебросил лукошко с правой руки на левую, осмотрелся по сторонам и подтянул штаны, которые были слишком длинны ему. Ноги у него были коротковатые и чуть кривые, как у таксы.

— Это с вами у меня тут свидание? — живо спросил он, надевая лукошко снова на правую руку. — Я Станиш.

Прислонившись к стене часовенки, я разглядывал стоявшего на дороге человека. Он был подвижной и какой-то неспокойный, с гладким выпуклым лицом, на котором мочалками торчали черные брови.

— Я не очень-то верю в незнакомых доброжелателей, но поскольку вы предупреждаете… — произнес Станиш и снова подтянул штаны.

— А вы поверьте… и вытащите из штанов револьвер, он их понапрасну оттягивает, — сказал я. — Вот-вот, лучше всего положить его в лукошко. Так он у вас и под рукой будет и ремень не оборвет. Что это за пушка?

— «Констабль». Из него стреляла английская полиция, а потом ковбои в фильмах.

Он говорил свободно, улыбаясь, и в то же время тщательно изучал меня. В разговоре участвовало все его лицо: и ветвистые брови, под которыми прятались небольшие глаза, и морщины на широком лбу, казалось даже, что у него шевелились уши.

«Малый не лишен чувства юмора, — подумал я. — Стреляный воробей. Видно, бывал и на коне и под конем…»

— Ну что ж, если вы согласитесь подойти ближе и под сенью древней часовенки выслушать ужасное известие, все будет как раз в стиле этих фильмов. Таинственный господин…

— Таинственный кабальеро! — поправил Станиш. — Так лучше звучит.

— Ладно. Таинственный кабальеро сообщает: в наши руки случайно попал один документ, свидетельствующий о покушении на вашу жизнь. Прошу прочитать.

Я протянул ему рапорт Анзельма. Он стал серьезным.

— Умное сочинение, — сказал Станиш, закончив чтение. — Я бы ему поставил пятерку за знание польских дел.

— А я бы пригласил его на небольшую прогулку в лесок.

Я рассказал о расправе в усадьбе Смоляжа.

— Не согласитесь ли вы, пан Станиш, помочь в инсценировке суда и линчевания?

— С превеликим наслаждением! Обожаю американские шутки.

— Отлично. Значит, как только Анзельм, он же Гливицкий, приедет к вам за мукой, вы продолжите прежние неосторожные политические высказывания. Было бы еще лучше, если бы состоялось небольшое собраньице. Сумеете?

— Конечно. Я, жена, мой компаньон из мастерской, один крестьянин…

— Достаточно. Надо сделать так, чтобы этот мерзавец уверился в том, что здесь существует некая организация, быть может, даже небольшой партизанский отряд, что вы вербуете его в связные, что вы хотите, наконец, представить его партийным властям в Ломже. Коня у вас нет. Поэтому наймите его у Гжеляковой. На станцию вас повезет ее работник Ручкайлло.

— Этот великан, знахарь?

— Он самый. На том месте, где мы сейчас стоим, я остановлю вас и приглашу в лес для разговора. Ясно?

— Не совсем. Я люблю во всем полную ясность, а мне пока еще не известно, с кем же, собственно, я имею дело?

— С командиром отряда Армии Людовой.

— О-о, вот тут уж, я вижу, начинается польский фильм, — оживился Станиш. — Даже у нас в этом медвежьем углу идут съемки?!!

— Как и всюду. Монтаж идет полным ходом.

— Вы, верно, долго были в России? Слова растягиваете на русский манер…

— Я советский командир, состоящий в Армии Людовой… Итак, можно на вас рассчитывать? Сделаете, как договорились?

Я хотел проститься, но Станиш схватил меня за руку.

— Подождите! Вы хотите уйти? Сейчас? Ну нет, так нельзя! — крикнул он.

Станиш все сильнее, до боли сжимал мою руку (у этого интеллигента была крепкая рука кузнеца), а я с удивлением смотрел на загорелое лицо этого весельчака, искаженное гримасой не то восторга, не то плача. Сильные толстые губы его дрожали.

— Наконец-то! Наконец-то оно начинается! В Вельких Дудах — Армия Людова! Черт возьми! Столько лет я ждал этой минуты… Наконец-то, товарищ!

Это слово взволновало нас обоих. Некогда обычное и примелькавшееся, оно внезапно прозвучало по-новому, свежо. В этой встрече в лесу двух оторванных от борьбы людей слово «товарищ» объединяло и связывало.

Рождение лесного отряда

Спустя три недели после этой встречи я на том же самом месте вежливо попросил Анзельма сойти с телеги и пойти с нами на прогулку.

Рядом в полном вооружении стоял весь отряд: Павляк с сыном, оба близнеца Смоляжи, Каминский, Кичкайлло, Петрек и Юзек. Я тогда впервые командовал ими.

Накануне на собрании у Павляка Кичкайлло объявил:

— Заутра зобачите майора. Он зловит шпиона и буде у нас командиром.

У обманчивой поляны, где по зыбкой трясине скачут беззаботные кулики, состоялся короткий суд. Анзельму нечего было сказать в свою защиту: близнецы узнали в нем того самого спекулянта, который за две недели до расстрела их семьи покупал у старого Смоляжа сало. Станиш подтвердил, что именно ему он сказал фразу о диалектике, наконец, донос, собственноручно подписанный им, Анзельмом, подтверждал показания свидетелей. Голосование было единодушным: «К куликам!»

После этого стихийно возникший отряд Армии Людовой пополнился еще двумя дельными товарищами: в него вступил Станиш и его помощник Малиновский. Вскоре через Станиша нас отыскал студент Варшавского политехнического института Адельберг. Когда его везли на верную смерть из гетто в Тремблинку, он выпрыгнул из вагона. Ему удалось скрыться и добраться до самых Дуд, где он надеялся найти убежище в мастерской Станиша, вместе с которым воевал против немцев в сентябре 1939 года.

Теперь я знал: на истребление обрекаются не отдельные люди, организации или классы, а целые народы. «Долой человечество! — кричал Геббельс. — Мелкобуржуазная эпоха ложного и обманчивого понимания гуманности миновала!» По захваченным землям катится машина смерти, расчищая «жизненное пространство» для немецкой нации. Она будет все чаще отбрасывать к нам людей, которым нечего терять. Мы должны здесь, в Дудах, делать то же самое, что делают десятки тысяч партизанских отрядов во всех оккупированных странах: превращать ненависть и отчаяние в силу, закалять ее в партизанской борьбе до тех пор, пока не дрогнет далекий фронт вермахта, возвещая всем час восстания народов.

Мы несколько раз проводили учения в лесу. Свой отряд из пятнадцати человек я обучал стрельбе, сторожевой службе, передвижению на местности, наступлению и взаимодействию. В польских лесах сплачивались в одну семью люди разного возраста и образования, различного происхождения, вероисповедания и национальности — люди, случайно спасшиеся от гитлеровской машины тотального измалывания…

Июль, август и сентябрь — эти три месяца я вспоминаю с неизменным теплом. Будет ли в моей жизни еще когда-нибудь время такой полной отдачи душевных сил?