Парень

С этого времени число женщин вокруг него умножилось, но это были уже не просто любовницы: это были — последовательницы. Они верили в экстраординарные способности этого человека, они жизнь готовы были положить ради того, чтобы экстраординарные способности эти оставались в должной кондиции, они все для этого делали — но напрасно, потому что сам психолог почему-то неспособен был уверовать в собственную экстраординарность. Как-то он сидел дома один, и вдруг, неведомо откуда — ему и в голову не пришло задуматься, откуда именно, — явилась мысль: то, что он еврей, совершенно ничего не значит рядом с тем, что он человек, а то, что он человек, тоже ничего не значит — рядом с богом. Когда он все это последовательно и добросовестно, как привык в университете, обдумал, прожитая жизнь предстала перед ним как сплошной грех, а себя он увидел отъявленным мерзавцем, посланцем сатаны, кем-то таким, кто с помощью ложных мыслей, чтобы не сказать: в роли лжепророка — а для еврея это особенно недостойная роль, — обвел всех вокруг пальца. В этот момент просветления, который вообще-то случается порой с каждым, и в этот момент у тебя работает не только мозг, но и все чувства, например, сердце, — словом, он решил: все, хватит. У него был приготовлен яд, и в этот момент ему стало ясно, почему он оказался таким предусмотрительным: какая-то часть его личности уже давно знала, что он идет по ложному пути, но он до сих пор даже не подозревал, что какая-то часть его личности готовится исправить положение дел.

В клинике освободилась ставка. На вакантную должность взяли кого-то. Собственно, наш парень, будь он в это время в городе, вполне мог бы пойти к этому специалисту. Но его в городе уже не было.

20

После того как наш парень расстался с той девушкой, которая училась в католической школе, жизнь его потекла так же, как у всех остальных студентов. Хотя, может быть, она и до сих пор текла так же, только с очень близкого расстояния выглядела другой. Например, преподавателям, которые уже не один десяток лет работали в этом вузе, парень наш не казался каким-то особенным, он был точно таким же, как другие — и на этом курсе, и на всех прежних курсах. Все они одинаковы, все на одну колодку, сколько ни есть, говаривали они, когда им случалось напиться на кафедре по какому-нибудь поводу, ну, или без повода. Разве что в одежде происходили какие-то изменения, но они и к этому давно привыкли: трапеция, мини, — им было плевать. Ну, разве что мини… это да, это иногда заслуживает внимания, если, скажем, принимаешь экзамен у девчонок. Кое-кто даже отваживался положить ладонь на выглядывающую из-под мини, обтянутую нейлоном коленку, при этом поощрительно кивая головой: ну-ну, что там со Столетней войной, Агика? Шершавая старческая ладонь цепляется за гладкую нейлоновую поверхность, ах, господин профессор, петля же полезет, только и скажет студентка, вместо того чтобы фыркнуть: иди ты, старый хрен, в задницу вместе со своей Столетней войной, — имея в виду, правда, не кровопролитные сражения, сотрясавшие Европу в давние времена и чуть не перекроившие политическую карту континента, а супругу господина профессора, которая состояла библиотекаршей тут же, на кафедре, и которой студенты за ее внешность и невыносимо визгливый голос дали прозвище Столетняя война. Словом, этот преподаватель, например, не видел в нашем парне ничего из ряда вон выходящего, разве что на курсовую работу его обратил внимание, потому что в ней было собрано материала больше, чем это обычно бывает в студенческих работах, и если подойти с умом и кое-что взять оттуда, то вполне можно будет поехать на конференцию в другой провинциальный город, а там пить наконец столько, сколько душа просит, и эта старая курва не будет визжать над ухом, мол, ты целыми днями палец о палец не ударишь, только хлещешь свое чертово вино, а на детей тебе плевать с высокой колокольни. Да я, да я ради детей тружусь, кричал в ответ господин профессор. Ради винища ты трудишься, визгливо парировала Столетняя война, а ведь господин профессор долгие годы словом и делом доказывал, что он деньги домой приносит, все, до последнего грошика, и делает это ради детей и ради нее, жены. А однажды, как в той сказке про короля и маленького мальчика, увидел эту женщину голой. Потому что она забыла взять с собой пижаму в ванную комнату, случайно, конечно, столько всяких забот, что, бывает, что-то и забудешь, в этот раз, например, пижаму, и вышла оттуда совсем голышом. Ну, подумал тогда господин профессор, и она еще чего-то требует, с этими отвратительными мешками дряблого жира, с этой сморщенной кожей, да есть ли в тебе хоть что-то, из-за чего я должен выносить этот кошмар, — под кошмаром он понимал время, проводимое с женой. И в самом деле, выносил он этот кошмар недолго: жена выгнала его ко всем чертям. Конечно, господин профессор, думая о своей жизни, рассчитывал, что он сам уйдет от этой стервы, уйдет с какой-нибудь ученицей, юной и талантливой. Но все вышло наоборот. В том смысле, что эта сильно постаревшая женщина, в которой господин профессор видел лишь отвратительный комок дряблого жира, сама обзавелась молодым партнером; ее любовником стал молодой преподаватель, у которого был какой-то сексуальный дефект: то ли член слишком маленький, то ли сужение крайней плоти, — на которую идиоты родители не подумали обратить внимание, не удосужились повести его к врачу, чтобы тот сделал маленький надрез и исправил дело, так что бедняга не решался заводить отношения с ровесницами — только с пожилыми. Потому что с ужасом представлял, как девушка на него посмотрит и скажет: ой, а где же он? Кто — он? — с удивлением спросит преподаватель. И тогда девушка захохочет и покажет пальцем, или словами выскажет, что она имеет в виду. Преподаватель думал, что с пожилыми, много повидавшими в жизни женщинами подобного можно не опасаться, ведь они и сами уже потеряли былую форму, да и потребность у них вряд ли такая уж большая; в общем, если что, если будет недовольство, то всегда можно сослаться на возраст дамы: мол, тут я не виноват, с такой-то партнершей… Но, как оказалось, на возраст ссылаться совершенно не было смысла: пожилая библиотекарша держалась в таких ситуациях очень даже активно, так что сама удивлялась, сколько, оказывается, скопилось в ней страсти, не находящей выхода из-за этого кретина мужа; а у молодого преподавателя тоже начисто пропали все комплексы, и в постели он трудился так же, как любой другой мужчина его возраста и как он наверняка не смог бы трудиться с молодыми женщинами: ведь тогда боязнь неудачи сковала бы в нем желание.

Вероятно, в прежние годы, а уж в последние полтора года перед дипломом, после получения которого нашему парню пришлось покинуть тот провинциальный город, чтобы из небытия вернуться, так сказать, в бытие, по крайней мере в то бытие, которое в Венгрии можно было считать каким-никаким бытием, — словом, в эти полтора года совсем невозможно представить, чтобы наш парень вдруг взял и пошел к врачу и тем более чтобы под внешним воздействием в нем что-то изменилось. Все выглядело так, что дела и сами собой идут туда, куда должны идти. Конечно, трудно сказать, в самом ли деле можно считать признаком выздоровления то, что о нем, о нашем парне, почти ничего не было слышно, не ходили разговоры, что он опять буянил в корчме, столы опрокидывал и так далее; может, просто дело было в том, что окружающие, те, кто вообще мог бы что-то воспринимать из того, что с ним происходит, теперь настолько были погружены в свои проблемы, что нашего парня забыли иметь в виду. Все с головой были заняты дипломными работами и зубрежкой к выпускным экзаменам. Ну, и пытались предпринимать какие-то шаги, которые казались необходимыми с точки зрения будущего. Участились женитьбы и замужества. Чаще всего активность в этом смысле проявляли девушки, которые на последнем забеге вынуждали парней сделать этот шаг, чтобы, не дай бог, дело не закончилось так, как у школьной училки нашего парня, которая вынуждена была выйти за деревенского механизатора, — студентки лихорадочно спешили выскочить замуж, открывая тем самым череду будущих разводов, тех невыносимых отношений, когда два человека годами убивают друг друга и медленно, но упорно, совместными усилиями уродуют своих детей, которые очень скоро, уже где-то в четырнадцатилетием возрасте, дадут себе клятву, что так, как живут их родители, они никогда, ни за что, — однако все повторят в свое время. Дети разведенных будут разводиться, дети грызущихся будут грызться, и жизнь будет катиться и катиться дальше по той же страшной, мучительной колее, по какой катилась тысячелетиями.

Наверное, именно эти заботы, связанные с планированием будущей жизни, и первые шаги к ней, те первые шаги, которые каждый из нас неизбежно совершает на пути к трагедии, — все это, собственно, и было причиной того, что нашего парня как бы перестали замечать, что никого больше не интересовали его проблемы, если таковые были. Посторонним наш парень виделся беспроблемным — или просто не виделся, а потому и казался беспроблемным. Вот почему всем эти годы запомнились так, что наш парень понял вроде бы, осознал, что и физические, и духовные его возможности ограниченны; а у кого они, спросим себя, не ограниченны? Даже у Эйнштейна, если уж на то пошло. Парень один в корчме сказал как-то: а что, у Эйнштейна тоже были не все дома, да и у самых знаменитых киноактеров хватает и телесных болячек, и душевных травм, которые они получили, скажем, от своих партнеров или партнерш, так что жизнь, она ни у кого не сахар, вот и у меня тоже, сказал тот парень и долго рассказывал о трудностях, которые омрачают его жизнь. И то, как он это рассказывал, тон его казались такими искренними, что все заслушались, а особенное впечатление произвели они на девушку, которая оказалась в той компании, оказалась, надо сказать, случайно, просто ребята ее встретили на улице и позвали с собой. У девушки проблема была та же, что у большинства выпускниц: или ты за эти полгода найдешь мужа, или ставь на своей жизни крест, дальше жизнь твоя пойдет по самому плохому сценарию, и все из-за того идиотского обстоятельства, что именно в эти полгода не сложилась у тебя любовь — то ли по той причине, что ты поздно созрела как женщина, то ли потому, что не так красива, чтобы всем бросалось в глаза, или красива, но держишься так, что ни один парень не смеет предположить, что ты можешь полюбить его. Но наша девушка свою проблему, как мы заметили выше, осознала, потому и присоединилась к компании, а когда позже шла с тем разговорчивым парнем к нему домой, подумала, что теперь-то она наконец решит свою проблему. Однако не получилось. Избавилась она только от одежды, да и то утром все вернулось на свои места: и одежда, и проблема. Когда тот парень увидел на простыне красное пятно, он сказал: если б я знал, я бы ни за что, я не какой-нибудь подонок, ты понимаешь, я не думал. Я помню, ты ходила с — и тут он назвал одно имя, — и тот говорил, что у вас с ним все о’кей. Так что, выходит, тот, прежний парень, это он был виноват в том, что она отдала девственность, в сущности, первому встречному, в надежде, что он, этот первый встречный, протрезвев, будет любить ее еще больше, ведь если он, пьяный, мало что соображающий, так ей восхищался, думала она, то в каком же будет восторге, когда увидит ее при свете дня, чистыми глазами, в полном сознании.

А результат получился прямо противоположный. Когда разговорчивый парень протрезвел, весь его восторг прошел, парень только сожалел о том, что произошло, вообще же не чувствовал к девушке ну совсем ничего, и это еще в лучшем случае. Девушка же, уйдя из комнаты, которую он снимал, в свой угол, который она снимала, поплакала немного, и в сердце ее стала расти злоба ко всем мужикам, и злобу эту она выместила в конце концов на человеке, который на ней женился; это был неплохой человек, предприниматель, занимался строительством, они поселились в Сольноке, и ненависти ее он никак не заслуживал, потому что, как говорится, на руках ее носил, — и все-таки именно он оказался крайним. Что с того, что фирма его процветала, если от жены он не видел ничего, кроме ледяного тона, кроме унижений, кроме постоянной критики, обращенной и на его работу, и на то, как он выглядит, и на его привычки, — все это медленно, но верно подрывало его уверенность в себе. А отсюда пришла вскоре и первая неудача в сфере предпринимательства, за которой последовало много-много новых неудач.

Жена сначала сочувствовала ему, жалела, но, как мы знаем, жалость в отношениях между двумя людьми фундаментом прочной связи не может стать. Когда предприниматель, который без всякой своей вины стал объектом, на котором жена вымещала обиду, нанесенную ей тем давним пьяным студентом, в конце концов полностью разорился, она его просто выгнала. Счастье еще, что квартира его не была общей собственностью и не была вложена в предприятие, а то и она уплыла бы. А так жена осталась в ней с детьми, предприниматель же перебрался в Будапешт, чтобы присоединиться там к людям с такой же судьбой, зиму перебивающимся в приюте для бездомных, а в теплое время года проводящими дни в будайских горах. У бедняги даже речь изменилась, артикуляция потеряла четкость и выразительность, стала неряшливой, как и одежда и тело, и выглядел он совершенно так, как должен выглядеть несчастный, обиженный судьбой человек, а потому ему охотно давали милостыню, и он часто стоял, попрошайничая, в Буде, на углу улиц Марвань и Алкоташ. Именно этот жалкий, убогий вид и давал ему возможность кормиться: выгляди он чуть респектабельнее, и ему подавали бы куда меньше, так что это изношенное тело, прикрытое лохмотьями, служило ему вроде как орудием труда, пробуждая в сердобольных горожанах чувство милосердия, хотя в этот краткий — потому что, живя в таких условиях, люди, увы, быстро стареют и умирают, — словом, в этот краткий период жизни человек этот был в сущности счастлив. Он чувствовал себя свободным, над ним не висела никакая ответственность, не связывали ни семейные, ни деловые узы. Иногда, правда, в очень уж сильном подпитии, когда сердце таяло, как воск, он вспоминал своих детей и плакал, но на самом деле и это было скорее счастье, сладкая жалость к себе, чем настоящая боль, которая побудила бы его изменить образ жизни, а то и попытаться даже вернуть жену.

Разговорчивый хлыщ, который в тот злополучный вечер привел девушку к себе, не зря говорил, что у всех есть свои недостатки, все в какой-то степени уязвимы; можно предположить, что наш парень за эти полтора года, когда он уже не морочил приятелям голову бреднями насчет самоубийства и подобными идиотскими вещами, тоже научился трезво смотреть на жизнь и видеть самую что ни на есть реальную реальность. Но на самом деле суть не в этом, суть в равнодушии. Другие просто не замечали, а может, привыкли к его закидонам, мол, у него «вскрою сегодня вены» — как у другого, обычного парня «надо бы сегодня вечером перепихнуться». Во всяком случае, у них не было ощущения, что с ним что-то не так, а когда, спустя несколько лет, до них дошли слухи, что его жизнь вроде бы входит в нормальную колею, потому что в школе, которая была школой в его родной деревне, он стал сначала заместителем, или, может, даже заместителем не пришлось становиться, а просто, в один ход, словно какая-нибудь хитрая фигура в шахматах, например, конь, сэкономив на развертывании пешечного строя, сразу стал директором, как когда-то мечтала его мать, едва не поделившись этой мечтой с отцом, с которым вообще-то не было смысла делиться этой мечтой, поскольку все равно он до этого не дожил, — словом, когда до них дошли эти слухи, они нисколько не удивились.

21

В клинике освободилась ставка, вот и все, что осталось от психолога; ну, и еще объявление в газете: требуется врач по специальности психолог. Место, само собой, пустовало недолго: в городе полным-полно было безработных душеведов, которые только и ждали возможности устроиться в каком-нибудь государственном лечебном учреждении и там наконец познакомиться с такими душевнобольными людьми, которые находятся в худшем состоянии, чем они, то есть чем психологи, и тем самым послужат для несчастных психологов целительным бальзамом. Кто-то туда вскоре попал-таки. Те, кто не следил за событиями достаточно пристально, почти и не заметили, что несколько дней не было приема. Прежняя ассистентка осталась на своем месте и тут же влюбилась в нового доктора; доктор, правда, был женщиной, но это ничего, ассистентку и так уже тошнило от этих мужиков, которые, в лучшем случае, тобой попользуются, если вообще заметят. Грубо овладеют, подомнут под себя, и плевать им на то, где они находятся, и расправлено ли покрывало на кровати, и опущены ли жалюзи, а она ждала как раз не такого, а напротив, тонкого обращения, поглаживания, нежных слов, мол, люблю, или пускай того же, но на другом языке, если речь об иностранцах. Новая ситуация наконец-то дала ей возможность понять, что интересы ее ориентированы в ином направлении, и какое счастье, что новая докторша думала так же.

Парень наш мог бы пойти и к этому новому психологу, если бы он, парень, был еще там; но его там уже не было. К тому времени он уже покинул провинциальный город, который целых четыре года служил ему приютом, и вернулся домой, в тот самый дом, который его дед оставил его отцу, а теперь, когда и отец умер, дом остался ему и матери. Правда, парень все-таки сделал попытку найти жилье в Будапеште.

Мать, сказал он дома, я теперь в городе буду учительствовать, потому что там — все библиотеки. О том, что там, как ему кажется, больше шансов встретить женщину, которую он полюбит, и тогда его жизнь устроится и с этой стороны, — об этом он промолчал; он сослался только на библиотеки, на венгерских анархистов, работы которых иначе не достать, только там их и можно исследовать, в старых журналах: «Без насилия», «Без государства», «Социальная революция», ну, может, еще «Братство», если этот сомбатхейский журнал вообще с тех времен сохранился, — только там, в будапештских библиотеках, и можно листать пожелтевшие страницы, делать выписки, чтобы узнать, что они думали о мире; потому что книг об анархизме — а, в этой стране! — тут даже Бакунина, Кропоткина не найдешь, а уж они-то — имена мирового значения. И парень наш опять немножко думал о себе, что живет он в такой стране, где его возможности, можно сказать, всюду упираются в непреодолимые преграды, где у него почти никаких перспектив. Мать, конечно, не хотела его отпускать так просто, чтобы парень, ни о чем не думая, взял и бросил ее одну. Она много раз принималась объяснять ему, почему стоит остаться в деревне: здесь и дом этот, просторный и, как ни смотри, бесплатный, а в Будапеште жилье снимать придется, это, считай, половина жалованья, а на что тогда жить? И еще семьи пока нет, а семья появится, тогда — не дай бог.

Мать, конечно, и сама понимала, что парню в городе будет лучше, но не могла она так просто от него отказаться. Для нее и самой было ясно, что лучше, если парень найдет там себе дом, женится, а она станет ухаживать за внучатами и скажет невестке, мол, теперь я тебе буду матерью, вместо твоей матери, я покажу тебе, как надо пеленать моих внуков, потому что я и это умею делать лучше, чем ты. Правда, эти нынешние пеленки совсем другие, чем раньше, те-то были просто тряпошные, и резиновые трусики, мы только и знали, что стирать да гладить, не гладить было нельзя, потому что складки так натрут нежную кожу, что ребеночек целыми днями будет орать от боли, а материнское сердце — разрываться от жалости, потому что страдания ребенка для матери еще больнее, — это она тоже бы объяснила молодухе, сказала бы, насколько легче женщинам теперь, с бумажными-то пеленками, да еще все эти хозяйственные машины, разве можно сравнить, как они раньше на речку ходили стирать, потому что жили бедно. Невестка слушала, изо всех сил сдерживаясь, ни нервов, ни сил у нее уже не было, этот маленький придурок, внук свекрухин, всю ночь орал как оглашенный, она уже до того дошла, что начинала ненавидеть и щенка этого, потому что устала от него, и мужа, свекрухина сына, который виноват в этом, потому что он ведь ребенка сделал, и вместе с ними ненавидела то, чем они с ним занимались. Когда ей приходилось уступать мужу в постели, потому что он требовал, чтобы по крайней мере два раза в неделю у них это происходило, она испытывала только ненависть и отвращение, а поэтому оставалась сухой в том чувствительном месте, и проникновение вызывало дикую боль, такую же, наверное, как у младенцев жесткие складки пеленок, и боль только усиливала ненависть.

На эту вот ненависть и ложились слова свекрови о том, насколько у нынешних женщин жизнь легче, чем в старые времена. А в этих речах свекрухиных было и то, что, мол, ты помалкивай, не смей даже вякать о своих трудностях, и то, что, дескать, я сама тебе скажу, как и о чем следует думать, потому что я — старше, и вообще пора тебя на место поставить. Чтоб знала, кто в семье главный.

Вот о чем думала мать, когда пыталась уговорить сына остаться с ней; пускай сыну, может, и хуже, зато ей лучше, потому что, если и не найдется ему жены, а где он тут, в деревне, найдет жену, все его знают, как облупленного, всем известно, что пьет он, да и выглядит так, что его как угодно можно назвать, только не красавцем, и известно, что не вышло у него с учебой, он ведь ученым должен был стать, а стал всего-навсего учителем истории и венгерского языка и литературы в средней школе. А люди, которые тут, в деревне живут, они ведь не дураки, пускай они какой-то там вшивый институт и не сумели бы закончить, так что парень по сравнению с ними очень много знающий, да только если вспомнить, чего от него ждали, что о нем говорили, на что его считали способным, особенно отец, — то получалось одно пустое место.