Парень

Старуха, как и положено по статистике, пережила мужа. Довольно намного. Хотя вряд ли про эти пять лет, которые она прожила после смерти старика, можно сказать, что это много, если взглянуть на них на фоне последующих бесчисленных — даже священники не могут сказать, сколько их, — лет. Потому что, пускай священники и определили, которую из печатей снял агнец, время между двумя печатями определить они никак не могли. И даже нельзя было сказать, в каких единицах измеряется это время: в пятилетках ли, в световых ли годах, и долго ли еще до всеобщего воскресения, когда каждый вернется на землю с практически равными стартовыми условиями.

Как бы там ни было, спустя какое-то время — для отца нашего парня, к сожалению, позже, чем он рассчитывал, — они остались втроем, что, в конечном счете, соответствовало общепринятому и общепризнанному порядку вещей. Собственно говоря, их даже можно считать баловнями судьбы, ибо поколения людские покидают подлунный мир в определенном, раз навсегда установленном ритме. Ведь могло бы быть, скажем, и так: сначала бы умерли молодые, а уж потом старики, или, не дай бог, ушли бы из жизни совсем в раннем возрасте дети — например, выскочит малец на улицу, а там на полной скорости мчится автомобиль, чего никто, конечно, не мог предусмотреть, или, скажем, упадет мальчишка со стога, а внизу как раз дедов стожар с крюком, и крюк входит ребенку прямо в голову. Такое могло случиться точно с такой же степенью вероятности, как и то, о чем мы говорим, что это — в порядке вещей.

Так что три баловня судьбы сидели в кухне и ужинали, когда отец спросил парня, подал ли тот заявление. Парень ответил, что подал. Вот и ладно. В этот раз тебе и твой дядя поможет. Не надо, — сказал парень. Как так не надо? — удивился отец, который был уверен, что дяде, университетскому профессору садоводства, это раз плюнуть. Не надо, потому что в этом году я, — и парень назвал вуз одного провинциального города, куда собирался подать заявление на этот раз, после двух попыток поступления в столичный университет (ну да, после двух, потому что он успел еще раз провалиться); он чувствовал, что грозная тень армии надвигается все ближе и все ощутимее, и ему пришлось свыкнуться с мыслью, что никаких шансов оказаться одним из той тройки, которая будет изучать в столице историю философии, у него нет, и что лучше податься туда, в провинцию, диплом там, в конце концов, такой же, а устроиться будет даже, может, легче, должность преподавателя для него всегда найдется, хоть в провинции, хоть в Будапеште, уж в Будапеште-то обязательно, только не с философским дипломом: для философа и должности-то не существует, не представишь же, например, должность философа на заводе или должность школьного философа, это не то, что, скажем, психолог. Тоже неплохо, — улыбнулась мать, чтобы немного смягчить разочарование отца, которое он ощутил потому, что сын отказался от специальности, о которой он, отец, ни малейшего понятия не имел, но которая сама по себе была для него символом того мира, о котором он не имел представления, и того положения, которого он хотел добиться для сына, чтобы тот в своей взрослой жизни относился к тому миру, а не к этому.

Отец ничего не сказал, не стал перебивать жену, которая что-то еще говорила, молчал и вечером, когда они уже лежали в кровати, не высказался в том смысле, что разочаровался он в парне, не думал он, что так все кончится, что он не понимает, как это сын отступился от выбранного пути, и не дал жене возможности ответить, что ведь и оттуда, из того города, выучившись, можно стать кем угодно, главное — диплом, а университет в Будапеште он потом на вечернем закончит, так куда легче, можно работать и учиться. И отец соответственно не смог на это возразить, что это вроде как прийти в гости не как все, с улицы, а проскользнуть через заднюю калитку, под садами, как вор, и такого он своему сыну не может желать. И в ответ на это мать не сказала: зато, может, он потом будет жить тут, поблизости, например, хоть в этой деревне, и будет из него директор школы — как он потом и стал, — об этом мать, понятным образом, не говорила, а стало быть, не разбила окончательно отцовское сердце: отец молчал; так, молча, и уснул. От нескончаемой тяжелой работы и ежедневного, задолго до рассвета, подъема он так уставал, что уже много-много лет вообще не видел снов, чему не очень был рад, потому что были случаи, когда он не отказался бы ночью, во сне, вспомнить то, что видел днем. Например, однажды с ребятами из бригады они ездили на несколько дней в Хайдусобосло, в профсоюзный дом отдыха. Все там было такое яркое, и вода в речке блестела точно как на фотографиях, и бегали девчонки, на которых почти ничего не было, ну, разве что маленькие лоскуточки, бикини, а так совсем ничего. Да, его отец, то есть дед нашего парня, и подумать не мог, пока был жив, что жизнь может быть такой заманчивой. Если бы ему, отцу нашего парня, снились сны, то у него после той поездки была бы прекрасная ночь; но сны ему не снились. И польза от этого становилась очевидной только вот после таких неприятных дней, как сегодняшний, когда неспособность видеть сны уберегла его от ночных переживаний.

14

Парень наш поступил в вуз одного провинциального города. Можно было бы и назвать этот город, пускай будет, например, Сегед, что вообще-то соответствует действительности, но на самом деле для человека, который попал в провинцию из Будапешта, никакой разницы между такими городами нет. Каждый в равной степени — дыра дырой. Когда ты вылезаешь из вагона и, оглядываясь вокруг, вдруг ступаешь в лужу, и брюки у тебя оказываются забрызганными, как черт знает что, ты одно только можешь выдавить из себя: какого хрена я тут потерял? И лишь потом, прожив там какое-то время, проведя там бессчетное количество беспроглядных дней, ты находишь для себя какое-то утешение: например, что Сегед — это все-таки лучше, чем Дебрецен; а если ты оказался в Дебрецене, то, напротив, приходишь к выводу: все-таки повезло тебе, что ты не в Сегед попал, что-то тебе вовремя шепнуло: только не в Сегед! Некоторые даже выстраивают иерархию возможных вариантов: Печ, Сегед, Дебрецен, Мишкольц… Но на самом деле никакая иерархия, никакая навязанная обстоятельствами предубежденность не способны заставить тебя забыть сущностное сходство всех этих городов, сходство, которое проще всего, пожалуй, сформулировать так: рядом с Будапештом этих городов просто-напросто нет, как нет Будапешта, скажем, рядом с Лондоном или Парижем, как Лондона и Парижа нет рядом со столицей мироздания, если, конечно, столица мироздания существует.

Если ты попадаешь в провинциальный город, ты, собственно, проваливаешься в небытие, в то время, которое всей своей стихийной, первобытной мощью противостоит иллюзии, будто мир куда-то там движется. Потому что на самом деле ничто никуда не движется. Если, скажем, наш парень выйдет из привокзальной корчмы и отдалится от нее на какое-то расстояние, он найдет там другую корчму, точь-в-точь такую, как привокзальная. Поэтому чаще всего и смысла нет отдаляться от вокзала: проще всего прямо там и погрузиться в этот неподвижный мир. Бытие это похоже на то, каким видится посетителю экспозиция естественнонаучного музея, где каждая птица как две капли воды похожа на настоящую, с той разницей, что не движется, потому что набита ватой или чем там еще и глаза у нее из стекла, так что в них отражается только внешний свет, а изнутри ну абсолютно ничего не просвечивает. То есть это и есть небытие, как небытие есть жизнь в Будапеште по сравнению с Лондоном, как жизнь в Лондоне по сравнению со столицей мироздания. Вот о чем думал наш парень в первые дни, когда он сидел в той привокзальной корчме и пил, — думал о том, что, собственно говоря, есть небытие. Счастье еще, — сказал сидевший рядом приятель, что пиво есть, потому что без пива совсем было бы никуда. Потому что, если бы не было нас, это бы еще можно было кое-как выдержать, лишь бы было пиво, которое помогает забыть эту онтологическую проблему. Абсолютно все, весь мир стоит на онтологической базе, — сказал наш парень; он уже очень много выпил — и теперь вознамерился произвести впечатление своей философской подкованностью. В среде потребителей алкоголя бытует одно, в принципе неверное мнение, будто, когда большинство достигло почти полного отупения, те несколько членов застольной компании, кто еще способен связно артикулировать слова, с помощью некоторых философских построений могут совершенно ошеломить и покорить окружающих, особенно баб, тогда как в такие моменты целесообразнее оставаться на уровне простых, обыденных сообщений, типа: ну что, еще по одной, или: надо бы заполировать, что ли, а обращаясь к женщине: пошли, отсосешь мне в сортире, — а не углубляться в пространные рассуждения, которые никто не понимает, включая того, кто начал, потому что, добравшись до финала фразы, он полностью забывает начало и вообще ради чего он это завел. Но как раз такое количество выпитого обладает еще и тем свойством, что никто уже не может воспринимать реальность: ни собственные возможности, ни способность собутыльников слушать тебя и как-то мыслить.

Парень наш говорил, остальные молчали, лишь иногда то один, то другой кричал: пива! И этики нет, речь лишь о том, объяснял наш парень, что мы живем в соответствии с правилами, каковые правила и делают жизнь возможной. Тут кто-то поднялся и сказал: отлить надо; парень продолжал говорить: ушел не тот, из-за кого он бы почувствовал дальнейшие рассуждения лишними. Это однозначно вытекает, например, из тезиса: не убий. Вот вам моральный императив, который, собственно, представляет собой онтологический тезис, потому как если ты убьешь, ты прекратишь чье-то бытие. И эстетики нет; есть только эстетические объекты, которые делают твою жизнь невозможной, и такие, которые делают ее возможной. Смысл художественного произведения — в бытии, а не в красоте. Но если нас нет, — откликнулся один из сидевших за столом, вспомнив каким-то образом то, что прозвучало раньше, — так на хрен вся эта онтология. У нашего парня загорелись глаза. Небытие, — сказал он, — есть часть бытия, больше того, небытие и определить-то можно только отталкиваясь от бытия, как и бытие — отталкиваясь от небытия, потому как если одно из них будет отсутствовать, то эти понятия спокойно можно взять и спустить в унитаз, — объяснил он. Причем, добавил он, вместе с Гегелем. Это показалось ему смешным, но тот, кто задал вопрос, как раз озирался в поисках официанта, так как кружка перед ним была пустой, и он не прочь был заполировать это дело рюмочкой уникума. Наш парень присоединился к нему, и после этого никто уже не пытался объяснять, как устроен мир, потому что алкоголь легко, как семечки, решал даже уравнения с двумя неизвестными, а уж жизнь…

Вообще-то в первый год учебы парень наш проводил в этом блаженном состоянии, состоянии небытия, не так много времени, потому что вскоре ему позвонили из дома: отец болен, — и это накладывало на него определенные обязательства, каковые вынуждали его довольно часто уезжать домой. По этой же причине он почти не мог уделять время той безнадежной любви, которую в первый же день определил для себя как вектор эмоциональной жизни. Он выбрал на курсе самую красивую девушку; вернее, не то чтобы самую красивую, а такую, лицо которой светилось интеллектом, и в то же время она была очень даже привлекательной. Вообще-то говоря, такие девушки чаще всего и покоряют мужские сердца. Потому что дилемма: красивая девушка — умная девушка: дилемма ложная. С красивыми-де хорошо лишь в постели, ну, еще перед приятелями похвастаться, а вообще с ними скучно, да и обходятся они черт-те как дорого. С умными же другая беда: у них что ни слово, что ни жест — отовсюду так и прет ум. И когда ты ее наконец затащишь в постель, она и тут найдет что сказать: ах, мол, извини, я очки сниму, — и у тебя сразу все опадает. И она ведь в самом деле хватается за очки, плюс четыре, но облегченные линзы, с покрытием от царапин. И как только очки покинут переносицу, на белый свет выходят ее глаза. Однако штука в том, что взгляд ее в первый момент не находит внешних ориентиров, ведь гораздо сильнее в нем — внутреннее зрение; во всяком случае, выглядит это так, будто она смотрит внутрь себя, в какие-то свои глубины. И это — тот бездонный колодец, в котором в конце концов теряется и тонет плотское, мужское желание, и бедняга больше уже не может его там найти, на дне колодца-то. Но девушка, с которой познакомился наш парень, была не такой, а другой: она была как все красивые девушки, но во взгляде ее было что-то значительное, теплое и вместе с тем интеллектуальное, во всяком случае, так казалось, потому что вообще-то, не будь у нее такого взгляда, она была бы точь-в-точь такой, как девушки средней красоты, но глупые. Во всяком случае, мужчин эта псевдоинтеллектуальность сражала наповал, потому что в этом они видели как раз то, что надо. Мысленно они прямо слюнки пускали, когда девушка эта, услышав какое-нибудь глубокомысленное высказывание, произносила: ты и вправду так думаешь, — и убирала свои длинные волосы за ухо, и потом проводила ладонью по шее, и потом еще мягко так улыбалась.

Вот эту девушку и выбрал себе парень. Девушку, в которую, с его-то внешностью, как можно было заранее догадаться, влюбляться было совершенно безнадежно. Но дело заключалось в том, что он, по той же самой причине, совсем не мог быть уверен, что у него получится с другой девушкой, более скромной внешности, — так что разве не глупо, в этих условиях, выбрать не самую красивую? Скажем, если ты собираешься поехать в Румынию, но у тебя даже на это нет денег — так не лучше ли тогда собираться в Индию или в Китай: зато как звучит, если кому сказать! Ведь если ты хочешь съездить в Румынию, но не можешь и говоришь всем, что у тебя не на что поехать в Румынию, — то лучше в таком случае вообще помалкивать. О Румынии лучше всего говорить, что ты там был, и тебя забрали в секуритате, и там избили, да еще и тамошних друзей твоих избили, или что ты помогал переправить через границу оружие, скажем, пистолеты, запеченные в каравай хлеба, потому что вы готовитесь захватить власть в Секлерском крае [21] , и так далее. О таком путешествии стоит рассказывать задним числом, как и о некрасивых девушках: дескать, совсем не хотелось, но уж, думаю, ладно, так и быть. Это ты, конечно, говоришь не всерьез, тебе очень даже было не противно. Да, дескать, уложил я ее, потому что жутко изголодался, мать ее так, но удовольствие получил по полной. Да не может этого быть, мать твою, не верю я. И зря не веришь, эти бабы очень даже знают, как себя в постели вести, отрабатывают на всю катушку.

21

Часть Трансильвании, где живет венгерская этническая группа секлеры (секеи).

15

В общем, поскольку Румыния для нашего парня была закрыта, ему оставалось нацелиться на Индию, то есть на ту красивую девушку, которая всем нравилась и которую все хотели, а заполучил в конце концов один молчаливый парень из группы венгерской литературы и истории. Подобно тому как у девушек есть разделение на красивых и интеллектуалок, так у мужчин — на молчаливых и болтунов, и женщины, особенно такие, как наша девушка, отдадут предпочтение молчуну, с которым всю жизнь можно прожить в ожидании какого-нибудь сюрприза, в ожидании, что он в конце концов произнесет что-нибудь невероятно многозначительное, произнесет, конечно, очень-очень тихо и очень-очень лаконично и, скажем, в двух-трех словах сорвет завесу тайны с какой-нибудь не поддающейся познанию части мироздания, и тогда девушка скажет себе: да, ради этого стоило дожить до старости в такой тишине. Таким был ее избранник. Он так умел смотреть в пустое пространство, так многозначительно, и так умел не раскрыть рта, что она просто не могла в него не влюбиться. Хотя рассказывают, когда они остались с глазу на глаз, он все-таки заговорил, и с уст его слетели совсем не высокие, мистические слова вроде: я приобщу тебя к первичной материи, что творится из духа, и, овладев ею, мы будем с тобой воспарять в трансцендентные сферы легко и когда только захотим, как какой-нибудь мелкий контрабандист в Чехословакию за кедами, — нет, он заговорил, запинаясь и заикаясь, потому что не было у него практики в разговоре и не было у него брата, как у Моисея был Аарон, который помог бы ему выразить мысль, — словом, он, запинаясь, промямлил, глядя в тающие от любви глаза девушки: вот будем когда в Будапеште, я тебя с хорошей компанией познакомлю. Это хорошо, ответила девушка, хотя не поняла, что он имеет в виду под хорошей компанией; она не подозревала, конечно, что он имеет в виду как раз тех молодых людей и девушек, а также друзей и братьев-сестер тех молодых людей и девушек, которые приходили изучать жизнь, среди прочего, на домостроительный комбинат, где работал отец нашего парня, и проводили там исследования, чтобы определить, в чьих же руках находится власть, а потом создавали нелегальные печатные издания, проводили нелегальные встречи, вечно от кого-то убегали и скрывались, по крайней мере так им казалось, но чаще проводили время в огромных квартирах в центре, полученных в наследство от бабушек, там они собирались, в комнатах, нашпигованных микрофонами, установленными внутренней службой безопасности, обсуждали аномалии окружающего мира, царящую в стране несправедливость, — и строили планы по исправлению этих аномалий. Ну, еще выступали с лекциями, в которых, так сказать, обходили препоны не только цензуры, но и самоцензуры, а стало быть, оставалась чистейшая правда, которая через подслушивающие устройства и донесения стукачей попадала в досье тайных служб. Эти лекции, проходившие в очень непринужденной атмосфере, часто переходили в еще более непринужденные вечеринки, куда, кроме преподавательских жен, кроме бывших и актуальных на данный момент любовниц, приходили и студентки, которые хотели получить знания не только от официально назначенных лекторов, но и от этих героических личностей, которые, так сказать, нелегально просвещали их, и тут, в отличие от стандартных университетских ситуаций, открывалась возможность и для общения вполне доверительного, даже порой с глазу на глаз. Наши герои, которым в основном уже перевалило за тридцать, с большим вниманием относились к этому свежему материалу, только-только готовящемуся открыться миру; их покоряла его чистота, импульсивное мышление, ну, и не в последнюю очередь, конечно, возраст и связанные с ним физические преимущества. Они, эти герои, были не столь разборчивы, как молодые люди, ровесники девушек; если учесть возрастной статус наших героев, то в свежем этом материале практически и не встречалось таких особей, на которых можно было бы не обращать внимания. Так что дел у них было невпроворот: они едва успевали помогать юному поколению открываться миру, действуя, конечно, не только интеллектуальными методами — ведь известно, да и девушки тоже это скоро узнали, что постигать многообразие мира можно бесчисленными путями и способами, и если ты стремишься к полноте познания, ни одним из этих путей не стоит пренебрегать.

Позже — но это было уже в то время, когда для нашей девушки и ее неразговорчивого избранника отпала нужда предпринимать какие-то специальные усилия, чтобы войти в хорошую компанию, — тут, собственно, можно и дату назвать, скажем, 1990-й год, но зачем это делать, ведь жизнь наша лишь на первый взгляд привязана к общепринятым — принятым путем консенсуса, — соблазнительным своей якобы объективностью историческим вехам, на самом же деле она, наша жизнь, в высшей степени относительна и расставляет собственные вехи, ориентируясь на наше субъективное временное бытие; часто один официальный год мы проживаем как два или три, в других случаях он и на полгода не тянет, а потому давайте удалим вышеозначенное обозначение года и будем пользоваться словом «позже», что соответствует действительности куда точнее, чем ничего не говорящая цифра.