Пари с морским дьяволом
Шрифт:
Старик улыбнулся. Он выловил из воды капитанскую фуражку, зацепившуюся за леер, и нацепил на свою лысину.
– Яков Семеныч! – взревел Муромцев. – Не дури!
– Капитан однажды – капитан всегда, – сказал боцман. Но его никто не услышал.
Тонущий корабль накрыла волна. Аэроглиссер, заложив крутой вираж, ушел в сторону.
– Яша! – страшно взвыл Муромцев.
Но его дикий крик не мог заглушить скрежета, раздавшегося, когда мачта, падая, ударилась о скалы. На секунду из волн вылупилось обросшее ракушками днище корабля, замерло на несколько мгновений – как качели в высшей точке. Какое-то
Но это продолжалось лишь долю секунды. С всплеском, от которого можно было оглохнуть, корабль провалился обратно, в разошедшиеся воды, как в пропасть. Волны, изгибая шеи, кинулись наперебой, будто торопясь разорвать добычу. Некоторое время только бушующее море пены было видно там, куда провалилась бригантина. Потом новые волны смыли белые хлопья, и над обломками сомкнулась темная вода.
Все точки над «Ё»
Стефан вошел в комнату, где Наташа лежала, укутавшись в плед, и смотрела телевизор. Она провела в больничной палате двое суток с высокой температурой. Стефан дежурил при ней, и только сегодня, когда ей стало лучше, они смогли вернуться в гостиницу.
А час назад Стефан собрался с силами и подошел к Аркадию, которого поселили в соседнем номере.
– Вы меня узнали, – утвердительно сказал он.
– Узнал, – согласился Бур.
– Почему не сказали?
– Не хотел ставить тебя и себя в неудобное положение. Неприятные общие воспоминания – лучший способ испортить отдых в хорошей компании.
Он улыбался. Стефан не понимал, отчего он улыбается.
– А тогда? – спросил он. – Почему вы не подали на меня заявление в милицию?
Бур молчал.
– Я всю жизнь хотел вас спросить, – голос у Стефана вдруг осип. – Вы знали, что это был я. Вы меня помнили. Вы не могли меня не запомнить! Почему? Я испортил вам представление. Испортил дверь! Сцену изгадил! Так почему вы никому не сказали, что это сделал я?
Бур почесал нос на редкость несолидным жестом. Он все делал как-то несолидно.
– Мне трудно ответить на твой вопрос, – сказал он немного смущенно. – Но, видишь ли, за свою жизнь я научился лишь одной вещи, не относящейся к моей профессии. Я научился чувствовать, когда стоит солгать, а когда необходимо сказать правду.
Они помолчали.
– Значит, тогда вы подумали, что соврать будет лучше?
– Не подумал, – поправил режиссер. – Почувствовал. Прости, но больше я тебе ничем помочь не могу.
Стефан вскинул на него глаза, а Аркадий Бур вдруг подумал, что в пареньке есть что-то общее с Атосом. Благородное, чистых линий лицо. Безупречная осанка. Непроницаемый темный взгляд. Странно, как он не рассмотрел этого тогда.
Но тут Стефан Зеленский улыбнулся, и сходство исчезло. Он стал просто обаятельным мальчишкой, которому Аркадий Бур когда-то, давным-давно, не испортил судьбу.
– Вы мне очень даже помогли! – сказал он и засмеялся.
Наташа свернулась под пледом.
– Можно? – Стефан взял у нее пульт и приглушил звук. Присел на край дивана.
– Принес?
– Конечно!
Он
вынул из кармана маленькую коробочку и протянул девушке. Она поспешно схватила ее, вытряхнула на ладонь комочек пластмассы, похожий на крупную фасолину, вложила в ухо и с облегчением откинулась на подушку.Недалекий врач, мимоходом наклеивший на девочку ярлык странного, холодного и неприветливого ребенка, случайные знакомые, удивленные монотонностью и невыразительностью ее речи, не знали, что настоящая проблема Наташи – врожденное нарушение слуха, которое прогрессировало с каждым годом. А тетя Соня, сразу безоговорочно поверившая в аутизм племянницы, не стала искать других причин ее необычного поведения. И только в подростковом возрасте неравнодушная учительница помогла ей осознать проблему – и найти решение.
Слуховой аппарат был для Наташи Симоновой настоящим сокровищем, пропуском в обычную жизнь. И, сидя у мачты, под дулом пистолета и потом, сражаясь с волнами, девушка думала не о том, что она может погибнуть, а лишь о том, что драгоценная коробочка осталась в каюте. И теперь, когда Стефан принес новый аппарат, она не могла терпеть ни одной лишней минуты душной глухоты.
Стефан посмотрел на просветлевшее лицо подруги и собрался с духом.
«Я научился чувствовать, когда стоит солгать, а когда необходимо сказать правду…»
– Помнишь, ты сердилась, что я беру твою одежду?
Наташа не кивнула – это было лишним. Разумеется, она помнила.
– Видишь ли… Я все время боялся, что ты уйдешь, – Стефан говорил спокойно, но она видела, чего ему это стоит. – Протечешь сквозь пальцы, как вода. Я никак не мог тебя удержать. И я подумал… Нет, не подумал – почувствовал… В общем, когда твои вещи были у меня в руках, мне казалось, что часть тебя – со мной. Что ты никуда не денешься. И пока я держу их, так и будет.
Наташа приподнялась от изумления.
– Чш-ш, – попросил он, – лежи.
Но она все равно села.
– Ты брал вещи, потому что хотел меня удержать?
Стефан залился краской. Она впервые видела, как он краснеет.
– Прости. Очень глупо, я знаю.
Глупо? Она понимала его маленькое шаманство, как никто другой! «Я думала, что он берет мои вещи, потому что не придает им никакого значения. А оказывается, он брал их, потому что придавал им слишком много значения».
Все это время она пыталась научиться кого-то любить. С тех самых пор, как врач назвал ее эмоционально ущербной, не способной на нормальные человеческие чувства. Это был ее эксперимент над собой: вызвать в себе тепло не по отношению к вещам, а по отношению к тем, кто заботится о ней.
В первый раз ничего не получилось. Она очень старалась играть по тем правилам, которые установил для нее муж, но все равно все закончилось плохо.
И вот теперь правил не было. Никаких. Этот мальчик ничего не требовал, ни к чему не принуждал, он довольствовался тем, что потихоньку брал ее вещи, как вор, надеясь оставить у себя хотя бы тень любви.
Хотя бы иллюзию.
У Наташи перехватило горло. Вот это, растущее в глубине, смешанное из боли, жалости, тревоги, нежности и спокойного счастья от того, что ее так сильно любят, – вот это и есть оно, то, что она искала?