Парик моего отца

Я сажусь рядом с Джо, так как у нее инстинкт порядка, и напротив Маркуса с Фрэнком, ибо на стадии сантиментов хорошая свара — самое оно.

Фрэнк заявляет, что у нас на передаче еще ни разу не было девственницы — а он их с пятиста шагов чует.

— А как же Мойрэ из Донникарни, — спрашиваю я, скосив один глаз на Маркуса, — этот взращенный в монастыре цветок ирландской женственности?

— Ноль шансов, — говорит Фрэнк. — Монастырские — самые секс-бомбы.

Фрэнк любит молоденьких, но девственницы оскорбляют его изысканный вкус. Фрэнку нужна малолетка, которая все уже умеет. В этом он похож на большинство моих знакомых — просто, в отличие от них, не боится сознаваться в своих склонностях.

— Я никогда не была девственницей, — говорю я. Эту весть Фрэнк пропускает мимо ушей благодаря своему абсолютному психическому здоровью. Свою нормальность Фрэнк создавал, не покладая рук. У него есть жена и дом. Он совершенно не умеет держать рот на замке. Раньше он рассказывал мне, как Шейла больше не хочет заниматься сексом дома, но всякий раз, когда они ужинают у друзей, тащит его за ремень в ванную. Теперь он толкует о молоденьких попках. Я всего этого знать не хочу. Женатым и замужним надо бы держать язык за зубами. Молчаливые страдания — цена, которую они платят за счастье. Они себе счастье купили. А я — нет. У меня всего-то и есть, что парочка одноразовых партнеров, да ангел на кухне, ломающий мою бытовую технику и не желающий освобождать помещение. Мне ясна разница между сексом и любовью, между любовью и всей оставшейся жизнью. Так что пусть женатики мне не рассказывают, что у них выходит хорошо, а заходит плохо. И жен их тоже ко мне не подпускайте — хотя бы на вечеринках.

— Ангел? — переспрашивает Джо.

— Да так, ерунда, — говорю я.

— Стоп, — говорит Маркус. — Мы все были целками. У тебя — и то было детство, и ты его потеряла. А может, ты родилась со встроенной спиралью, здесь, в четвертом округе города Дублина, — и через его глаза, точно нитка обшарпанных бус, продергивается коротенькая издевка.

* * *

Мать думает, что инсульт отца стал расплатой за мою утраченную девственность — и я с ней согласна. К черту факты. Факт номер один, так его и так, состоит в том, что я никогда не была девственницей, никогда не имела плевы, никогда не знала разницы между потерей и приобретением.

Факт номер два состоит в том, что я прошлялась всю ночь в ту самую ночь, когда голова моего отца дала течь, и мать со зла на меня не спала и сидела на кухне, а отец тем временем опорожнил полмочевого пузыря и полкишечника на свою половину кровати.

И тут вовсе неважно, что я всю ночь провела за разговорами, вполне одетая, пока моя мать сидела и слушала, как приоткрывается, вновь и вновь, входная дверь — только не в нашей реальной прихожей, а у нее в голове.

Так что моя девственность — если бы она у меня вообще была — являлась просто неким представлением, существовавшим в сознании моих родителей. Но главный удар принял на себя отец — это его мозг разорвался, облился кровью, преобразился. Неудивительно, что мать почувствовала себя ханжой. Неудивительно, что я себя возненавидела.

Я вернулась в семь утра — в пустой дом. Позвонила соседям, то есть одновременно обнародовала две новости: что я шлюха и что отец в больнице. С тех пор единогласно решено, что больной отец меня совершенно не волнует.

Несколько недель спустя я все-таки впервые переспала с Бренданом (большим, крепко укорененным в земле и искренним). Да, у меня был траур — только не по моей девственности. Я оплакивала свою мать, сидевшую на кухне, и отца, лежавшего в постели. Секс меня ошеломил. А еще меня ошеломило, что ритм любви, когда мы из него не выбивались, оказался тем жутким скрипом входной двери в голове моей матери: двери, которая беспрерывно приоткрывалась, но так ни разу и не захлопнулась.

Все это страшно расстроило Брендана. Мы лежали на его грязных перекрученных простынях. Я сказала: — Это я в первый раз. Сказала: — У отца совсем недавно был удар.

* * *

— В любом случае, — говорит Фрэнк, — никакая она не девочка — тем более, что Маркус ей засадил в ночь с пятницы на субботу.

— Не в этом дело, — говорит Маркус, у которого ум педантичный, зато в штанах ничего выдающегося, — неважно, девочка она или кто — ведь на экране, на время программы, для всех лохов на диванах эта молодая особа выполняла функции девственницы. Это и есть брехня, за которую нам деньги платят.

— Функции девки она выполняла, — говорит Фрэнк.

— Проститутка, — говорю я тарелке.

— Выпьем за говорящих: «Дам!» — заявляет Маркус. — Вот что, когда кто-нибудь критикует программу — согласен, она дерьмовая, согласен, с ней не так все просто; и хоть она дерьмовая и простая, как дважды два, но все равно непростая: это как снять девчонку на ночь, оплатить минет или влюбиться. Так вот, когда люди критикуют свои впечатления — все, что САМИ увидели на экране, а черт их разберет, что они там увидели — их слова описывают не программу, а их самих.

— Это ты лихо! — говорит Фрэнк.

— Я знаю, что вижу, — говорит Джо.

— Вот именно, — говорит Маркус. — А я что говорю.

Маркус всегда побеждает, а) потому что он все время меняет свое мнение и это ему дозволено, б) потому что он где-то вычитал, что истина — это здание, сложенное из противоречий. Так что теперь он и рыбку съел и на кое-что сел, и дерьмо из него выходит марципанчиками в сахарной глазури.

— Маркус, — сказала я. — Проституткой я назвала не Мойрэ Кой — вне зависимости от того, спал ли ты с ней. Не знаю, как уж тебе это втолковать, но она просто безалаберная молодая женщина, которую мы на днях сняли для телевидения. Проституткой я назвала тебя. Могла бы и Фрэнка так назвать, но мы все знаем, что он каждой бочке затычка, Фрэнком никого не удивишь. А тебя я назвала проституткой, потому что в эфире у тебя встает и потому что материшься ты, как дышишь.

— А ты работаешь в конторе матери Терезы, — сказал Маркус. — Как же, знаем-знаем.

— Я знаю, кто я такая, — сказала я. — Я знаю, что шляюсь по панели на шпильках, на хлебушек зарабатываю. А вы просто тусуетесь, потому что любите хрены нюхать.

— Чего это ты вдруг такими словами заговорила? — спрашивает Маркус.

— Я только говорю. А вот ты им с колокольни машешь.

— Ага. Думаешь, я с ней спал?

— Я думаю, что тебе без разницы — в эфире ее трахать или вне эфира.

— А что, разница есть? — говорит Маркус, ибо он жаждет «драматизма» и не согласен отступать.

— Туфли новые? — спрашивает Фрэнк.

Едва подняв с пола вилку, он ныряет обратно под стол, а вслед за ним — Маркус и Джо. Их локти, едва не сталкиваясь с плывущими по воздуху кофейными чашками, встают торчком, как акульи плавники. Поскольку объектом всеобщего внимания стали мои туфли, я тоже засовываю голову под скатерть.

Подстольный мир огромен. Старинные звуки оглашают его. Там, приложив к губам палец, сидят наши детские годы.

Мы разглядываем лица друг друга, такие маленькие на фоне бедер — широких, уютно развалившихся на стульях, рассевшихся, как бог на душу положит, развязно подбоченясь. Тут же и наши ноги — разлучившись с торсами, они сделались раскованными и нежными. Прикидывают, как бы им перезнакомиться и затусоваться — можно, к примеру, разбрестись разномастными парами, а наши задницы и причиндалы пускай себе висят в воздухе.

Мы захохотали. Я приподняла свои конечности, чтоб казались потоньше, потом опять опустила и, ломая шею, вытащила голову наверх — пусть ноги беседуют на том тайном языке, который обязательно должен у них быть. Всплыв до уровня стола, я потеряла из виду коленки и ширинки Маркуса с Фрэнком, зато обрела их спины, слепо шевелящиеся на линии столешницы.