Парикмахер Тюрлюпэн

– Тирсис!
– воскликнула мадемуазель де Лаван.
– Вы сидите, предаваясь благородной меланхолии. Я позволяю вам выразить свои чувства в красивых стихах.

– Никогда бы не поверил, - бормотал Тюрлюпэн, который все еще не мог прийти в себя.

– Ваше слово для меня закон, Клеониса, - сказал господин де Сент-Эньян.

Он опустился на табурет у ног молодой девушки, мечтательно поднял глаза на обшитый деревом потолок и запел очень приятным голосом, аккомпанируя на лютне стихам собственного сочинения:

Когда на небе, пламенея,

Светила нам любви звезда,

От синих глаз твоих пьянея...

– А парики он тоже делает?
– спросил Тюрлюпэн.

...Ах, как я счастлив был тогда,

Какие нежные названья

Дарили мне уста твои!

Нетленны все воспоминанья...

– Скоблит людям подбородки! Король! Я ошеломлен!
– говорил Тюрлюпэн.

...О нашей сладостной любви.

И как я ни вздыхаю томно,

Сердечной муки не уйму...

– Довольно!
– крикнула мадемуазель де Лаван.
– Ваши стихи, Тирсис, весьма посредственны сегодня. Видела я уже влюбленных, сочинявших лучшие стихи.

Грустные, минорные аккорды исторг из своего инструмента господин де Сент-Эньян и пропел в заключение:

Я опускаю лютню скромно,

Покорный слову твоему.

Потом он встал и произнес, подняв страдальческие глаза к потолку, вздохнув и поклонившись:

– Вы очень жестоки, Клеониса, к преданнейшему из ваших друзей. Вы знаете, что я вас люблю.

– Я это знаю,- сказала девушка и швырнула хлебным шариком в грудь Андромеды.
– Знаю, но никогда не придавала значения вашим чувствам.

– Я нахожу, - сказал Тюрлюпэн, - что слова, пропетые этим господином, чье имя я позабыл, заслуживают внимания. Мне жаль, что я не обучен играть на этом инструменте и петь под его аккомпанемент.

– До вашего прихода, сударь, у меня еще была некоторая надежда, обратился к Тюрлюпэну несчастный влюбленный, - но теперь мне приходится опасаться злейших бед. Клеониса любит вас, в этом невозможно сомневаться. Замолвите же ей словечко для меня. Я этого жду от вашей доброты.

Тюрлюпэн дружески похлопал молодого дворянина по плечу.

– Я в этих делах мало понимаю, - ответил он, - однако, вижу, что мадемуазель принадлежит к тем особам, по отношению к которым нужно вести себя настойчиво. Не следует падать духом. Мой совет - попытайтесь-ка взять ее подарочками: подносите ей то цветы, то ленты или перчатки, или скляночки с духами.

– Черт побери!
– воскликнул господин де Гюнольде.-Это совсем неплохая мысль. Что вы на это скажете, Клеониса?

– Скажу, - ответила девушка, хлопнув веером по парику Тюрлюпэна, - что этот господин де Жослэн изрядный бесстыдник. Но дворянину, приехавшему из таких далеких краев, нужно многое прощать. Он мне нравится. Я нахожу его очаровательным. Господин де Жослэн, я знаю, что вы меня любите и разрешаю вам признаться мне в этом.

– Клеониса!
– простонал господин де Сент-Эньян.-Сжальтесь же надо мною. Вы меня убиваете. Каждое ваше слово пронзает мне сердце.

Господин де ла Рош-Пишемэр поднялся со своего места. Он стоял, скрестив руки на груди, и лицо его, озаренное отблесками огня, выражало злобу и презрение.

– Вот она, любовь наших дней!
– сказал он глумливо.
– Люди напускают на себя томность, обращаются со слезами на глазах к возлюбленной, падают в обморок, когда ей угодно прогневаться. В какое дурацкое время мы живем! Отцы наши пренебрегали чувствительными словами и влюбленными воздыханиями, и все же их красавицы всегда были готовы танцевать с ними тулузский танец.

Мадемуазель де Лаван слабо вскрикнула от ужаса и негодования и зажала уши руками.

– Постыдитесь! Постыдитесь, господин де ла Рош-Пишемэр! Как смеете вы здесь, в этой комнате, говорить о таких вещах?

– Тулузский танец?
– повторил, недоумевая, Тюрлюпэн.- Я прошу простить меня, но я не знаю этого танца.

– Тулузским танцем, - объяснил господин де Гюнольде, - мы называем ту приятную игру вдвоем, при которой победитель и побежденный получают одинаковое удовольствие.

– Серила!
– воскликнула в восторге молодая девушка.- Я поздравляю вас! Вы изъяснили грубую, мерзкую и пошлую вещь самыми изящными словами, какие только можно было найти.

– Теперь я знаю, о какой вы игре говорите,- сказал Тюрлюпэн.
– Но мы ее называем токадильей. Я часто присутствую при том, как наш господин викарий играет в нее с моим олухом-слугою.

– Как?
– воскликнул господин де Гюнольде.
– Верить ли мне ушам своим? В нее играет ваш викарий, да еще на итальянский лад, с одним из ваших слуг? Это забавно.

– И лучше всего,- воскликнула девушка, трясясь от хохота, - лучше всего то, что этот добрый викарий позволяет при этом присутствовать господину де Жослэну. Вы это только представьте себе! Что может быть забавнее деревенских нравов!

Тюрлюпэн, к досаде своей, заметил, что сделался предметом увеселения для общества. Он не понимал причины этого веселья.

– Я не знаю, что вас рассмешило, - сказал он, строго взглянув на мадемуазель де Лаван.
– Я не нахожу в этом ничего смешного. Это маленькое приятное развлечение, эта токадилья, и больше ничего. А что касается вас, сударь, - обратился он к господину де ла Рош-Пишемэру, чья надменно-глумливая усмешка особенно его возмутила, - что касается вас, то, как мне отлично известно, у вас нет никаких оснований...

– Ну?
– произнес дворянин, и усмешка исчезла у него с лица.
– Я слушаю и жду. Что хотите вы мне, сударь, сказать?

– Больше ничего, - ответил Тюрлюпэн, потому что только это и ничего больше не сообщил ему герцог де Лаван.- Больше ничего. Это все, что я хотел вам сказать.

Господин де ла Рош-Пишемэр медленно приблизился, остановился перед Тюрлюпэном и стал его внимательно разглядывать. И в тот же миг Тюрлюпэну вдруг стало ясно, что в лице этого дворянина перед ним стоит его гибель, конец его похождения, смерть.

Все умолкли.

– Чем дольше я думаю, - сказал вдруг де ла Рош-Пишемэр, - тем больше убеждаюсь, что вижу вас не в первый раз. Нет, я не ошибаюсь. Мы уже встречались.

Тюрлюпэн смертельно побледнел. Страх душил его. Но он это скрыл и собрался со всеми силами, чтобы повести себя в этот миг по-дворянски.

– Я вас отлично помню, - продолжал господин де ла Рош-Пишемэр.
– Я только не знаю, где и когда это было, но вашего лица я не забыл. Вы стояли от меня в двух шагах и так таращили на меня глаза, что мне хотелось приказать своим лакеям вас отхлестать.