Париж в августе. Убитый Моцарт

Когда они, Уилфрид, Норберт и другие солдаты, входили в какой-нибудь город или деревню, перед их глазами, с надвинутыми на них касками, стоял только один образ — женщины. Только что им удалось избежать ледяных объятий смерти, и теперь они мечтали прижать к себе что-нибудь теплое. Лица этих женщин растворились в памяти Уилфрида, как сахар в чашке чая. Единственное, что он помнил о них — это излучение, но не душевной щедрости, а температурное. Там, в кошмаре войны, ему, пожалуй, нравилось иметь под боком женщину и растворяться в ее безразличии. Он усмехнулся оттого, что от июльской жары футболка прилипла к телу. А те прошлые безумства были тут ни при чем.

И так случилось, что в этот момент прогремел дверной колокольчик. Уилфрид подскочил от неожиданности. Тишина. Звонок. На цыпочках он подкрался к двери. Снаружи услышали его шаги.

— Откройте, Уилфрид, откройте.

Он отомкнул замки. Кароль, с расстроенным видом, прошла мимо него. Он осторожно закрыл дверь. Кароль уже в изнеможении сидела в кресле.

— И что? Вы передумали по дороге?

— Да.

— Вы видели кого-нибудь?

— Нет.

— Хотите пить?

— Нет, спасибо.

Уилфрид забавлялся этим бесславным возвращением. Только что ты думал о женщинах и вот видишь, насколько милосердны всеведущие небеса: пожалуйста, тебе послана одна из них. И все при ней, даже пятна от пота под мышками.

— Вы, должно быть, считаете меня идиоткой, — прошептала она.

Это соображение застигло его врасплох. Он вовсе ничего не считал.

— Да нет, Кароль, нет… — буркнул он.

— Я боюсь состариться, — всхлипнула она.

— Что?

Неужели она рассчитывала обрести молодость здесь, задыхаясь в четырех стенах?

— Мне необходимо было снова вас увидеть.

— Увидеть хоть кого-нибудь, — поправила она его.

Да, все равно кого. Это замечание его разозлило. Но он вежливо согласился:

— Это вполне естественно. Не оправдывайтесь. Здесь вы — у себя дома.

Кажется, она успокоилась. Уилфрид не удержался от глупого вопроса:

— Как погода?

— Погода?.. Там солнце.

— Да, конечно.

Нет, в самом деле теперь ему нравились только молоденькие девушки. Глядя на них, вспоминались свеженькие помидорчики, резвые кролики, душистая малина, жимолость, этакие восхитительные дурочки. А впрочем, нет, то, что ему нравится… Это зависело от настроения. Он услышал шум воды на втором этаже в ванной комнате и обнаружил, что кресло, где сидела Кароль, уже пустое.

«Господа судьи, это так. Я люблю женщин. Доказательство: моя жена ушла от меня. Я люблю женщин, потому что люблю отсутствие чего бы то ни было. Поосторожнее, это не игра слов. Я не равняю их с ничтожеством. Я имею в виду то, что они приносят с собой в мой дом. Вы не понимаете. Вы всего лишь судьи крошечных осколков общества, не в обиду вам будет сказано. Я люблю женщин, но не всех. Я люблю их, похожих на помидорчики, на кроликов, на малину, но подробности — только для взрослых. Я не охотник до жен своих друзей. То, что мне нравится в моих друзьях, — это не их жены, нет. Это их дружба. Я не слышу больше шума воды в ванной комнате и из этого я заключаю, господа судьи, что мадам Кароль Эйдер лежит неподвижно в ванне. Голая. Меньше всего на свете я думаю о ее наготе. Какое мне до этого дело? Вы мне не верите? На моем месте вы припали бы глазом к замочной скважине. А я — нет. Я не высокоморальный человек, в чем вы имеете смелость меня обвинять, и т. д.»

Он опять завел пластинку Паркера. Сегодня в полночь он, возможно, выведет машину из гаража и отправит свои письма где-нибудь, километров за пятьдесят отсюда, из соображений личной безопасности.

Кароль вернулась. Она боялась стареть. Ему это казалось нелепостью. За столь долгий срок он так свыкся с мыслью о старости, что она уже больше не расстраивала его. Он перешел черту. Конечно, он не женщина, не кокетка, он не может, как эти самые судьи, поставить себя на место каждого. Но этот страх, какой же это пустяк! Народная мудрость права: слезами горю не поможешь. Знает ли хотя бы он, Уилфрид, сколько у него седых волос? Он стал старым со дня своего двадцатипятилетия. Старым. Сгорбленным. Дряхлым. Развалиной.

Она лежит в ванне голая, а я хожу кругами по темной гостиной. Интересно, кожа у нее теплая, как у тех девушек, из войны? Итак, Сильвия, моя крошечная пантера, вбегать в морские волны ты будешь одна. Другой будет целовать твои губы, прохладные и солоноватые. И не будет у нас с тобой ни общего полотенца, ни общей кровати, в которой колются песчинки, принесенные с пляжа. Я, моя малышка, переживаю трагедию. Вот именно, трагедию. Это соответствует моему возрасту.

Он зевнул. И тем не менее Уилфрид чувствовал, что этой ночью он вряд ли заснет и будет коротать время один на один с беднягой Норбертом. Этой ночью усталость уже не придет ему на помощь. С удивлением он обнаружил, что поет. Ну же, Уилфрид, как не совестно. Твой друг умер, а ты уже поешь. Но не забывайте о том, что и Кароль, вместо того чтобы окутывать себя мыльной пеной, следовало бы надеть траурную вуаль. Черный цвет — утешение для блондинок. Он оттеняет цвет их волос, он стройнит. И черные чулки. Честное слово, эротику придумали монахи, а в каком году, ученик Варан Уилфрид?

Переживая свое горе, Кароль, имела, по крайней мере, одно удовольствие: иметь возможность переодеться. Одно платье ей очень понравилось, но оно было красного цвета. И в нем она будет чересчур нарядной. Она побоялась молчаливого упрека Уилфрида и выбрала черное, правда декольтированное чуть больше, чем требовалось, но — черное. Конечно, это декольте… У нее вырвался раздраженный жест. Этот мужчина был никем для нее. Он был обычным, незаметным человечком, трусоватым, не способным выступить против более или менее общественного мнения. Она чуть было не надела красное платье, чтобы таким образом высказать свое презрение. А зачем? Черное в конечном счете очень миленькое платье. Если его смущает моя открытая грудь, он может смотреть в другую сторону.

Уилфрид был в кабинете и рылся в шкафу, заставленном консервами. Он обернулся, держа в руке банку с корнишонами. «Надо же, — промелькнуло у него в голове, — на ней платье, которое надевала Нелли в последний раз». — Он отвернулся, чтобы спрятать улыбку.

— Кароль, хотите есть?

Должна ли она хотеть есть? Она была в нерешительности.

— Нужно поесть, Кароль. Хлеба у нас нет, зато есть только бисквиты.

— Я съем только бисквит.

— А, да, правильно. Есть банка с цыпленком. Вам это подойдет?

— Спасибо.

— Кароль, доставьте мне такое удовольствие, разрешите заняться кухней.

Она смягчилась:

— Договорились. Который час?

— Полдень, как по заказу.

Упершись ладонями в колени, он созерцал содержимое шкафа.

— Нам надо прожить больше месяца.

— Где мы будем через месяц?

— Не знаю.

— Надеюсь, не здесь.

— Я тоже надеюсь.

Обед они накрыли в столовой.

— Пейте, — распорядился он, — да пейте же!

— Чтобы забыть? — вздохнула она.

— Почему бы и нет?

И резко добавил:

— Чуть раньше, чуть позже… Забывать — это наш удел.

— Я не могу, — прошептала она со слезами на глазах.

— К счастью, можете. Из всего того, что нам дано, это — единственное, из чего можно извлечь пользу.

— Ужасно, что вы говорите это.

— Нет. Это замечательно. Как раз поэтому я выкуриваю по две пачки сигарет в день. Благодаря табаку, Кароль, я потерял память. Какая удача!