Париж в августе. Убитый Моцарт

— Очень вкусный. Спасибо.

Он посмотрел на нее. И вдруг эта комната наполнилась запахом женщины. Ладони его вспотели. Уилфрид встал и вышел. Он предлагал ей дружбу в тот самый момент, когда в комнате витал запах женщины. Неважно какой женщины, но — женщины. В ванной он долго лил холодную воду себе на голову и на руки.

Он все также стоял, наклонившись над умывальником, когда почувствовал резкую боль в правой почке. Уже в течение целых суток Уилфрид испытывал известные трудности при мочеиспускании. Но он не обращал на это внимания, поскольку происходящие события занимали его гораздо больше, чем эти болезненные ощущения. И вот сейчас этот предательский недуг внезапно сковал его тело опоясывающей болью. Он закрыл кран и, крайне взволнованный, выпрямился. «Что бы это значило? — пробормотал он. — Не было бы это…» Но как раз это и было. Он хотел надеяться, что это не то. Уилфрид опустился на стул, выкрашенный белой краской. Он ощущал спокойную, тупую боль, как будто кто-то, не переставая, давил рукой на это место. Не двигаясь, он ждал, чтобы она ушла прочь, чтобы она шла дальше своей дорогой презренных страданий, чтобы она нашла для себя другое тело. Но боль осталась. Она обосновалась в нем. Здесь ей было хорошо, как у себя дома. И где-то внутри Уилфрида, как экзотический цветок, распускался ужас.

На лбу выступил горячий, противный, липкий пот, вызванный тошнотой. Все правильно. Такое уже случалось с ним, около десяти лет назад. Воспоминание об этом вызвало повторный приступ тошноты. Он знал, что мучительная боль, которая пришла к нему, не знает пощады. Это — пытка, жестокое имя которой он не осмеливался произнести даже шепотом. Доктора говорили, что по силе она равняется, если даже не превосходит, родовым схваткам. Почечные колики понемногу все разрастались, еще немного, и они разорвут его своими щипцами, сожгут на медленном огне, разрежут на куски острыми ножами. Он махнул левой рукой, пытаясь отогнать их от себя, выкрикивал смешные слова, молил о пощаде: «Нет! Нет!» Он рухнул перед умывальником на колени и принялся изрыгать все содержимое желудка. Сначала кофе. Потом вчерашний ужин. Потом кишки. Потом всю свою жизнь. Он плевался, и кашлял, и плакал, и всякое представление о времени и пространстве тут же улетучилось.

Его правая почка пыталась исторгнуть из себя камень, выталкивая его в мочеточник, в канал, диаметр которого был не больше диаметра птичьего пера. Конечной целью этого камня был мочевой пузырь. Ему надо преодолеть расстояние всего в несколько сантиметров.

— О, Господи, Господи!

Он уже не мог бы сказать, сколько времени прошло с начала приступа: то ли десять минут, то ли час. Он умирал от жары. На четвереньках он дотащился до окна, откинул крючок с решетчатых ставней и с силой толкнул их. Дневной свет брызнул ему в глаза.

Какое-то насекомое, сев ему на спину, больно укусило. Задыхаясь, он стащил с себя футболку.

Пытаясь встать на ноги, он опрокинул стул. Наконец прямо перед собой он заметил испуганную Кароль.

— Уилфрид, что с вами? Вы заболели?

Стиснув зубы, он жалобно улыбнулся:

— Пустяки, Кароль, ничего.

Она уже опустилась на колени рядом с ним:

— Вы так бледны, как… Как…

Она не решалась произнести: «как смерть». Заикаясь, он пробормотал:

— Не бойтесь. От этого не умирают. Это почечные колики. Идите, оставьте меня.

Он не мог долго сдерживать стоны.

— Оставьте меня, Кароль. Если вы не уйдете, мне будет неловко за свои страдания.

— О, Уилфрид, это ужасно.

Он нашел в себе силы усмехнуться:

— Да уж, нам только этого не доставало. В самом деле, зрелище не из приятных. Идите.

Она остановилась в нерешительности.

— Вы не хотите, чтобы я сходила за… врачом?

— Нет!

Он уже выл:

— Да уходите же!

Кароль поднялась и двинулась к двери. Его опять вырвало, но на этот раз, он почувствовал облегчение. Когда его выворачивало наизнанку, он, цепляясь за край умывальника, меньше думал о своей боли. Он предпочел бы, чтобы его рвало без передышки. Это была ерунда. Это было ничто по сравнению с адским огнем, который пылал внутри него.

Кароль больше не было рядом. Ему удалось встать и посмотреть на себя в зеркало. Лицо было мертвенно-бледным, мокрым от слез и пота. Он поразился своему отражению. По его мнению, на нем не было заметно печати серьезной болезни.

— Довольно, Уилфрид, — проворчал он, — а ну-ка, парень! Спой! Ты же мужчина!

Он промямлил какую-то песню. Прервал ее на полуслове с исказившимся от боли лицом. Потом вернул себе обычное выражение. В области поясницы все отчетливей возникало ощущение жуткой тяжести. А особенно внизу живота. Ему казалось, что в этом месте к нему подвешен неимоверно тяжелый груз, который к тому же возрастает с каждой секундой. Песенка его прервалась. Привалившись спиной к стене, он растерянно смотрел на небо.

— Это неправда, это неправда. Это невозможно. Это неправда.

И в самом деле, у этих страданий было мало общего с реальным миром. Иногда наиболее острые приступы вызывали забытье, похожее на сновидение. Аптечка, глупец, аптечка! Он кинулся к шкафу, понимая, что это — еще одно испытание. Необходимо было сконцентрировать остатки сознания, чтобы прочитать этикетки на коробочках и флаконах, установить, что это за лекарство, и понять, каким образом его принимают. Он героически справился с этим, держась одной рукой за живот, раздавленный Тяжестью, этой несуществующей Тяжестью, которая, по всей вероятности, превосходила тонну. В шкафу оказались только детские игрушки, лосьоны от комаров, таблетки от боли в желудке или облегчающие похмелье, женские лекарства, противозачаточные средства, нюхательная соль, настойка йода. Омер предусмотрел все, кроме обычной боли. И в самом деле, в увеселительных заведениях чаще используют возбуждающие препараты, нежели успокаивающие. Уилфрид нашел один-единственный тюбик с аспирином. А внутри него две таблетки. С их помощью борются с мигренью. В отчаянии он проглотил их, запив стаканом воды, который поставил на кафельный пол.

Уилфрид вышел из ванной и, доплетясь до своей комнаты, рухнул на кровать. Ему показалось, что боль удесятерилась. Когда он двигался, она была меньше. Уилфрид скорчился, изо всех сил кусая одеяло, потом поднялся и вышел в коридор. Он спустился по лестнице, перескакивая через несколько ступенек, потом бегом поднялся, ну точно — сумасшедший. Он взялся скакать по всему дому, налетая на мебель. Он надеялся, что, измотав себя таким образом, упадет, сраженный сном. Сон. Никогда с такой силой не желал он этой передышки. Но сон ничем не мог ему помочь, ничем. Он оказался бесполезен и тогда, когда такой приступ случился у него в первый раз, и ему сделали укол морфия. На лестничной площадке он чуть не сшиб Кароль. Он метнулся в угол и так затравленно посмотрел на нее, словно он — дикий зверь, а она — охотник, который вот-вот сразит его метким выстрелом. Он присел на корточки, чтобы хоть немного облегчить отвратительный груз, который оттягивал его живот. Вырвался глухой крик отчаяния. Прохладная рука легла на его лоб. Заливаясь слезами, он обнял ноги Кароль, стоящие прямо перед ним. Речь ее текла плавно, «как разговор рыб». Она говорила с ребенком:

— Мой малыш, мой маленький мальчик. Не терзайся больше. Я здесь. Обнимите меня, да, обнимите меня, и больше не будет больно, мой бедненький мальчик.

Она нежно гладила его по мокрым слипшимся волосам. Он изо всех сил старался впасть в забытье. Но боль все понимала и не давала одурачить себя ничему и никому. Она была проницательной и всегда начеку. Уилфрид больше не открывал глаза и внимательно прислушивался к усилиям крошечного кусочка булыжника. А может, булыжник этот был большим, как муравей, или краб, или как глотка спрута. Он пролепетал сквозь зубы:

— Это роды, Кароль. И камень — это мой ребенок. Не стоило заниматься любовью, чтобы дождаться камня.

— Успокойтесь, Уилфрид, я здесь.

— Они ласковые, ваши руки.

Если бы пришла смерть, с каким равнодушием он принял бы ее. Он отдался бы ей, нисколько не раздумывая. И недаром еще существует обычай: прятать от больного оружие и кухонные ножи в момент обострения почечных колик. Его неспособность защититься от какого-то камня рождала в сознании полную покорность судьбе. Измотанный, обмякший, он тяжело дышал. Руки Кароль все так же гладили его по голове, легко касаясь волос. Он сердито потряс головой, чтобы сбросить их.

— Вы не хотите больше, чтобы я к вам прикасалась?

— Нет! Убирайтесь! Я болен. Я очень болен.

Он растянулся на лестничной площадке, нос весь вымазан в пыли. Свинцовый пояс все прибавлял в весе. Чтобы ослабить его хватку, Уилфрид изворачивался, как червяк, на которого попала капля скипидара. Не обращая внимания на Кароль, которую эта сцена чрезвычайно удивила, он поднялся и уперся руками в колени.

— Прости меня, Господи! Прости нам грехи наши, как мы прощаем должникам нашим. А как дальше, Кароль, вы знаете, как дальше?