Парижские могикане. Том 2

— Он вернул ему удар! Вернул! Вернул!

Выйдя из толпы, они стали переходить от одной группы людей к другой со словами:

— Сегодня вечером!

Слова «Сегодня вечером!» едва слышно прошелестели вдоль всего бульвара. Потом люди в плащах пошли кто по улице Тампль, кто по Сен-Мартен, кто по Сен-Дени, кто по улице Пуассоньер; все они разными путями направлялись в сторону Сены и, по-видимому, скоро снова должны были собраться все вместе.

Часть четвертая

I. ТАИНСТВЕННЫЙ ДОМ

Если бы какой-нибудь человек, не зная, чем заняться, взялся понаблюдать за тем, что происходило на Почтовой улице от восьми до девяти часов вечера, то есть два часа спустя после представления, о котором мы рассказали с излишними, вероятно, подробностями, такой человек не потерял бы времени напрасно, лишь бы он был любителем необычайных ночных приключений.

Мы надеемся, что читатель следит за нашим рассказом и за описываемыми приключениями, и просим его сопутствовать нам вплоть до того места, где мы устроим нашу темную комнату, дабы заставить пройти перед нами многочисленных героев, не менее таинственных, чем китайские тени г-на Серафена.

Сцена, где развертывается действие, расположена, как мы уже сказали, на Почтовой улице, рядом с Виноградным тупиком, в нескольких шагах от Говорящего колодца. Декорацией служит небольшой одноэтажный домик с одной дверью и единственным окном, выходящим на улицу. Возможно, в доме были другие двери и окна, но они, очевидно, выходили во двор или в сад.

Была половина девятого, и звезды, эти ночные фиалки, загорались на глазах у людей и сверкали как никогда ярко, празднуя, подобно фиалкам, этим дневным звездам, первые часы весны. Стояла поистине прекрасная ночь, светлая, ясная и тихая, какой бывает летом ночь поэтов и влюбленных.

Прогулка в эту первую теплую ночь таила в себе несказанное очарование; несомненно, что ради этого ощущения, полного возвышенной и в то же время чувственной неги, и вышел пройтись человек в длинном коричневом рединготе; он уже около часу ходил взад и вперед по Почтовой улице, скрываясь за угол дома или в дверной проем, когда кто-нибудь проходил мимо.

Однако, по здравом размышлении, было не очень понятно, почему этот любитель природы, чтобы подышать весенним воздухом, выбрал для прогулки именно Почтовую улицу — не только пустынную, но и грязную, хотя дождей не было уже целую неделю; улица эта, подобно тем, что описаны в книге под названием «Неаполь без солнца», получила, по-видимому, привилегию (несомненно, при посредничестве иезуитов, которые там проживали, да и теперь ее населяют) всегда оставаться в тени и спасительной темноте. Проходя мимо описанного нами дома, прогуливавшийся господин на короткое время остановился, однако, видимо, успел увидеть то, что хотел; вернувшись назад — иными словами, к коллежу Роллен, он двинулся прямо, встретил другого человека, вероятно тоже любителя ночных красот природы, и произнес всего одно слово:

— Ничего.

Тот, кому было адресовано это слово, пошел вверх по Почтовой улице, а его собеседник продолжал идти в противоположном направлении. Потом этот второй гуляющий проделал то же, что и первый, то есть бросил беглый взгляд на дом, прошел еще несколько шагов по улице, свернул на улицу Говорящего колодца и, встретив третьего любителя природы, вполголоса сообщил ему все то же:

— Ничего.

И пошел дальше, в то время как третий незнакомец, повстречавшись с ним и пройдя мимо, направился к дому, взглянул на него, как первые два незнакомца, и поднялся по Почтовой улице до того места, где она пересекалась с улицей Ульм; там он нос к носу столкнулся с четвертым господином и повторил ему то, что мы слышали уже дважды:

— Ничего.

Четвертый любитель природы в свою очередь прошел мимо третьего, спустился по Почтовой улице, прошелся вдоль дома, бросил на него взгляд, как сделали его предшественники, и продолжал спускаться до коллежа Роллен, где его ждал первый любитель природы в коричневом рединготе, на которого мы уже обратили внимание читателей. Произнеся все то же слово, которое мы не будем повторять, он прошел мимо, а господин в коричневом рединготе еще полчаса продолжал расхаживать мимо дома, пока не заметил, как по улице идут вместе два человека. Тогда он пошел вниз по Почтовой улице, насвистывая каватину из «Жоконда»:

Долго я бродил по свету…

Это была по тем временам модная ария; ее по очереди повторили вполголоса все четверо гуляющих, которые до того обменялись одним и тем же словом — «ничего».

Что же касается тех двоих господ, что дали начало этому ноктюрну для пяти голосов, они остановились, как все те, за кем мы до сих пор наблюдали, напротив домика и, в отличие от двух других любителей природы, долго стояли перед дверью, переговариваясь так тихо, что господин в коричневом рединготе, который как бы невзначай прошел рядом с ними, продолжая мурлыкать свою каватину, не смог разобрать ни слова из их разговора.

Спустя несколько минут еще три человека в сопровождении четвертого (все четверо были закутаны в коричневые плащи) присоединились к двоим, стоящим перед домом.

Тот из двоих, что был выше ростом, пожал руку трем вновь прибывшим, потом шепнул на ухо каждому первую часть самаритянского слова «lamma», те проговорили в ответ вторую его часть; высокий господин вынул из кармана небольшой ключ, вставил его в замочную скважину, тихонько приотворил дверь, пропустил пятерых спутников, огляделся и вошел вслед за ними.

Он затворял дверь изнутри как раз в ту минуту, как первый и второй гуляющие показались в противоположных концах улицы; каждый не спеша подошел со своей стороны к дому, и они обменялись одним-единственным словом:

— Шесть.

После этого они пошли — каждый в свою сторону, чтобы повторить слово «шесть» другим любителям природы, которые до этого слышали и передавали дальше слово «ничего».

Не прошли они и двадцати шагов, как тот из них, что шел вниз по улице, встретил одного человека, а тот, что поднимался, увидел сразу троих; и хотя эти четверо приближались с противоположных сторон, они все вместе остановились у таинственного дома.

Как только вновь прибывшие вошли в дом, двое гуляющих снова пустились в путь, встретились и обменялись еще одним словом:

— Десять.

За два часа, то есть с половины девятого до половины одиннадцатого, четверо немногословных гуляющих насчитали шестьдесят человек, подходивших к дому небольшими группами по двое, трое, четверо, пятеро, но не больше чем по шести человек.

Было без четверти одиннадцать, когда любитель музыки, напевавший каватину из «Жоконда», запел большую арию из «Дезертира»:

Я наконец могу вздохнуть свободно…

Новый Эллевиу едва успел дойти до четвертой строфы, как к нему по Почтовой улице — со стороны Виноградного тупика и со стороны улицы Говорящего колодца — подошли семеро человек; он обратился к ним с вопросом:

— Сколько их было?

— Шестьдесят, — без запинки отвечали те.

— Все верно, — подтвердил певец и, как генерал, отдающий приказ, прибавил: — Всем слушать!

Те, к кому этот приказ относился, молча подошли ближе.

Человек в коричневом рединготе продолжал: