Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Прошедшая неделя была богата событиями самого разного рода, тревогами и надеждами, разочарованиями и развлечениями. На дворе июль. Война! война! вот клич, который слышится со всех сторон; полезнаявойна, как выражался процитированный нами недавно господин Фурье [480] . А с какой, собственно, стати война? А с той, что господин Тьер — любезный шалопай; он превосходно умеет заключать союзы, но не умеет их предвидеть; политическая справедливость — не пустой звук: кто с мечом придет, от меча и погибнет, кто победил с коалицией, от коалиции и погибнет [481] . Некогда все европейские державы объединились, чтобы отомстить Наполеону; сегодня те же державы объединяются, чтобы оставить с носом господина Тьера. Это единственное сходство между человеком великой судьбы и человеком малого роста, какое мы сумели отыскать. А в результате Франция будет ввергнута в неравную борьбу, из которой она выйдет со славой, в этом мы не сомневаемся, но которая будет стоить ей множества солдат и множества денег… Уже теперь все наши торговые сношения под угрозой, все наши промышленные предприятия погублены, все наши мануфактуры парализованы, все наши интересы ущемлены… Уже теперь мятежники поднимают голову и все права подвергаются пересмотру; вся Европа вот-вот запылает… А почему?.. Говоря откровенно, по одной-единственной причине: потому что господин Тьер захотел во что бы то ни стало сделаться министром.
480
Шарлю Фурье, сведения о котором Дельфина почерпнула из книги Зои Гатти де Гамон «Фурье и его система» (1838), посвящен финал фельетона от 11 июля 1840 г. Дельфина сочувственно цитирует диагноз философа: конкуренция заставляет военного желать «полезной войны», которая убьет половину его сослуживцев
481
Летом 1840 г. международное положение Франции ухудшилось донельзя — не в последнюю очередь по вине Тьера, который 1 марта 1840 г. получил вожделенное назначение на пост министра иностранных дел и главы кабинета. Из-за дипломатической негибкости Тьера европейские державы отстранили Францию от участия в решении важных международных вопросов. 15 июля 1840 г. Англия, Австрия, Пруссия и Россия (без участия Франции) подписали в Лондоне конвенцию по Восточному вопросу — о судьбе проливов Босфор и Дарданеллы, которые переходили под коллективную охрану договаривающихся сторон, и о судьбе территорий, отвоеванных Египтом у Турции летом 1839 г. (см. примеч. 310 /В файле — примечание № 420 — прим. верст./), — их следовало возвратить Турции. Стремясь отомстить европейским державам за собственное дипломатическое поражение, Тьер желал вернуть утраченный престиж страны военными средствами. Если в конце концов до войны не дошло, то только благодаря миролюбию короля Луи-Филиппа, который из-за своего нежелания воевать получил прозвище «Наполеон мира». О коалиции см. примеч. 244 /В файле — примечание № 354 — прим. верст./.
Тому, кто, как мы, смотрит на политику с философской точки зрения, представляется, что это довольно ужасное следствие для такой мелкой причины.
Впрочем, следует отдать должное господину Тьеру: он не единственный, кто желает быть министром, и если он становится им довольно часто [482] , то лишь потому, что пользуется поддержкой самой живой части нации, которой он служит природным вождем и истинным представителем. Мы нынче — нация завистников, мы стремимся провести наших вождей и согласны следовать лишь за тем, кого мы презираем. Мы похожи на тех мужей, которые желают любой ценой отстоять свою независимость и потому отвергают советы жены, но зато исполняют прихоти любовницы: первую они не слушаются потому, что признают ее суждения верными и боятся подпасть под ее влияние; второй они покоряются незаметно для себя, потому что считают ее недостойной ими командовать; превосходство первой оказывается ее слабостью, посредственность второй становится ее силой. Все гордецы таковы: им на роду написано подчиняться тем, кого они презирают; между тем ныне, когда все мы отравлены завистью, люди поистине великие нам страшны, а люди достойные — противны; благородство характера нас унижает, чистота языка — оскорбляет, а элегантность манер приводит в ужас. Мы честные республиканцы и ненавидим любые короны, хоть королевские, хоть графские, и любые венки, хоть из лавра, хоть из плюща — символа невинности. Мы рьяные демократы и ненавидим всякое благородство — хоть рождения, хоть поведения, хоть манер; всякий знатный человек нам подозрителен, а человек выдающихся достоинств — просто невыносим, если достоинства эти не искупаются множеством смешных черт и множеством опрометчивых поступков. Мы, французы, любим господина Тьера именно потому, что он человек худого рода, дурного сложения и плохого воспитания [483] ; именно благодаря этому мы прощаем ему острый ум, незаурядные таланты и великодушные чувства. Недостатки его извиняют в наших глазах его достоинства.
482
При Июльской монархии Тьер трижды (в октябре — декабре 1832 г., в апреле — ноябре 1834 г. и с ноября 1834 по февраль 1836 г.) был министром внутренних дел, один раз (с января 1833 по апрель 1834 г.) был министром торговли и общественных работ и дважды (февраль-сентябрь 1836 и март-октябрь 1840 г.) занимал пост министра иностранных дел и главы кабинета.
483
Дед Тьера был адвокатом, а отец — авантюристом, который бросил жену сразу после рождения сына и вспомнил о нем, только когда тот прославился, и только для того, чтобы попытаться его шантажировать. Тьер был мал ростом и не блистал красотой; наконец, он был провинциалом и учился сначала в родном Марселе, а затем в Эксе; впрочем, упрекая его в дурном воспитании, Дельфина имеет в виду не недостаток знаний, а неумение вести себя прилично и пристойно. Тьер в этом отношении в самом деле был отнюдь не безупречен: будучи уже министром, академиком и женатым человеком, он принял участие в пирушке в замке Гранво, где в ответ на «кошачий концерт», устроенный под его балконом, продемонстрировал собутыльникам голую задницу; журналисты не преминули рассказать об этой выходке со всеми подробностями (см.: Guiral.Р. 118–119).
В такую эпоху, как наша, самое страшное для политика — иметь благородное происхождение, благородную стать и благородные манеры. В этом трагедия господина де Ламартина [484] . Напротив, самое прекрасное — иметь заурядное происхождение, заурядную стать, заурядные манеры. В этом счастье господина Тьера.
Однако те самые бесценные преимущества, которые внутри Франции помогают политику быстро прийти к власти, за ее пределами вредят ему самым досадным образом. Европа ничего не смыслит в наших либеральных идеях; она все еще заражена самыми смешными предрассудками. Ей подавай знатных вельмож с элегантными манерами, она до сих пор охотно толкует о придворной учтивости —меж тем для нас эти слова утратили всякий смысл. Напротив, то, что нас чарует, Европе не нравится, и ей стоит большого труда принимать всерьез наших дипломатов из приказчиков и наших вельмож из плебеев. Она насмехается над ними, и совершенно справедливо; они этого заслуживают, потому что не смогли заставить себя уважать.
484
10 августа 1840 г., прочтя комментируемый фельетон, Ламартин благодарил Дельфину: «Спасибо за то, что сказано обо мне. Слова очень любезные. Но они навлекут на меня ненависть всех французских горбунов и уродов. Это неполитично. Здесь, как и во всем прочем, надобно уважать демократию!» (цит. по: Imbert.Р. 56).
Огюст Пюжен. Палата депутатов.
Огюст Пюжен. Собор Инвалидов.
У них был способ стать более величавыми, чем самые величавые вельможи, более благородными, чем самые благородные европейские семейства, — для этого нужно было только остаться на своем месте и возвести в добродетель последовательное самоотречение. Министры, получившие назначение после Июльской революции, должны были поражать европейцев простотою манер и устрашать их скромностью. Человек, лишенный тщеславия, обладает огромным преимуществом перед человеком, который только тщеславием и живет. Вельможа утрачивает величие, имея дело с человеком, который не верит в вельмож. Дорант и Доримена остаются важными персонами до той поры, пока имеют дело с мещанином во дворянстве,но в глазах госпожи Журден, которой смешно их великородие,они сущие ничтожества [485] . Господин Тьер, дитя революции, провозгласившей эру равенства и царство ума, должен был остаться верным тем принципам, какие воплощал. Вместо того чтобы хвастать смешной роскошью, щеголять пестрыми знаками отличия, напяливать расшитые мундиры (и какие мундиры!), вместо того чтобы подражать манерам всех послов, которых он принимал, он должен был, напротив, поражать их подчеркнутой скромностью, последовательным безразличием к любой роскоши и любой пышности [486] . Смешным и уязвимым человека делают только его претензии. Вдобавок у каждой власти свои источники уважения; представителю народа пристало завоевывать уважение собственной простотой.
485
Граф Дорант и маркиза Доримена — персонажи комедии Мольера «Мещанин во дворянстве».
486
После революции 1848 г. те же упреки Дельфина с еще большими основаниями предъявляла республиканским министрам, которые, свергнув королевскую власть, переняли «королевский» образ жизни, «например, приказывают стрелять из пушки всякий раз, когда трогаются с места. Пушки — игрушки королей, народному республиканскому правлению они не пристали. Мы еще можем понять, что пушка стреляла, когда в парламент направлялись Карл X или Луи-Филипп; эти монархи были потомками Людовика XIV и Генриха IV; у них эти помпезные обычаи входили в семейную традицию; но ознаменовывать выстрелом из пушки всякий выезд господина Кремьё… Право, это просто смешно» (2, 492; 13 мая 1848 г.; адвокат Кремьё занимал во Временном правительстве пост министра юстиции).
Какое огромное влияние оказал бы сегодня господин Тьер на всех европейских дипломатов, когда бы не радовался с непристойной ребячливостью визиту любого посла, а дал понять со всей учтивостью, что визит этот отрывает его от патриотических трудов; когда бы не гнался за приманками
для честолюбцев давно прошедших веков, а провозгласил великие основания политики новой эпохи! Как переменились бы роли в этом случае! Тогда бы не выскочка принимал у себя знатных господ, тогда человек независимый, ибо мыслящий, принимал бы у себя людей зависимых, ибо корыстолюбивых; тогда бы не сумасбродная и буйная юная Франция выслушивала поучения от старых царедворцев, а возрожденная, грозная, но снисходительная Франция давала ветхой Европе шанс омолодиться.Тогда будущее, уже обладающее огромной силой, уважало бы причуды прошлого. Тогда нарождающаяся демократия, царица мира, терпеливо сносила бы существование старой европейской аристократии, как род почтенного недуга. Тогда юная мысль великодушно протягивала бы руку старому предрассудку. Тогда разум и сила выказывали бы себя добрыми и снисходительными по отношению к слабости и тщеславию… Но как быть?! Господин Тьер верит в вельмож; если лорд шутки ради соблаговолит написать ему письмо, это ему льстит; если знатная дама смеху ради решит его навестить, это ему льстит; если его одаряют широкой лентой любого цвета, это ему льстит; а ведь всем известно, как обращаются с людьми, падкими на лесть: Всякий льстец Живет за счет того, кому польстил он [487] , —и вот почему после двадцати пяти лет мирной жизни мы ввяжемся в войну. Да хранит Господь Францию! […]
Всю последнюю неделю внимание парижан было занято блестящими выступлениями в палате депутатов [488] . Не желая оставаться в стороне, мы решили также познакомиться с этими великими талантами и выслушали некоторые из этих великолепных речей. Вот что примерно мы услышали (сравните с газетами, выходившими на минувшей неделе).
487
В басне Лафонтена «Ворона и лисица» этот «урок» дает лисица вороне после того, как «сыр выпал».
488
К этому времени кабинет Тьера был уже отправлен в отставку (поскольку Тьер хотел войны, а король ее не хотел), и 29 октября 1840 г. был объявлен состав очередного кабинета, главой которого номинально являлся Сульт, а фактически — Гизо, получивший пост министра иностранных дел. Дискуссия в палате была, как и всегда в начале сессии, посвящена обсуждению адреса депутатов королю, а значит, обсуждению событий прошедшего года и политики отставленного кабинета. Ниже Дельфина резюмирует, доводя до абсурда, речи главных участников этой дискуссии. Современники, имевшие возможность сравнить пародию с оригиналом, оценивали фельетон Дельфины очень высоко; так, секретарь австрийского посольства Рудольф Аппоньи целиком переписал этот «бесконечно остроумный» текст в свой дневник (см.: Apponyi.Т. 3. Р. 441–444).
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ. — Первая речь господина Гизо:Господа, дипломатия — игра, которая, как и все прочие, требует честности. Европейские дипломаты заметили, что многоуважаемый господин Тьер жульничает, и не пожелали больше с ним играть; вот отчего они подписали конвенцию 15 июля.
Речь господина Тьера:Многоуважаемый господин Гизо вводит палату в заблуждение. Я написал ему письмо следующего содержания. Он ответил мне письмом, которого я вам не сообщу, но которое докажет вам, что он был скверным послом [489] . А что касается короля, я на него смертельно обижен за то, что он позволил мне уйти в отставку в тот самый момент, когда я больше не мог оставаться на посту. А ведь я сделал ему такой подарок, какого не дерзнул сделать никто, я подарил ему отдельно стоящие форты [490] !
489
Гизо с февраля по октябрь 1840 г. был французским послом в Англии.
490
См. примеч. 404 /В файле — примечание № 514 — прим. верст./.
Речь господина Одилона Барро:Господину Тьеру было угодно выдвинуть меня в председатели палаты. Я тоже хочу что-нибудь для него сделать. Сказать мне нечего; неважно, все равно я буду говорить три часа. Это мой долг… Не забуду я и о моей партии. Отныне вместо господин Брунновя буду говорить господин Вруннов… [491] (Оратора прерывают.).Я благодарю того, кто меня прервал, он дает мне возможность оправдаться. Да, господа, уступая чувству, простительному в юном существе, я в 1815 г. вступил в число волонтеров-роялистов; но я никогда не входил в число волонтеров-роялистов [492] .
491
Дельфина вкладывает в уста Барро шутку, призванную порадовать его левых единомышленников: депутат коверкает фамилию русского посла в Англии, принимавшего активное участие в заключении конвенции 15 июля 1840 г.
492
Намек на поведение Барро в самом начале эпохи Реставрации, когда он, впоследствии пламенный оппозиционер, поддержал возвратившихся во Францию Бурбонов и, вступив в роту национальной гвардии, вместе с другими волонтерами-роялистами охранял королевский дворец. Барро сам вспомнил об этом эпизоде в своей пространной речи 28 ноября, однако тем, кто упрекал его в симпатиях к роялизму, ответил, что не входил в число этих волонтеров, хотя и не считает предосудительным пребывание в их рядах.
Речь господина Берье.Господа, невозможно поверить, чтобы Европа не пожелала отринуть то правительство, какое не нравится мне. Я заодно с господином Тьером и некоторыми дамамисделаю все, чтобы его свергнуть… Голос мне изменяет… не могу говорить… лучше я спою вам Марсельезу [493] .
Речь господина де Ламартина:Это правительство нравится мне не намного больше предыдущего, но интриганы губят мою страну, и я хочу по крайней мере попытаться ее спасти; вдобавок, когда дело идет о французской чести и военной славе, я скорее доверюсь маршалу Империи [494] , чем адвокатам, которые никогда не держали в руках оружия.
493
Роялист Берье, известный своим красноречием, выступал 1 декабря; говорил он очень темпераментно, патриотично и так страстно прославлял Францию, что от усталости пошатнулся и был вынужден опереться о трибуну; однако что именно следует предпринять французскому правительству для восстановления своего международного престижа, Берье так и не объяснил.
494
Речь идет о маршале Сульте, сменившем юриста Тьера на посту главы кабинета.
Речь господина Ремюза:Господа, я мог бы сказать… но… [495]
Бывший министр внутренних дел с жестоким великодушием утаил от нас свои мысли, последуем же его примеру… Не станем говорить всего, что мы думаем о его искренности.
Речь господина Гарнье-Пажеса [496] : Господин Гизо ничем не лучше господина Тьера; господин Тьер ничем не лучше господина Барро, а тот не лучше всех остальных. Что касается меня, то я, признаюсь честно, ни на что не годен и не желаю никаких прав, кроме права насмехаться над всем и вся.
495
Дельфина обыгрывает реплику Ремюза, министра внутренних дел в кабинете Тьера; выступая в палате 2 декабря 1840 г., Ремюза сказал, что несет ответственность за деяния кабинета 1 марта «молча».
496
Гарнье-Пажес был еще левее, чем Одиллон Барро, и возглавлял республиканскую оппозицию. 2 декабря он в самом деле припомнил Гизо, что тот некогда входил в коалицию с Тьером и критиковал кабинет Моле, и воскликнул: «То, что господин Гизо думал о тогдашнем министерстве, я думаю обо всех без исключения!»
Вторая речь господина Гизо:Я не потерплю, чтобы сегодня о королевской власти говорили то, что говорил я сам два года назад. Мне не могут простить того, что я состоял в коалиции. Я и сам не могу себе этого простить. Воспоминание об этом ежеминутно терзает меня; но мой долг — прогнать его раз и навсегда. Я не позволю провозглашать с этой трибуны, что король вмешивается в дела страны. Это клевета, которую я обязан опровергнуть [497] . Король, господа, вовсе не интересуется тем, что творится в его королевстве. Он прекрасно знает, что сделан королем только на том условии, что царствовать не станет. Никогда он не забудется до того, чтобы высказывать министрам свое мнение; он позволил господину Тьеру сделать все ошибки, какие вам известны; он позволит мне сделать все те, на какие способен я. Когда речь идет об управлении Францией, король ничто, не способен ни на что и ни за что не отвечает; его дело — быть мишенью для убийц. Нам — власть, ему — выстрелы: каждому свое. Да здравствует Хартия!
497
Гизо возмущался намеками на то, что министры из кабинета Тьера были не вольны в своих действиях и что основная ответственность за неудачи Франции лежит на короле.