Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Приторная мещанка — дело иное; ее не собьешь, и она будет закруглять свою фразу до тех пор, пока на глазах у ее несчастного собеседника господин Равессон, господин Жени или господин Эдмон Леклерк не простятся с хозяйкой дома и не скроются за дверью… Дипломат не добьется своей цели, депутат не будет переизбран, коллеж останется без преподавателя, но разве это важно?.. Главное, что приторная мещанка закруглила свою фразу: долг превыше всего; она свой долг знает.
Приторная мещанка печальна, но плачет она только на представлениях «Драматической гимназии» [638] . «Гимназия» — ее любимый театр; героини там никогда не признаются в любви прямо, а только лишь иносказательно; они никогда не скажут попросту: Я вас люблю,а воскликнут с ложной многозначительностью: Нет, сударь, я не могу любить вас\Приторную мещанку это трогает безмерно, потому что она отличается не чувствительностью, а, с позволения сказать, чуйствительностью.Она сострадает любым мукам, кроме естественных; вдобавок плакать она желает только в литерной ложе, а утирать слезы — только кружевным платочком; без этого слезы у нее тотчас высыхают.
638
См. примеч. 53 /В файле — примечание № 163 — прим. верст./.
И такая-то женщина сегодня
Ах боже мой! да вот и мы сами уже стремимся закруглить фразу — точь-в-точь как она. Вот уже и на нас распространяется ее влияние. Какой ужас! […]
[…] Трудно даже вообразить, как сильно влияют политические распри на парижское общество и в особенности на частную переписку. Люди больше не смеют писать друг другу.
Люди не смеют больше писать… Право, они не дерзают обмениваться даже коротенькими записками; каждый боится, сам того не подозревая, ввязаться в политику. С тех пор как государственные мужи взяли за правило декламировать конфиденциальные письма с парламентской трибуны и сопровождать прочитанное комментариями, полностью искажающими его смысл, никто не чувствует себя в безопасности, даже сочиняя частное послание. Не успеет рука вывести: «Будьте готовы к восьми вечера, мы за вами заедем», как страшная мысль пронзает ум. Какая неосторожность! Конечно, речь всего лишь о поездке в театр, но ведь недоброжелатели могут решить, что готовится заговор!.. Письмо порвано; начнем сызнова: «Нынче вечером я на вас рассчитываю…» Женщина пишет мужчине: «Нынче вечером я на вас рассчитываю!» — да ведь это форменное безумие! Ведь это тоже может быть перетолковано в самом плохом смысле; предубежденный читатель разглядит за этими простенькими словами бездны непристойности… И вот уже новое письмо тоже порвано… Так мы пытаемся предугадать все возможные толкования и битый час исправляем и вымарываем, рвем и сжигаем все эти опаснейшие записки, начатые по недомыслию. Трудно выбросить из головы, что эти проклятые письма в любой момент могут стать известны членам обеих палат; вот и приходится, сочиняя их, заботиться не о том, чтобы быть галантным, шутливым, остроумным, убедительным, красноречивым, пленительным; теперь, набрасывая короткую утреннюю записку, приходится заботиться лишь об одном — о том, чтобы потрафить парламенту.
639
18 июня 1847 г. глава кабинета и министр иностранных дел Гизо прочел с трибуны палаты депутатов два письма Эмиля де Жирардена: из одного, датированного 25 июля 1838 г. и адресованного неназванному сотруднику «Прессы», вытекало, что Жирарден связывал свою лояльность по отношению к правительству с перспективой присвоения его отцу звания пэра; в другом, от 26 января 1846 г., отец Эмиля, граф Александр де Жирарден, объяснял, что отказывается от звания пэра, ибо понял, что Гизо полагает, будто в благодарность Жирарден-старший будет влиять на политику газеты Жирардена-младшего. Предыстория этого конфликта заключалась в том, что месяцем раньше, 12 мая 1847 г., Жирарден на страницах своей газеты обвинил кабинет Гизо в «торговле» наградами и званием пэра. В дальнейшем события развивались следующим образом: палата пэров сочла себя оскорбленной, и 23 июня 1847 г. редактор «Прессы» был вызван на ее заседание; большинством голосов пэры постановили, что Эмиль де Жирарден невиновен в клевете, а значит, сказал правду; однако, несмотря на это, пэры не назначили никакого расследования по обвинениям, которые он выдвинул, и проголосовали за поддержку правительства. Иначе говоря, они поддержали и сам кабинет, и того, кто обвинял членов этого кабинета в коррупции.
Те, кто живет неподалеку от особняка на бульваре Капуцинок [640] , встревожены больше других и берутся за перо с особым трепетом; они утверждают, будто секретные агенты господина министра иностранных дел похищают любовные письма, которыми обмениваются жители квартала; стоит какому-нибудь ответу запоздать, в ход идут самые страшные предположения; соседи и соседки министра, опасаясь за раскрытие самых заветных своих тайн, ожесточились и приняли решение отомстить при первом удобном случае. Что скажете вы, господин министр, если кто-нибудь похитит и предаст гласности одну из тех утренних записок, посредством которых любезничаете вы?.. О, тогда обнаружится множество интереснейших вещей, разъяснится не один политический вопрос, ведь ваши очаровательные приятельницы против вашей воли нередко обсуждают с вами эти политические вопросы и, если верить слухам, ждут от вас не столько любви, сколько сведений [641] . Но это же… чудовищно… Да, прежде это казалось чудовищным, но сегодня все переменилось!.. О, что делает власть с мелкими честолюбцами! Совершить некрасивый поступок ради того, чтобы прозябать в министерском кресле, и тем заклеймить себя навеки! И этот человек именует себя историком!
640
В этом здании на углу бульвара Капуцинок и одноименной улицы (разрушенном в 1855 г.) с 1820 по 1853 г. располагалось министерство иностранных дел, которое в 1840–1848 гг. возглавлял Гизо.
641
Намек на княгиню Ливен (см. примеч. 63 /В файле — примечание № 173 — прим. верст./), которую среди прочего подозревали в шпионаже в пользу российского императора. Чтобы держать ее в курсе событий, ее возлюбленный Гизо постоянно слал ей короткие записки из палаты депутатов или из министерства.
Когда в свете не говорят о скорой революции [642] , говорят о свадьбах и банкетах. В элегантном мире люди женятся, в мире политическом — пируют. Вчера, в пятницу, состоялся банкет во славу реформы [643] ; имена неявившихся произносятся с отвращением. За этим банкетом последуют другие: вчера был дан обед в пользу избирательной реформы, вскоре будет дан обед в пользу свободы торговли; не пройдет и полугода, как наши политические мужи закусят всеми острыми вопросами. Странный способ ускорить созревание идей! Как говорит Альфонс Карр, если идея вызревает слишком медленно, тогда люди собираются и едят в ее честь холодную телятину. Холодная телятина — основное блюдо современной политики; народ, умирающий с голоду, насыщается от одного лишь сознания, что его преданные друзья отведали ради его процветания холодной телятины.
642
В издательском предуведомлении к «Парижским письмам» 1853 г. (вероятно, написанном самой Дельфиной) не без гордости говорится: «Независимый ум — возвышенность, с которой видно очень много, и вот вам доказательство: события, происшедшие в 1848 г., были предсказаны в „Парижском вестнике“ в 1847 г. с поразительной точностью». Эта фраза про революцию —
в самом деле отнюдь не позднейшая книжная вставка.643
Этот банкет в поддержку избирательной и парламентской реформы, состоявшийся в пятницу 9 июля 1847 г. в развлекательном саду «Красный замок» с участием тысячи с лишним человек, стал первым в целой серии оппозиционных банкетов. Такая форма была избрана для того, чтобы оставаться в рамках законности и не навлекать на оппозиционеров обвинения в организации незаконных политических собраний или уличных манифестаций. За угощение каждый из участников платил сам.
Один наш молодой друг не без оснований утверждает, что нынешние французы поклоняются лишь двум божествам: золотому тельцу и холодной телятине. Золотой телец — это богатство; холодная телятина — это популярность; те, кто разоряют страну, говорит наш молодой мыслитель, приносят жертвы золотому тельцу; те, кто льстят народу, приносят жертвы холодной телятине; те, кто пишет скверные романы, приносят жертвы золотому тельцу; те, кто пишет романы социальные, приносят жертвы холодной телятине. Находятся, впрочем, и такие ловкачи, которые ухитряются молиться обоим идолам одновременно. […]
1848
[…] Да, республика могла быть прекрасной… могла — когда бы не республиканцы.
А покамест Париж печален. Кто не был в городе три месяца, сегодня его бы не узнал. Самые богатые кварталы приводят на память Гоморру — пр о клятый город, жителей которого тайно предупредили о грядущем истреблении [645] .
644
22–24 февраля 1848 г. в Париже произошла революция; предлогом стало запрещение правительством очередного оппозиционного банкета. Студенты и рабочие в знак протеста вышли на улицу, национальная гвардия отказалась их разгонять, и тогда безоружную демонстрацию расстреляли солдаты пехотного полка. После этого улицы Парижа покрылись баррикадами, и лишь тогда король решился отречься от престола в пользу своего десятилетнего внука графа Парижского (сына герцога Орлеанского, нелепо погибшего в 1842 году). Но было уже поздно. Луи-Филипп был свергнут, дворец Тюильри разграблен, к власти пришло Временное правительство, составленное из левых депутатов прежней палаты, и 25 февраля была провозглашена республика. Комментируемый фельетон — первый текст, опубликованный Дельфиной с начала революции; он начинается словами: «Какая жалость!.. Какая жалость!.. Все это кончится ужасно… а могло кончиться так прекрасно!..» (2, 491). Республиканцам Дельфина предъявляет те же упреки, какие предъявляла четыре года назад, когда они еще не пришли к власти, — в том, что они пекутся не о благе народа, а о собственной выгоде. 8 декабря 1844 г. она описывала шестилетнего мальчика, который в скверном провинциальном трактире не соглашался садиться за стол, потому что не хотел обедать «с республиканцами». Накануне один старый путешественник в шутку сказал ему, что молодые люди, которые садятся за стол, не снимая каскеток, и съедают все сладости, предназначавшиеся детям, именуются республиканцами; Дельфина охотно подхватывает шуточное определение, которое, по ее мнению, «замечательно подходит к определенной разновидности республиканцев»: «Они ничем не напоминают гордых Брутов прежних времен; воздержание и самоотвержение — не их конек, они стремятся истребить всех вокруг себя, но лишь ради того, чтобы самим жить припеваючи; они любят кровь, но ничуть не меньше они любят крем; манеры у них грубы, зато вкусы изысканны; они свирепы, но они не аскеты, и если стремятся свергнуть Тарквиния, то не для того, чтобы отомстить за Лукрецию, а д ля того, чтобы ее умыкнуть» (2, 353). После революции 1848 г., в фельетоне от 13 мая 1848 г., Дельфина повторила этот пассаж применительно к той «своре», которая делит добытое добро, ничуть не заботясь о народе, и поедает «филе косули в ананасном соусе». Строки, написанные в 1844 г., она воспроизвела слово в слово и лишь после упоминания «крема» («любят кровь, но любят и крем») прибавила в скобках: «ананаса мы предвидеть не могли» (2, 500).
645
Бытие, 19.
Прекрасные квартиры в больших особняках пусты; владельцы их перебрались на антресоли или на третий этаж, в укромные комнатки, более соответствующие нынешним нравам. Лучше чувствовать себя скромным гражданином в уютной маленькой квартирке, чем важным барином в жилище роскошном, но неопрятном. Никто не устраивает приемов; все живут отшельниками. Многие продали свое серебро Монетному двору, чтобы оплатить зимние долги; теперь, в ожидании перемены к лучшему, они пользуются посудой из неизвестного металла, состав которого по оригинальности оставил далеко позади огненной памяти коринфский сплав [646] !
646
По легенде, этот сплав меди, золота и серебра образовался после того, как в 146 г. до н. э. римляне захватили и подожгли Коринф.
В некоторых салонах женщины вдруг являются в роскошных туалетах; но как безрадостно это зрелище! Дамы носят платья из тяжелых зимних материй, потому что им не на что купить легкие весенние ткани. За ослепительной роскошью скрывается нищета.
На Елисейских Полях кое-где вдруг показываются, как прежде, элегантные всадники, но вид у них не торжествующий, а скучный, как у делового человека перед решающим свиданием; гарцуя на ретивых скакунах, они смотрят кругом серьезно и уныло, и в глазах у них написано: этого коня мне нужно продать, я езжу на нем не для удовольствия, а для привлечения покупателей.
Блестящих экипажей нет и в помине. Все, что движется по улицам, имеет вид экипажей наемных. Иллюзия полная. Кучера и лакеи одеты донельзя вольно: на них рединготы с шалевым воротником, цветастые жилеты, пасторальныегалстуки. Прислугу не отличить от господ. Можно подумать, что целое семейство отправляется за город. Дядюшка сидит на козлах, любезный юный кузен, лишь только экипаж остановится, помогает родственницам выйти. Хорошие манеры сделались почти опасны; старым слугам отказывают от места по той причине, что они держатся чересчур достойно, и нанимают за полцены прислугу из деревни; результат: те, кто служили в богатых и знатных домах, выброшены на улицу. Объявив, что хорошие манеры — преступление, вы их разоряете; умение себя вести, знание света были их капиталом; вы все это отменили — но что предложили взамен? Многоумные экономисты, до тех пор пока вы не заведете реальных ценностей, которых хватит на всех, не разрушайте ценности искусственные; утешительные вымыслы рождает не одна поэзия.
Титулы, которые вы упразднили [647] , были ценностью искусственной; и тем не менее титул заменял целое состояние; если молодой человек был беден, но носил титул маркиза, он мог жениться на богатой девице, желавшей сделаться маркизой; вы у него этот шанс отняли. Неужели вам нет дела до всех этих честолюбивых мечтаний, которые вы так безжалостно разрушили? А как быть с теми несчастными женщинами, которые вышли замуж за недоумков ради того, чтобы стать графинями? Их судьба вас не волнует? Между тем она достойна сожаления: жены перестали быть графинями, но мужья-то остались недоумками!.. Этот титул не властна отменить даже революция.
647
Дворянские титулы были отменены 29 февраля 1848 г.