Парковая зона

Витя, оглянувшись, сунул бутылку в сугроб и запорошил снегом. «На похмелье, если повезет!» – нервно хихикнул он.

«Тоже дрейфит», – мелькнуло в голове у Метелкина.

Бурлак сунул зазевавшемуся Ивану кулак промеж лопаток, и они очутились в «предбаннике» – длинном узком коридоре, по обе стороны которого, прошитые стеганкой, мерцали железными ручками двери.

В потолке под проволочной решеткой матово светилась лампочка.

Немного подумав, Витя Мухомор потянул на себя третью по счету дверь слева.

Тяжело вздохнув, как перед неизбежным злом, обитая остатками телогреек, дверь медленно отворилась.

Из дверного проема вместе с паром клубами покатились запахи свежего борща, только что постиранного белья, сохнущих валенок, дешевого, как в парикмахерской, одеколона.

Но все эти запахи заглушал плотский, утробный, от которого раздуваются ноздри и тяжелеет тело, женский, здоровый запах, густой и приторный.

Витя с Бурлаком уверенно, Иван не очень, вошли в ярко освещенную комнату.

По самому центру стоял круглый, совсем как в деревенском доме, стол, покрытый зеленой ряской скатерти, возле самой двери, направо, с трубой, уходящей в потолок, в тупичке, игрушечным паровозиком на железных лапах стояла печь. На этом паровозике сверху, вряд один к одному, головастые, как новобранцы, голенищами вниз прислонились друг к другу валенки казенной выделки.

Над печью наискосок на бельевой веревке висели всякие женские штучки.

За круглым столом в байковом халате с большими отворотами, с полными белыми руками сидела женщина, несколько старше и Бурлака, и Вити Мухомора, не говоря уже про Ивана. Женщина что-то штопала, наклонившись под лампочкой без абажура над скатертью.

Видимо, здесь никого не ждали.

Метелкин уже было повернул к выходу, но цепкая лапа Бурлака и его грозное «Куда?» остановили парня.

– Наше вам с кисточкой! – шутовски сняв шапку, поклонился Мухомор и кокетливо, с укоризной в голосе, добавил: – Ляля, а где же дамы?

Кажется, Мухомор здесь был своим человеком.

– Проходите, мальчики! Проходите… – Женщина, сидевшая за столом, привстала и снова села. Она была излишне одутловата, маленького роста, с неисчислимыми веснушками на круглых щеках, частыми, как семечки в шляпке подсолнуха.

Бурлак, что-то буркнув и сопя, стал стаскивать свои антивибрационные ботинки.

На полу были постелены, вероятно, привезенные из деревни, полосатые самотканые половички. Действительно, нехорошо стоять вот так, чтобы с обуви стекала на эти разноцветные лоскутные дорожки талая вода.

Постучав ботинками друг о друга, Иван тоже разулся.

Витя уже сидел за столом, не обращая внимания на то, что с его кирзовых сапог сползал мокрый снег, тут же превращаясь в лужу.

Женщина сразу оживилась, озабоченность с лица сошла, глаза заблестели. Теперь она не выглядела старше Бурлака и Мухомора.

– Щас я за Зинкой и Тоськой сбегаю. Они в подсобке языки чешут, – молодо передернув плечами, поднялась она.

– И я с вами! И я с вами, – вихляясь, притирался сбоку Витя, выходя с ней из комнаты.

Метелкин с Бурлаком остались одни.

Иван оглянулся.

Вдоль стен под матерчатыми рисованными ковриками стояли три железные солдатские койки, заправленные одинаковыми кирпичного цвета жесткими казенными одеялами.

Белые облака и гуси, намалёванные на ковриках, были похожи на взбитые подушки. Коврики раскрашивала одна и та же рука по трафарету белилами.

На одной кровати, положив перед собой лапы и склонив голову с бусинками глаз, с красным лоскутным языком и львиным загривком, лежал черный пудель. Петельки шелковых ниток были очень похожи на кудрявую собачью шерсть, хвост с кисточкой на конце был победно задран, как будто пудель вот-вот собирался спрыгнуть на пол.

Бурлак уже сидел за столом, по-хозяйски кивнув Ивану на кровать, мол, чего там, садись!

Табуреты были заняты – на одном стояло ведро с водой, на другом емкая алюминиевая кастрюля с черными подпалинами, а третий держал из последних сил Поддубного.

Бурлак вальяжно покачивался, пробуя табурет на прочность.

Метелкин сел на краешек ближней кровати с тряпочным пуделем, теребя в руках шапку.

От только что протопленной печки, от валенок и белья тянуло укладистым жильем и уютом.

Бурлак, убедившись в прочности табурета, встал, подошел к двери, повесил на вбитый в стенку костыль свой флотский бушлат, сверху прицепил фуражку с крабом. С фуражкой он не расставался даже зимой.

Метелкин последовал его примеру – уж очень в комнате было душно.

Через несколько минут, во главе с Витей Мухомором, в дверь просунулись подруги.

– А, женишки пришли! – одна из девиц радостно обняла Бурлака, прыгнув ему на колени. – А этот сынок, – она ткнула пальцем в Ивана, – тоже скоромного захотел? У, какой кудрявенький! Губки не целованные.

Бурлак легонько ударил ее по руке:

– Зинка, не торопи события. Он у нас еще целочка, по теории – профессор, а вот практики никакой. От того и волосы на ладонях растут, что по ночам рукам волю дает.

– А волосатая лапа – всегда к деньгам! – откуда-то из-за печки выкрикнул Ивану в поддержку Мухомор. Он уже возился там со своей подругой, смахивая на пол все, что плохо лежало.

– Антонина, не распускай руки, ведро опрокинешь, – урезонивала Витину забаву та конопатая, что сидела за шитьем.

Витя Мухомор шутливо защищался от нападавшей на него Антонины, по-простому, Тоськи, вытирая спиной побеленную стенку.

Все были при деле, только Метелкин и веснушчатая женщина не знали, чем себя занять.

– Как тебя зовут? – она потеребила мягкой рукой его взлохмаченные волосы. – Что-то я тебя здесь никогда не видела?

Иван представился. Она протянула навстречу теплую ладонь:

– Зови Лёля и не стесняйся, будь как дома.

Ее протянутая ладонь, резкое пожатие руки Ивана, Ляля-Лёля – все это так не вязалось с обстановкой в комнате, с игривостью ее обитателей, с нахальными мордами задубелых в работе и водке товарищей, что Ивану стало неловко, и он поднялся, как только Лёля села к нему на кровать.