Парковая зона

Женщина, лежащая с Иваном, перевернула своего бездеятельного партнёра на спину и положила одну ногу ему на бедро.

Вдвоем лежать под одним одеялом протрезвевшему Ивану было непривычно, тесно и жарко, так жарко, что он весь покрылся испариной.

Женщина несколько раз провела коленом туда-сюда по его бедрам. А Метелкин, глубоко дыша, делал вид, что непробудно спит, и старался не шевелиться. Это сделать было не так-то просто: к влажному телу неприятно прилипали простыни, кожа чесалась. На груди, на щеке, подмышками он ощущал какую-то возню, как будто по его телу сновали муравьи.

Не выдержав зуда, Иван все-таки раздавил на щеке одного из этих ползучих бесчисленных монстров. Сразу отвратительно запахло клопом.

Не сказать, что Метелкин вырос в идеальных санитарных условиях, но в данный момент эти вонючие кровососы у него вызвали непреодолимое отвращение, которое перешло в отвращение и к лежащей рядом с ним женщине. Хотя она, эта женщина, и не была виноватой и никаких насильственных действий по отношению к нему не совершала. Разве что несколько раз, как бы между прочим, ее теплая ладонь с огрубевшей от постоянного контакта с глиной и водой кожей, прошлась по его съежившимся, как от ледяной воды, первичным мужским признакам.

Метелкину показалось, что сотни клопов забили его ноздри, облепили руки и ноги, копошатся в промежности. Они как будто уже проникли под кожу и возятся там. Возятся!..

Ошалело вскочив, Иван перемахнул через замершую неподвижно женщину, ощупью, в желтых отблесках фонаря, стащил со стены одежду: куртку, ватник и еще что-то вроде женского платка – бросил тут же у порога под ноги и лег на этот ворох.

Жара здесь, у печки, была еще несносней, но зато теперь он лежал совершенно свободный.

Метелкин уже не ощущал зуда, от двери потянуло прохладой, и он успокоился, стало совсем хорошо. Судя по мерному сопению на кроватях, зубная боль у всех прошла, и наступил крепкий, здоровый сон.

Незаметно для себя Иван тоже уснул.

Ему привиделся безоблачный летний день, легкие всплески воды, а на воде – множество мерцающих разноцветных солнечных бликов. Постепенно из них, из теплого воздуха и прозрачной воды вылепилась совсем голая незнакомая девушка с волосами из солнечных лучей. Белые тугие груди с розовыми сосками стояли торчком, а в низу маленького упругого живота – пушистое облачко, от которого нельзя отвести глаз.

Девушка скользила по воде прямо к Ивану, раскрыв для объятий руки и подставляя поцелуям свежие лепестки губ.

И вот Иван и девушка соединились. Вот он вошел в нее, в то облачко внизу живота, и оно, разрастаясь и разбухая, поглотило Ивана.

Неизъяснимое блаженство, переливаясь, как ртуть, прошло по всему телу.

Вдруг что-то стало стеснять его движения навстречу девушке, и он открыл глаза.

Блаженство еще продолжалось, но перед собой Иван увидел все ту же жаркую комнату в фонарном свете, потолок с набегающими тенями и сидящую на нём голую Тоську-Антонину.

Витя Мухомор спал рядом на кровати и рыкал, захлебываясь храпом.

Покачиваясь, Антонина скользила, слегка откинув назад голову и прикрыв глаза. Свет фонаря короткими всплесками окатывал ее лицо, и Ивану виделись ее полуоткрытые, как для поцелуя, губы.

Некрасивость с ее лица исчезла, и в своей одухотворенности в этот момент оно казалось обворожительным.

От наслаждения, доставленного Антониной, улетучилось из памяти всё, что было до этого, и хотелось, чтобы такой сладостный сон продолжался и продолжался…

…Утро было ясным и солнечным, как это бывает после метели. Все опаздывали на работу. В суетливой спешке Иван даже не взглянул на Антонину – маленькую глазастую девушку с лицом удивлённого младенца.

Снег к утру стал жестким и плотным и на солнце слепил глаза. Разговаривать не хотелось. Впереди широко и размашисто шел Бурлак, за ним Витя Мухомор, а Ивану пришлось замыкать шествие.

Подняв глаза, Метёлкин увидел, что черная суконная куртка Мухомора была в побелке.

– Мухомор, у тебя спина белая! – кинул с коротким смешком Иван, хотя смеяться ему вовсе не хотелось.

– *

…С Витей Мухомором жизнь свела Ивана Метелкина ещё один раз, но уже в другое время и в другом качестве.

Расслабляясь после трудового дня, Иван сидел в заплеванном и бестолковом кафе «Пельменная». Когда-то это было приличное место, где можно было недорого и от пуза поесть пельменей – жареных, вареных, с уксусом, сметаной или с бульоном, заказать яичницу-глазунью, брызжущую жиром прямо на сковороде, предварительно опрокинув чарку-другую водки.

Теперь «Пельменная», прозванная в народе «рыгаловкой», представляла собой одно из самых отвратительных мест: здесь можно было запросто схватить кишечную инфекцию или наскочить на пьяный кулак. Вечно мокрые полы и столы, загаженные объедками и пивом, как правило, вытирались одной тряпкой. В общем, от былой прелести осталось одно название.

Иван мирно поглощал очередную кружку пива, как вдруг кто-то подошел сзади и цепко ухватил его за плечо.

Метелкин резко обернулся, намереваясь отразить столь бесцеремонное вторжение в, его отдых, и тут увидел перед собой помятое, как после длительного сна, лицо Мухомора, с маленькими, глубоко запавшими поросячьими глазками и с белесыми, выгоревшими за лето ресницами.

Перекошенная улыбка не делала это лицо добрее: в беспокойных глазах, где-то на самом дне, таилась давняя, мучительная и не выплеснутая злоба, которая заставляла собеседника быть настороже – еще неизвестно, что предвещает эта гримаса.

От знакомых ребят Иван как-то слышал, что Мухомор ушёл к ворам и покатился по пересыльным тюрьмам и лагерям, по лестнице, ведущей вниз и дальше. Как ни странно, несмотря на то что не виделись они лет тридцать, Мухомор помнил имя Метелкина.

Внутри шевельнулись холодные и жестокие воспоминания юности, которую Метелкин, как ни старался, всё не мог из себя выдавить, как советский человек не может выдавить из себя советского человека. В той юности было всякое, и пускаться в воспоминания Ивану Захаровичу не хотелось.

Он протянул Мухомору оставшиеся у него деньги, и тот сразу же, как головой в воду, нырнул в очередь. Через минуту, плеснув Метелкину на колени, поставил на стол две кружки пива и неполный стакан водки.

Собравшись уходить, Иван Захарович поднялся из-за стола, но Витя Мухомор, медленно цедя водку, положил свою болезненно-горячую ладонь ему на запястье.

Наслаждение, с которым давний знакомый тянул алкоголь, остановило Метелкина.

Поставив стакан, Мухомор с явным облегчением стал шарить по карманам в поисках сигарет. Их не было, и Иван Захарович пододвинул к нему свои. Тот, похрустев в кулаке целлулоидом, которым была обтянута пачка, не спеша вытащил одну сигарету, посмотрел на свет, понюхал тонкими ноздрями табак и только после этого прикурил, держа ее в горсти, как будто от кого-то пряча.