Пароль не нужен

– Прошу выступить свидетеля, – говорит председатель.

К столу протискивается веселый парень – рот до ушей, на носу родинка, на груди болтается табличка, написанная большими печатными буквами: «НЕЧИСТОПЛОТНЫЙ БОЕЦ».

– Давай свои показания, – просит «судья».

– Сейчас, – говорит «свидетель» и, подмигнув окружающим, посматривает в шпаргалку, написанную на маленьком листочке из блокнота. – Значит так, я считаю, что никакой заразы на свете вообще нету. Я год не моюся, а здоров, и никакая меня вошь не берет, потому как она, от одного моего духу помирает – лапы кверху, и готова. Запах, он лучше лекарства вошь безобразит.

– Отойди в сторону, – говорит председатель. – Давай сюда следующего!

Выходит «буржуй». На огненные вихры бойца надет цилиндр. Он еле держится на громадных оттопыренных ушах «буржуя», иначе бы сполз на глаза.

– Минька! – кричат бойцы. – Пенсню еще напяль!

– Во, сволочь, а, ребята?!

– Ишь вырядился!

– Свидетель, не вступайте в пререкания! – говорит председатель «буржую», который уже успел весьма недвусмысленно ответить на веселые возгласы. – Отвечайте по существу, как вы относитесь к тифу.

– Мы, буржуи, относимся к тифу ясно и просто – надо упасть в ножки нашим дорогим Америке и Японии, пущай помогут! – Как вы понимаете помощь от Америки и Японии, свидетель? – Мы, буржуи, понимаем помощь так, чтобы они для нас прислали мыло и деколон-духи под охраной своих солдат! Мы деколон-духами отмоемся и надушимся, а рабочий с мужиком пущай гниют и вошь куют на задние ноги!

– Понятны вам мысли проклятой буржуазии, товарищи бойцы? – спрашивают из президиума.

– Понятно! – гремят бойцы.

– Что за такие мысли следует?

– К стенке ставить.

– Введите свидетелей обвинения.

Входят два бойца.

Первый делает шаг к столу президиума и начинает речь:

– Товарищ боец, я проболел тифом, – и он срывает с бритой головы меховую ушанку, – я пролежал месяц в бреду и потерял двадцать килограммов живого веса. Теперь хожу и ветра боюсь, шибает из стороны в сторону. Волоса у меня, обрати внимание, молодой революционный боец, растут теперь мелким кустарником, мышцы рук и ног стали как у старика, и в атаку я идти не могу, а только лежу на земле и плачу кровавыми слезами, что вовремя не следил за своей чистотой и не боролся с вошью.

Выходит второй боец:

– Я хочу сказать вам, бойцы, как из-за неосторожности и нечистоплотности несознательного элемента на фронт завезли вошь! Сколько людей она покосила, страх! Как вражеский пулемет! И что стало с безобидной на первый взгляд вши? Стало то, что фронт ослабел и белые продвинулись вперед! Даешь чистоту, бойцы!

– Долой вшей!

– Даешь стирку!

– Внимание, – говорит комиссар «Жана Жореса». – Сейчас слово предоставляется защитнику.

Рыжий боец, который только что изображал буржуя, надевает пенсне и белую перчатку на левую руку, поворачивается к бойцам задом, на котором лихо красуются две громадные заплаты, и говорит президиуму:

– Я, как аблакат-защитник, хочу задать уважаемому начальству один вопрос: ругай вошь не ругай, борись с ней не борись, а белья-то все равно нет чистого?! Все белье у нас старое, как царизм! Зачем тогда мыться?

Из-за стола президиума поднимается комиссар.

– Бойцы, вы слышали речь классового врага! – гневно говорит он. – Да, у нас нет нового белья! Много чего нет у революции. Зато у революции есть главная задача – победить! По этому поводу – все в первый вагон! Сейчас там каждый получит четвертушку мыла, шайку с кипятком, а потом два товарища, работавшие прежде в прачечной, высушат на паровозе выстиранное вами белье и прогладят его утюгами, полученными в подарок от пролетариата Благовещенска!

* * *

В салоне, где только что проходил суд, остались комиссар «Жореса» и Постышев. Они присели к столику, закурили. В жестяных кружках дымился кипяток, заваренный на таежных снадобьях.

– Чага? – спросил Постышев.

– Нет. Лимонник с толченой березкой.

– Вкусно!

– И бодрит получше любого чая.

– А как у тебя та старушка, карамзинская племянница? Помнишь, ты ее «божьим одуванчиком» окрестил?

– Канкова? Вкалывает бабулька. Только ее либерализм мучает. По всему надо «плохо» ставить, а она «хорошо с двумя минусами» дарит. Я ее инспектировал, ругал, хотел даже на губу посадить – ничего не могу поделать.

– А сам грамотный?

– Что значит грамотный? Не сравнишь же ты, Пал Петрович, старую буржуйку со мной – комиссаром?

Постышев посмеялся одними губами:

– Ишь гонора сколько… Уроки у нее берешь?

– По два в день.

– Ну и как?

– Хочешь по-английски? Я как ихний прынц на нем теперь изъясняюсь.

– А что она тебе ставит?

– Все больше пятерки.

– С минусами?

– С тремя.

– С тремя! – повторил Постышев. – Смотри, может, служебное положение используешь?

– Разрази меня гром! Я ее и за себя ругаю. Она мне раз говорит: «Ставлю вам пять с четырьмя минусами». А я, честно говоря, ни бум-бум. И я заявляю: «За повторение подобных провокаций ссажу с бронепоезда в тайгу. Я сейчас заслужил оценку „плохо“, которую и требую мне поставить».

– Пошли посмотрим, чем она занимается.

– Да они там сказки разучивают после уроков грамоты. У меня с этого дела скулы сворачиваются. Я ее приманивал на пение, а она говорит, что наши песни разучивать не может по причине их зверства.

Постышев улыбнулся.

– Романсы, говорит, я могу для вас подбирать.

– Ну?

– Ребята ей гармонь принесли, она теперь им поет нуду под переборы.

– Пошли, пошли, – заинтересовался Постышев. – Это интересно. Романсы под гармошку – это, мил друг, событие с далеко идущими последствиями.

* * *

В седьмом вагоне идут занятия.

Посреди вагона – широко расставив ноги, чтобы не качало – стоит боец и монотонно декламирует:

Встает заря во мгле холодной;На нивах шум работ умолк;С своей волчихою голоднойВыходит на дорогу волк…

– Стоп, стоп! – хлопает в ладоши Канкова. – Это невозможно! Вы ничего не желаете видеть, когда читаете. Разве можно? Поглядите же только; «Встает заря во мгле холодной…» Это холодно, вы чувствуете?

Боец виновато молчит.

– Какой цвет вы сейчас видите, Гусаков? – спрашивает Канкова бритоголового бойца.

– Известно какой: понизу красный, а сверху синим придавлено, и дым из печей пистолетом торчит.

– Ах, как прекрасно, боже ты мой, как прекрасно! – волнуясь, говорит Канкова. – Все увидели это раннее утро? Ведь у каждого в деревне обязательно было хоть одно такое утро, когда восход казался багряно-синим, и тишина окрест, и дым из труб уходил в белое, морозное небо… Дайте мне, пожалуйста, инструмент.