Пароль не нужен
Шрифт:
Бойцы осторожно передают ей гармошку. Канкова трогает пальцами черно-белые переборы, и рождается грустная мелодия в бронепоезде, который несется через тайгу усмирять восстание таких же мужиков.
– Гусаков, – негромко просит Канкова, – прочитайте.
И бритоголовый Гусаков в дырявых портках и в гимнастерке, из которой он давно вырос начинает читать под музыку Чайковского стихи Пушкина. Глаза его огромны, по-девичьи красивы, голос звенит высоко. И читает он так, будто все видит, будто
Гусаков замер вместе с последним аккордом. Из темноты раздались аплодисменты. Все повернули голову: возле двери стоял Постышев.
На исходе ночи, когда на востоке, над сопками, стала заниматься серая полоска, бронепоезд, сбавив ход, подошел к деревне, занятой восставшими партизанами.
Лязгая буферами, развернув стволы орудий на домишки, лежавшие в мягких сугробах, бронепоезд остановился, и бойцы, быстро выгрузившись, пошли вверх по сопке, растянувшись в широкую цепь. Возле маленького станционного домика их окликнули. Из снежной норы, белые от холода, вылезли Кульков и Суржиков – в одних рубашках.
– Где ваши люди, Кульков? – спросил Постышев.
– Спят пьяные.
– Кто будет нести ответственность за случившееся?
– Я.
– Чем объясните все это?
– Объясняю тем, что не хотел проливать кровь человека, которого не считал врагом.
– Кем вы его считали?
– Бузотером.
– Когда в стране тяжело и кругом трудности, бузотер – это потенциальный враг. Запомните на будущее. А теперь из-за вашей сахарной сладости сколько крови придется проливать?
– Позвольте, товарищ комиссар фронта, пойти в их штаб одному. Они сейчас проспались, спирта больше нет, я наведу порядок.
– Почему не сделали этого раньше?
– Вас поджидал. Боялся, как бы не начали с ходу садить из орудий.
– Кто с вами?
– Это Суржиков. Он старик. Он ни при чем.
– Мы все при чем, – сказал Суржиков, – в нас всех одна кровь. Ты нам позволь, гражданин комиссар, тихо попробовать.
– Раньше надо было тихо пробовать. Сейчас надо громко, чтобы другим неповадно было повторять.
Бойцы вступили в деревню и взяли карабины наизготовку. Шли быстро, снег хрустко скрипел. А луна еще не растаяла. И звезды моргали белым холодом. Тихо: скотина не мычала, из труб дым в небо не тянулся. И пламя долизывало черные головешки сожженных изб.
Постышев входит в штаб. Здесь тугой спиртной дух. Повстанцы валяются вповалку,
храпят на самых высоких нотах. Постышев подвигает себе табурет, садится посреди комнаты и ждет, пока бойцы с бронепоезда разоружат спящих «членов» и «министров».– Все готовы, – докладывают Постышеву, – пустые они.
– Атамана разбудите.
– Кольк, а Кольк…
– У…
– Вставай, сукин сын…
– Чего? – сонно, не продирая глаз, спрашивает Колька пропитым голосом.
– Вставай, – говорит Постышев, – заспался.
– А ты кто такой?
– Постышев я.
– Сдаваться пришел?
– Ага. И блины тебе печь.
– Муки нет, народу роздал.
– А ну подымайся, пошли!
Чуть брезжит рассвет. Крестьян собрали на деревенской площади, перед церковью, которая стоит сиротливо и отрешенно – двери повыломаны, окна без стекол, забиты крест-накрест, на изрешеченном снарядами куполе надрывно кричит воронье. Здесь и жители, и охотники, пришедшие из тайги, с белковья, и бойцы с бронепоезда.
Колька-анархист и его «министры» проходят на середину круга в сопровождении Постышева, Кулькова, комиссара «Жана Жореса» и трех госполитохрановцев с бронепоезда.
– Погорельцы, идите сюда, – приглашает Постышев.
С плачем и тихим причитанием к нему пробираются крестьяне, дома которых были сожжены вчера Колькиными пьяными дружками за «буржуазность».
– Кто вас жег?
– Вон стоит, ирод!
– Этот? – показывает Постышев на Кольку.
– Он самый!
– За что ты их пожег? – спрашивает Постышев Кольку.
– Буржуи они.
– С чего взял?
– С того, что у всех избы соломой крыты, а у этих кровелем и пятистенные, и амбарищи – будь здоров!
– Да господи! – кричит кадыкастый старик с острой, клинышком, бороденкой. Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в глазах – ужас и страдание. – Да господи, кто же здесь скажет, что я такой-сякой?! Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или нет, мужики?!
А мужики в толпе покашливают – молчаливы они от природы, их смущение берет, когда надо громко говорить. Если кто первый начал, тогда б поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно?
– Чего молчите-то?! – жалобно выкрикивает старик. – Мефошка, скажи! Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал!
Нет, молчат мужики. Только звенит на площади один жалобный стариковский голос. Да изредка воронье всполошится, загалдят птицы, захлопают крыльями, закружат над куполом и – смолкнут все, будто по команде.
– Чего же вы молчите, граждане? – спрашивает Постышев. – Если он кулак-мироед, у меня с Колькой один будет разговор, а если он справный мужик, работал в поте лица, так я по-другому все оценю. А ну вы, гражданин.
Мужичок, к которому обращается Постышев, кряжист, волосат, по-чалдонски широкоскул.
– А я чего? Я ничего не знаю.
– Сам из этой деревни?
– Ну а как же иначе, понятно, из этой.
– Деда знаешь?
– Какого деда?
– Меня! Меня! – кричит кадыкастый старик.
– А… Его… Так рази он дед? Он и не дед вовсе.
– А кто он?
– Васька он. Пантелеев.
– Дозволь мне сказать! – выходит из толпы древний дед.
– Прошу.
Дедушка идет на середину площади, срывает шапку, кланяется церкви, крестится и говорит Постышеву: