Пароль не нужен

– Что это такое? – спросил Меркулов, поглядев на Ванюшина.

Тот ответил:

– Деревня, куда император Павел сослал Суворова перед тем, как дал ему звание генералиссимуса.

СТАВКА ПОД ХАБАРОВСКОМ

Несутся конники Семенова на красные позиции, размахивают над головами саблями и визжат – дико, по-звериному, так, что мороз леденит кожу. А следом за ними – шеренги каппелевцев: бегут – штыки наперевес. И в прозрачной дымке над Амуром им виден Хабаровск на высоком берегу реки, весь в солнце, церкви светятся, небо высокое, а солнце в нем синеватое, крохотное, морозное.

Бойцы поднимаются из окопов, бегут с винтовками наперевес: русские на русских, мужики на мужиков, братья на братьев, отцы на сыновей.

Идет рукопашный бой. То один, то другой бросает винтарь в сторону и по-русски решает свою судьбу: на кулаках. Молчаливый идет бой, только сипят люди или слезливо матерятся, но это уже предсмертно, в последний раз это.

Солнце село за тучи, пришли сумерки, а потом упала ночь, исчирканная короткими вспышками редких выстрелов.

Ревут паровозы, кричат женщины и дети, облепившие вагоны: из Хабаровска уходят последние составы.

Постышев и бойцы медленно отступают, прикрывая последние эшелоны, уходящие со станции. Слышно, как где-то близко урчат танки, в городе визжат конники – здесь им не с руки, тут рельсы, кони ноги поломают, – видно, как в городе один за другим возникают пожары – поднимаются белыми языками пламени, швыряет их по ветру, и кажется, будто хотят они поджечь унылое зимнее небо.

В занятом Хабаровске пьяный разгул победителей. В кабаках – крики казаков, вопли женщин, которых семеновцы затаскивают в подворотни; звенят стекла, крошатся зеркала в парикмахерских и оседают на пол пенными черными водопадами.

Ванюшин видит, как бьют старика еврея и таскают его за седые пейсы, он видит, как трое семеновцев сдирают шубку с гимназистки и рвут на ней юбчонку, он видит, как на фонаре болтается повешенный, а на груди у него табличка: «Учитель Широких – красный прихвостень». Он видит, как двое пьяных семеновцев методично бьют по щекам мужчину в касторовой шубе, судя по всему присяжного поверенного, и приговаривают:

– Рожу отъел, падлючий твой рот! Хлебало салом затекло!

– Перестаньте! – кричит Ванюшин. – Вы все сошли с ума! Перестаньте!

Один из казаков оборачивается и нетерпеливо перетягивает Ванюшина нагайкой через все лицо.

– А ну тикай, пока тебе в зад шомпол не воткнули, лярва!

* * *

Ванюшин бежит через три ступени на второй этаж гостиницы, в люкс к Меркулову. Охранник говорит, что Николай Дионисьевич на лесных складах возле Амура.

Ванюшин выскакивает на улицу и сломя голову несется к реке. Снова – вопли избитых, пьяные крики казаков, шальные выстрелы, пожары и – ставни, ставни, ставни. Все окна закрываются ставнями. Город словно слепнет на глазах, словно прячет свое лицо от победителей – озверевших, окровавленных, страшных.

На громадном лесном складе, который разбросан прямо на берегу реки, сейчас оживленно. Несколько купцов, те, кто постарше, в поддевках и картузах, а которые помоложе – все на американский манер с коротких пальтишках и гетрах, окружив Меркулова, ходят среди громадных штабелей леса. Сколько же здесь леса! И мачтового, и строительного, и под спички, и кругляков на топку, и распиленного под шпалы, и заготовленного под доски, – золото вокруг, бесценный клад здесь захвачен.

Шуба у Меркулова распахнута, глаза блестят, он указывает нескольким приказчикам на штабеля леса и говорит:

– Это братнино, и это тоже братнино. И это тоже. Все кварталы с наших заимок пришли, тут на семьсот тысяч долларов должно быть, завтра проверим, а сейчас поставьте охрану из трезвых солдат. Если хоть одну спичку здесь бросят – к стенке!

Ванюшин подбегает к Меркулову, хватает его за рукав, не может никак отдышаться, хрипит:

– Послушайте, в городе резня! Надо немедленно пустить вашу охрану на улицы, чтобы навести порядок! Творится ужас!

– Не может быть, – рассеянно отвечает Меркулов. – Экое, право слово, безобразие. Сейчас что-нибудь придумаем. Слышите, как древесиной пахнет, а? Понюхайте, понюхайте – божественный запах. Нет ничего слаще запаха убитого дерева.

– Коля! – шепчет Ванюшин, и в глазах его играет отблеск пожаров, полыхающих в городе. – При чем здесь лес?! В городе творится ужас! Мы так все погубим. Какие, к черту, общенациональные задачи и манифесты? Опомнитесь…

– Да, да, вы правы, – отвечает Меркулов, а сам зажимает пальцы, считая штабеля, – сейчас едем. А с другой стороны, чего вы хотите? Народный гнев не знает границ… Господа, отчего вы не пометили на кедрачах, что мы не в Токио, а к американцам эту партию запродали? Синим крестиком надо, а вы желтым ставите. Как же так невнимательно, господа?

Ванюшин медленно отступает от Меркулова, поворачивается и, расстегнув шубу, бредет по городу, объятому пожарами.

ЧИТА

Последние месяцы рабочий день Блюхера начинался в пять утра. Он просыпался без будильника и делал гимнастику, мылся ледяной водой до пояса, отфыркивался, как конь, лупил себя ладонями по загривку, по груди и по плечам, чтобы заиграла кровь. Одевался, тщательно брился, менял подворотничок, – с ночи он обязательно наглаживал себе смену и больше дня один подворотничок не носил, надраивал сапоги с высокими – бутылочками – голенищами и входил к себе в кабинет – сверкающий, свежий и спокойный.

Его сотрудники, ложившиеся спать так же, как и главком, в два-три часа – только после прибытия последних сводок с фронта, просыпались с трудом и долго не могли подняться из-за того, что болел затылок и в веках была тяжесть. Блюхер сам ходил по кабинетам – теперь все жили в штабе, на казарменном положении, – грохочуще смеялся и срывал рыжие, замученные дезинфекциями одеяла со своих людей, а иногда еще брызгал холодной водой из алюминиевой кружки.

Подняв своих помощников, Блюхер шел к прямому проводу, разговаривал с командующим Восточным фронтом Серышевым и комиссаром Постышевым, просматривал сообщения за ночь, заходил в комнату, обитую цинком, – там помещался особый отдел разведывательного управления, с полчаса сидел в управлении тыла. Сейчас главное значение Блюхер придавал организации снабжения дивизий, готовившихся к отправке на фронт. Ездил в Дальбюро ЦК, докладывал положение на фронте и уже потом шел к себе в кабинет, чтобы принять посетителей перед тем, как отправиться в части, на полигоны и в правительство: чуть ли не каждый день Совет министров заседал в экстренном порядке, обсуждая положение под Хабаровском.

* * *

Первым, кто оказался в приемной военмина и главкома, был Мэрвин Кэбб, представляющий в ДВР американское телеграфное агентство.

Войдя в кабинет к Василию Константиновичу, он поклонился ему – сдержанно и спокойно, сел в кресло, не спеша вытянул ноги, хрустнул длинными, плоскими пальцами и сказал:

– Мистер Блюхер, я понимаю вашу занятость и поэтому весьма признателен за согласие принять меня. Америка – я имею в виду не только большой бизнес, но вообще широкое общественное мнение – интересуется тем, как вы объясните поражение ваших армий.