Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала
Шрифт:
Сухопутный гарнизон состоял в это время из двух батальонов пехоты (около 1000 человек), саперного батальона (около 500 ч<еловек>) и пяти батальонов артиллерии (около 3000 человек). Следовательно, всего было 5000 человек. Поднявшийся же флот располагал более чем 10 000 человек и целым арсеналом орудий и пулеметов, а на рейде имел 12 вооруженных, стоящих под парами миноносцев, 2 крейсера и 1 броненосец. В 9-м часу вечера распространился по городу слух, что матросы разбили кронштадтский арсенал и, захватив все орудия и пулеметы и ввиду прошествия постановленного срока и неисполнения петиции, двинулись большой массой с целью овладеть крепостью и привлечь на свою сторону пехоту и артиллерию. Существовал план, подтвердившийся некоторыми фактами, что матросы решили в случае неудачи и прибытия больших масс правительственных войск сесть на суда и уйти в море, а несколько оставшихся головорезов должны были подготовить взрыв Морской лаборатории (эта лаборатория находится в самой восточной части города позади линии сухопутных казарм и, по слухам, ежегодно осенью, в октябре, бывает наполнена громадными запасами пироксилина и других взрывчатых веществ, всего свыше полутораста тысяч пудов). В 9 часов вечера все вооруженные массы матросов в стройном порядке под командами боцманов направились по двум продольным артериям, Екатерининской и Павловской улицам, к центру города. Все находящиеся в этой части города казенные винные лавки были разбиты и разграблены. В Морском собрании выбили все стекла и произвели полнейший погром (совершенно случайно уцелела библиотека, одна из лучших и ценных в России). С противоположной стороны сухопутные части заняли позиции вдоль всех казарм, складов и казенных домов. На Владимирской и Михайловской улицах поставлены
Магазины и дома заколачивались ставнями и досками. Мирные жители все попрятались, некоторым удавалось на пароходах, буксирах, баржах и барках продраться в Ораниенбаум или в Сестрорецк. В 11–12 часов по всему городу ужасная бойня. Около этого же времени среди ружейных выстрелов стала в разных местах раздаваться характерная трескотня пулеметов (все они были в руках матросов).
Я находился с 1, 3 и 14-й ротами у железнодорожной городской станции в центре расположения артиллерийских казарм. Настроение стоящих наготове солдат и офицеров было самое отвратительное. Спереди зловещее зарево пожаров и не прекращающаяся ни на минуту стрельба, а сзади доносимое ветром заупокойное пение. (В самое помещение станции свозили трупы убитых, где их поп наскоро отпевал с четырьмя солдатами, составлявшими хор.) Циркулировали самые ужасные слухи и вести: то говорили с уверенностью, что вся пехота уже перебита, а часть артиллерии перешла на сторону матросов, то, что часть матросов прорвалась в западные ворота и захватила Морскую лабораторию. Около 3-х часов ночи матросы ворвались на главную улицу, Николаевский проспект, подожгли огромный Татарский рынок, разграбили гостиный двор и многие магазины на проспекте. В это время часть солдат 5-го батальона артиллерии отказалась стрелять по матросам. Некоторые из них хотели составить вольную дружину, долженствовавшую мирными увещаниями уговорить матросов к прекращению разгромов и грабежей, другая часть, по слухам, решила присоединиться к матросам и требовала убрать пушки с Владим<ирской> и Мих<айловской> улиц. Орудийная прислуга этих двух батарей после краткого совещания отнесла все заряды обратно в казармы. Рота же пехоты, узнавшая об этом и подоспевшая, дала по нашим артиллеристам залп, уложив на месте 7 человек и несколько ранив. В этом столкновении был ранен пулею в голову командующий 5-м батальоном (полковник Е. В. Б.) и конвой проходившего офицера с поручением (конвой из двух солдат, из которых один пулей в лоб был убит на месте, а другой смертельно ранен пулей навылет). Прекратить эту бойню между частями своего же сухопутного гарнизона удалось с большим трудом, исключительно благодаря умелым распоряжениям 2-х наших артиллерийских офицеров. В пятом часу, в разгаре пожаров и стрельбы, по прилегающим к проспекту улицам ходили поодиночке и группами солдаты, матросы и посадские хулиганы (часть их была вооружена матросскими ружьями) и проносили массы награбленных товаров, тут были четвертные водки, сахарные головы, куски сукон, готовое платье, гитары, гармонии, всевозможные мелкие вещи из галантерейных, часовых, посудных и других магазинов. Многие посачи и матросы были до того пьяны, что их даже утром не могли отличить от убитых и мертвых и многих подобных отправляли в покойницкую околотков, где они по вытрезвлении воскресали.
Около 7 часов утра стрельба стала несколько стихать, распространился слух, что матросы отступили и садятся на суда, дабы, выйдя в море, бомбардировать город и крепость и взять форты…
С рассветом стрельба стала реже, но все еще не прекращалась. За Владимирским собором начался новый громадный пожар. (Говорили, что поджигавшие матросы перепоили водкой всех пожарных и не давали тушить.) Разнесся слух (впоследствии подтвердившийся), что вызванные из Петербурга и Петергофа войска вышли на трех больших пароходах, но не могли подойти к Кронштадту, ибо матросы вооружили все пристани и порт и встретили подходивших залпами и картечью.
В 4 часа утра я был выбран от лица младших офицеров 3-х рот и доложил о своем желании пробраться к комендантскому дому и доложить коменданту о необходимости ввести хотя бы на 1/2 часа людей в теплое помещение и напоить чаем. Напряженное нервное состояние и непрекращающийся холодный осенний дождь довели и людей, и офицеров до полуобморочного состояния. Получив разрешение и двух конвойных солдат, взяв с собой 2 заряженных браунинга, я отправился в эту приятную прогулку. (Неизбежно было пройти мимо волновавшегося 5-го батальона и самый опасный квартал Михайловской улицы, где произошло несколько главнейших столкновений.) Пробираясь осторожно вдоль заборов и домов, мы достигли благополучно Михайловской улицы, где, впрочем, по нас было дано несколько отдельных выстрелов из окон домов. На перекрестке Владимирской мы попали в сферу двух пехотных залпов, но все обошлось благополучно и я добрался до коменданта. В это время он объяснялся с посланными от Кронштадтского взаимного кредитного общества и сберегательной кассы, которые умоляли дать хоть полуроту для защиты этих учреждений, и славный генерал Беляев ответил, разведя руками, что у него свободных войск положительно нет… (его собственную особу и дом охраняли около 4-х рот пехоты, 2 роты с двумя батареями артиллерии и почти целый эскадрон драгун). Яблагополучно вернулся к своему расположению и повел свою полуроту в манеж, где им дали чай.
27-го утром около 11 часов в Кронштадт все-таки прибыли (обходом вокруг острова и через форт «Константин») 2 полка пехоты: Енисейский, Омский и часть Иркутского. Первыми прибыли 2 батальона 23-го пех<отного> Иркутского полка и одна пулеметная рота (которую находящийся на форту «Константин» сформированный из частей гарнизона железнодорожный батальон пытался было не пропустить в Кронштадт). Эта пехота и пулеметы были привезены с «Константина» на 4-х поездах, причем после прибытия последнего поезда машинисты и вся железнодорожная прислуга снялась с работ и забастовала. К трем часам дня 27-го стрельба стихла и водворилось затишье. К сумеркам были слышны в разных частях города отдельные залпы и выстрелы и догорали пожары. Артиллерия и пехота, ничего не евшая вторые сутки и стоявшая все время на ногах, были страшно утомлены. Караулы в городе и на фортах не были сменены двое суток. К ночи 27-го матросы отошли в портовую часть города и подняли и развели за собой все мосты через каналы.
Я счастлив, что в течение этих двух дней и двух ночей ни одна из рот, с которыми был я, не столкнулась с матросами и не дала ни одного залпа и даже ни одного выстрела, ибо я наотрез отказался бы руководить в этом деле своими солдатами, и тогда… За это время я, впрочем, неоднократно в частном разговоре со своим ротным командиром дал ему понять, что если у нас будет столкновение с матросами, то я не только лично стрелять, но и командовать и даже присутствовать при этом не стану и в случае невозможности этому противодействовать просто уйду домой или совсем вон…
28 октября восстановилось некоторое условное спокойствие и офицеры вздохнули свободно, имея возможность хоть 2–3 раза в день сходить на 1/2 или 1 час домой или в собрание. Что же касается меня, то мне посчастливилось попасть в караул на этот злосчастный форт «Павел I», куда отправили арестованных пехотинцев, примкнувших к матросам. Когда я получил бумагу с этим назначением, то в первые минуты пришел в такое отчаянье, что готов был пустить себе пулю в лоб: не спавши третьи сутки, нервным и расстроенным донельзя ехать в этот ответственный и опаснейший караул было прямо свыше сил человеческих. Некоторые товарищи советовали мне перед отъездом написать письма родным и близким и духовное завещание (на этом совершенно изолированном форту были арестованы около пятидесяти главнейших участников восстания из пехотинцев, караул же весь состоял из шестнадцати человек солдат, да еще ходили слухи, что матросы обещали арестованным обстрелять и захватить
форт, дабы их освободить). Таким образом, перспектива быть караульным начальником в подобном месте была несколько более чем рискованной. Тем не менее пришлось ехать. Я с караулом (этот караул был из солдат 5-го батальона) сели в 12 1/2 часов дня на буксир и обходом приехали на <форт> «Павел». Там я сменил сидевшего два дня этого форменного болвана, штабс-капитана Ш. (он получил впоследствии Станислава 3-й степени за дела против матросов), и просидел там 28, 29 октября и лишь 30-го днем был сменен. Эти 48 часов будут для меня памятны всю жизнь.Форт «Павел I» представляет из себя одно из стариннейших морских укреплений России, заложен лично Императором Павлом Петровичем и при нем возведен. Это высокая каменная мрачного вида башня, выходящая своим фундаментом прямо из моря и имеющая в середине геометрически правильный пятиугольный дворик, совершенно запущенный и заросший гнилой травой. В середине его помещаются каменный крест и столб с колоколом. Назначение как того, так и другого ни мне, да и, кажется, никому совершенно неизвестно. Как военная сила этот форт уже с 50 лет как потерял свое значение и давно уже служит лишь складом пороха и артиллерийского имущества и сравнительно недавно стал выполнять функции места заключения наиболее опасных арестантов. Бежать с него нет возможности (конечно, без посторонней помощи), ибо вокруг на далекое пространство вода, и единственный выход — это утопиться. Кроме трех отдельных помещений (караул, дежурная комната и каземат арестантов), все остальное глухо, темно и необитаемо уже много лет. (Я ходил и рассматривал эту вековую пыль в верхних помещениях башни, когда-то бывших батареями, и испытывал чуть ли не впервые в жизни чувство какой-то таинственности и страха от этой пустоты и мрачности.) Для человека с предрассудками трудно выдумать более страшное и таинственное место во всей России; про этот старый и запущенный форт давно ходит масса самых отчаянных рассказов и легенд. Даже солдаты, бывавшие здесь зимой в караулах, утверждают, что слышали по ночам шум в заколоченном каземате, бывшем ранее церковью или часовней, а другие говорят, что видели даже в просветах между бастионами высокую фигуру Императора Павла в белом мундире и рейтузах, и высоких черных сапогах… Действительно, даже отбросив всю эту чепуху, форт этот представляет из себя нечто настолько мрачное и ветхое, что даже самую здравую голову может навести в течение долгой бессонной ночи на всякие легенды и воображения. Сама конструкция его старой башенной постройки с массивными чугунными дверями, с двуглавым позеленевшим орлом и инициалами
В карауле. — Возвращение к мирной жизни
Когда отъехал бывший караул, я походил с час взад и вперед по дежурной комнате и решил, что единственный возможный способ оградить себя и караул от вражеского отношения со стороны арестованных и избежать тем возможные несчастия и неприятности — это отнюдь не притеснять арестованных, а наоборот, постараться доказать им по возможности желание офицера и караула сделать все возможное для облегчения их жизни и участи. Конечно, они в большинстве сознавали, что многие из них будут расстреляны и казнены, а остальные сосланы в каторгу и поселение, и такие люди, что бы они ни сделали, еще ухудшить свою судьбу никак не могли, ибо больших наказаний и не существует, и, следовательно, в деяниях своих ровно ничем не рисковали бы, и, вероятно, многие в душе желали лучше броситься с форта и утопиться, чем быть повешенными. Из этого всякому понятна вся громадная ответственность подобного караула, где за каждый волос арестованного рискуешь заплатить всей своей карьерой и участью подчиненных 16-ти человек караула. После некоторой довольно тяжелой внутренней борьбы я снял шашку, кобуру с револьвером и в одном мундире и безо всякого оружия перешел двор и вошел в самый каземат к арестованным. Часовые, видно порядочно трусившие арестантов, смотрели на меня как на рехнувшегося. Называть себя храбрецом я отнюдь не желаю, ибо это даже было бы и не верно. Мой поступок стоил мне немало напряжения силы воли, я чувствовал и понимал, что был в эту минуту бледен как полотно, но сделал это потому, что это было необходимостью и наилучшим в моем положении и выводом немалого умственного труда… При моем появлении почти все арестованные встали (против моего ожидания)… «Здорово, братцы!..» — «Здравия желаем Вашему благородию…» — «Кто у вас старший, подойди ко мне». Выходит пожилой, лет 40-ка, фельдфебель с сорванными, как и у всех, погонами. «Хорошо ли вас здесь содержат, получаете ли пищу, свежую воду и т. д.». Оказалось, что в течение 2-х последних дней, кроме черствого хлеба, ничего не ели, ни чаю, ни сахару не видели с момента ареста и т. д. С первой же минуты такого ко мне отношения я внутренно успокоился и, пробыв там около 10 минут, обещал сегодня же вытребовать из штаба провиант, уничтожить «выводы» (ибо при отсутствии возможности бежать они даже бессмысленны), и, словом, когда уходил, то чувствовал и понимал установившееся уже дружелюбное и почтительное к себе отношение. Я не ошибся, что, уничтожая «выводы» и оказывая этим доверие по отношению к арестованным, я достигну лучших результатов, чем всякими замками, запорами и прочими ружейными строгостями. Убедившись затем, что провиант, мною вытребованный, ранее следующего дня все равно не придет, я пошел в караульное помещение и узнал у старшего фейерверкера, что в караул взято провизии на 4 дня. Тогда я, совершенно исторгнув «начальническое отношение», стал советоваться с караулом, не уступить ли арестованным свой двухдневный запас, ибо они почти двое суток ничего не ели, а завтра провизия придет и мы получим свое обратно. Послышались самые одобрительные возгласы: «Отдадим, братцы, отдадим, ведь они чай тоже люди и жрать хотят пуще нашего, надо накормить бедных землячков»… и т. д. В финале добрая половина караула под моим собственным наблюдением варила щи и кашу, резала хлеб и т. п. Я лично, засучив рукава, мешал скалкой в котле щи и пробовал их, а когда было готово, то накормили арестованных, и вся эта история привела прямо в восторг как тех, так и других и раз навсегда устранила (по крайней мере, на моем дежурстве) возможность бедственных столкновений и прочих зол.
Под утро я совершенно спокойно соснул часа на два, а когда был разбужен известием, что пришла барка с провизией и дровами, то разрешил самим арестантам ее разгрузить. Надо было видеть, с каким рвением они таскали и складывали на двор бревна и поленья и по окончании в полном порядке построились и вернулись в каземат… Вот где действительно можно постигнуть и изучить психологию русского мужика, зашитого в военную шкуру… Таким образом я окончательно упрочил уважение к своей персоне и чувствовал себя остальные сутки, наверное, в 100 раз спокойнее моего предшественника шт<абс>-кап<итана> Ш. 30-го, когда подходил буксир со сменой, арестованные уныло и с видимым сожалением прощались взглядами со мной и находились в неизвестности, каков-то будет следующий офицер и не придется ли подохнуть голодной смертью. Я, убедив, насколько было возможно, сменявшего меня офицера в разумности и необходимости продолжения моей тактики, благополучно отплыл.
Вечером я уехал в Петербург и, только очутившись в своей ложе в Мариинском театре, первый раз свободно вздохнул за эту неделю, и тут только, под звуки пролога «Спящей красавицы», я ясно понял, сколько пережил фактов, при которых зависел весь целиком от самых ничтожных и мелких случайностей, которые тысячу раз могли повернуться и все изменить и все уничтожить. Никогда в жизни, ни прежде ни после, я не упивался с таким удовольствием этими знакомыми мелодиями Чайковского, этим светом, знакомой толпой, этими людьми, которые не были ни матросами, ни пехотинцами, ни артиллеристами, ни голодными, несчастными арестованными… Вообще впечатление было такое, какое, вероятно, бывает у людей, заживо похороненных и выкарабкавшихся счастливо из гробов. Некоторые танцовщицы и знакомые спрашивали, что со мной и не болен ли я, ибо, вероятно, у меня был вид человека, прошедшего без отдыха и пищи через Сахару или что-нибудь вроде этого. Да это и не мудрено, больше половины кронштадтских офицеров так выглядели после этих милых дней. Еще, по крайней мере, с неделю напряжение нервов настолько сохранилось, что я почти каждую ночь по нескольку раз просыпался в холодном поту от воображаемого залпа ружей или трескотни пулеметов. Теперь я вполне оценил «Красный смех» Леонида Андреева и понимаю, что должны чувствовать эти люди там, в Маньчжурии, живя целыми месяцами при подобной обстановке…