Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала

Весь ноябрь месяц Кронштадт представлял какую-то миску, переполненную войсками всех родов оружия и массой судейских, производящих дознания и следствия. В собрании, вечно переполненном массой пришельцев, с утра до вечера стоял гам и гвалт этих храбрых и энергичных на словах (когда уже все прошло) не усмирявших усмирителей. Введено военное положение, Беляев, как слышно, получил Высочайшую благодарность и представлен к ордену (за что??!!). На всех физиономиях видно облегчение и удовольствие.

VI

Офицерское застолье. — Обострение болезни. — Военно-клинический госпиталь. — Необходимость лечения на Кавказе. — «Движение бумаг» в военном ведомстве. — Экзаменационный спектакль выпускников Императорского театрального училища. — Отъезд на Кавказ. — Колония Красного Креста. — Нравы в закрытых военно-учебных заведениях

Пятигорск. К<олония> К<расного> К<реста>. 17 июля 1907 года.

Самыми неприятными гостями нашего собрания явились г-да офицеры л<ейб>-гв<ардии> Преображенского полка. Эти господа с самого начала стали держать себя как усмирители и победители (хотя никого не усмиряли и не побеждали) и в силу этого отнюдь не чувствовали каких-либо обязанностей по отношению к собранию и его настоящим хозяевам. Это хамье не считало нужным даже быть вежливыми, и сплошь и рядом в калошах, пальто и фуражке вваливались в столовую и, ни с кем не здороваясь, подходили к стойке пить и закусывать, а потом в этих же костюмах лезли в читальню и, развалившись на диванах, изволили читать «Новое время» [64] и «Московские ведомости» [65] — так поступали блестящие гвардейцы, люди из высших аристократических семей, кончившие Пажеский корпус и т. д. И простым армейским крепостным артиллеристам приходилось делать им замечания и учить элементарной вежливости. Этот блестящий сброд хамов сидел на наших шеях в течение всего ноября.

64

«Новое время»— ежедневная политическая и литературная газета, издававшаяся с 1868 г.

65

«Московские ведомости»— ежедневная газета, выходившая с 1756 г.

Я за этот период времени весьма прилежно посещал петербургские клубы и выигрывал, и проигрывал, и приписывал, и отписывал мелом… Играл почти всегда в компании с М. К. Ральфом и часто засиживался и ночевал в «треугольном салоне» А. М. Медникова. 6 декабря мой кронштадтский сожитель H. Н. Заркевич был именинник, и мы решили устроить на своей квартире «раут». H. Н. целый день с утра хлопотал о винах, заливных и пломбирах, а я устранял лишние вещи из квартиры на чердак и устраивал стол. К вечеру явилось около 20 человек офицеров и 3 цирковые танцовщицы, и грянул бой… Это было здоровеннейшее пьянство. Стол был накрыт весьма оригинально: у каждого прибора красовалась целая бутылка «самодержавной», а посреди стола в виде резерва стояла еще четверть. Началось это дело около 10 вечера (до 10 работала рулетка), а кончилось в 9 утра (то есть к 9 часам за вычетом «полегших на месте» остальных «унесли»). В середине ужина начались бесконечные тосты, причем самый красивый тост был бесспорно мой, ибо я влез на стул ногами и, подняв бокал, начал что-то говорить, но на третьем слове поскользнулся и растянулся во весь рост на столе, прикрыв своим бренным телом несколько блюд и угодив мордой в провансаль. После ужина начались «оживленные танцы», во время которых, впрочем, часто падали, и для восстановления равновесия приходилось прибегать к помощи вестовых. Псаломщик, живущий под нами, прислал с жалобой, что у него «обсыпалась с потолка штукатурка и падают картины». К утру наиболее слабые лежали вповалку в остальных комнатах. Особенно хорош был номер, когда из-под стола раздался сквозь сон вопрос: «А чья у меня во рту шпора?» — оказалось действительно, что поручик М. ухитрился, растянувшись на ковре, угодить шпорой в рот прапорщику К. Около 3 часов дня на другой день совершилось пробуждение и распределение по своим квартирам наших милейших гостей.

К концу декабря я стал себя очень скверно чувствовать. Злосчастная болезнь так разошлась, что я потерял окончательно сон. Ноги болели отчаянно и не давали покоя ни днем ни ночью, но я с невероятным усилием превозмогал себя и продолжал разъезжать по театрам и гостям. На Рождество опять началась нескончаемая канитель с Л. К. — я почти ежедневно сидел там до 3–4 часов ночи… В начале же января больше не вынес и 3-го отправился в СПБ Военно-клинический госпиталь. Утром я приехал, а вечером получил вторичное приглашение явиться в Александринский театр на «бал в фойе». Само собой, что это было невозможно, да и при возможности было бы крайне нелепо, хотя мне и хотелось ехать. Клинический госпиталь и особенно судебно-медицинское его отделение, где я лежал, поражало всякого вновь прибывшего отчаянной грязью и отсутствием всяких гигиенических условий, столь необходимых для тяжелобольных. Форточка не отворялась по месяцам, а «удобства» представляли настоящую помойную яму, к которой даже приблизиться было противно. Кормили нас там так паршиво, что, только сильно проголодавшись, можно было прикасаться к этому «подобию пищи», в большинстве же случаев, когда мне не приносили из дому, приходилось довольствоваться молоком и булкой. Мясо почти всегда было несвежее, сильно лежалое и сухое, как дубленая кожа, а от супов и щей воняло, как из сточной канавы. Я поражался аппетиту и нетребовательности одного штабс-капитана, который, несмотря на частое присутствие в щах инертных веществ и даже существ, вроде тараканов, спокойно выкладывал их из тарелки, а щи съедал. Финалом, после которого я выписался, было извлечение из борща грязной тряпки величиной вершка в три. Выписавшись, я ровно ничего не потерял, ибо и здоровье за 3 недели лежания в госпитале не улучшилось. Стало ясно, что улучшения можно было ожидать только на минеральных водах на Кавказе, и при уходе из госпиталя профессор Павлов высказался за необходимость поездки на воды. По предложению ассистента Яковлева я записался на амбулаторное лечение и получил таким образом возможность пробыть как бы в отпуску в Петербурге целый месяц.

Этот месяц я прожил дома тихо и довольно скромно. После балетов самый легкий ужин и скоро домой. 2 раза в неделю ездил в госпиталь на перевязки, ездил по большей части вместе с кузиной T. Р. Казбек, которая ухитрилась при падении с велосипеда сломать руку и теперь ездила в этот же госпиталь на массаж. На обратном пути из госпиталя почти каждый раз заезжал в Экономическое общество офиц<ерского> гвард<ейского> корпуса, где состоял членом и имел кредит на 150 рублей в год, а потому и набирал как нужные, так и ненужные вещи. Позволил я себе несколько разойтись лишь 29 января, ибо это был прощальный бенефис А. Ф. Бекефи, и А. П. Павлова впервые исполняла заглавную роль в «Дочери фараона». Само собой, что я отколотил себе руки, а после бенефиса за общим ужином у Лейнера вместе с бенефициантом солидно надрался, после чего вся наша компания, громко исполняя на губах «Марш Нубийского царя», шествовала по Большой Морской.

Еще в дни лежания в госпитале я подал рапорт о поездке на казенный счет на воды. Медицинское свидетельство о необходимости для меня лечения водами было подписано шестью «светилами науки», генералами от медицины, и поэтому я успокоился и почил на лаврах. Но дни шли, а результаты что-то не выяснялись. Прошел февраль, прошел март, а в Управлении артиллерии не было ни слуху ни духу из Окр<ужного> мед<ицинского> управления, ведающего отправкой офицеров на воды. Наконец в апреле я по совету доктора Е. Н. Иванова съездил в госпиталь, дабы поторопить «движение бумаги», и каково же было мое удивление, когда она оказалась на том же месте, как и 2 1/2 месяца назад! Я был еще так неопытен, что не знал общего закона движения бумаг в Военном ведомстве, по которому бумажка, долженствующая пройти 3 или 4 инстанции, неизбежно отдыхает в каждой по 2 месяца (это срочная, а несрочная иногда и дольше). Тогда, взяв лично свой рапорт и свидетельство, я отвез его в Кронштадт, сдал адъютанту с просьбой отправить как возможно скорее в Окр<ужное> мед<ицинское> упр<авление>. Адъютант обещал, и я опять успокоился, но через месяц (в начале мая) узнал, что бумажка благополучно еще находится в Кронштадте! Тогда, взяв ее вторично, я повез в Петербург и сам представил в Окр<ужное> м<едицинское> у<правление>, но оказалось поздно,и я на казенный счет на воды не попал! Таким образом, благодаря адъютанту ш<табс>-к<апитану> Егупову я потерял столько времени, труда, надежд и необходимое до зарезу мне лечение. Оказалось, что господину Егупову, собирающемуся собственной персоной на воды, совершенно не выгодно было давать ход подобным же просьбам других офицеров. Вот тут только я понял, близко соприкасаясь с этим, всю негодность, несправедливость и глупость наших бюрократических бесконечных рапортов, отношений, предписаний и прочей сволочи, цель которой — марание бумаги и масса бесполезного писарского труда, а результат — задержка и просрочка буквально всех дел и заполнение никому не нужных архивов папифаксами «с приложением казенной печати». В конце концов, не имея возможности и средств на поездку и лечение целиком на свой счет, я по совету того же доктора Е. Н. Иванова подал прошение в Главное упр<авление> Красного Креста, и хотя за поздним временем ваканций уже не было, но все же я получил бесплатный проезд туда и обратно и рекомендацию для приема в Колонию Пятигорска с помесячной платой.

9 апреля состоялся экзаменационный спектакль окончивших воспитанниц и воспитанников И<мператорского> т<еатрального> училища, балетного отделения. Я приобрел себе кресло 1-го ряда и, направив свой бинокль Цейса на сцену, стал ожидать появления Л. К. В 1-м ряду восседали все «старейшины», и потому я невольно чувствовал себя как на Олимпе. Сзади меня, во 2-м ряду, сидела А. П. Павлова со всем синклитом своих поклонников. Эти экзаменационные спектакли интересны, между прочим, тем, что публика вся почти исключительно своя, то есть балетоманы, артисты балетной труппы, администрация и родители экзаменующихся. Эти папаши и мамаши молодых танцовщиц ужасно волнуются, даже более своих дочерей и сыновей, и ловят на лету слова и замечания «опытных балетоманов», и с замиранием сердца ожидают аплодисментов после вариаций своих чад. Мне весь этот выпуск был хорошо знаком, я знал и родителей и родственников почти всех экзаменующихся и впервые почувствовал себя «человеком со значением», иногда в антрактах в коридорах и полицмейстерской папаши и мамаши спрашивали моего мнения и с трепетом ожидали приговора. Впрочем, откровенное мнение можно было высказывать лишь некоторым, наиболее спокойным из папаш, ибо мамаши, большей частью с бледными лицами и плачущими от волнения голосами, сжимая руки до боли, лишь повторяли: «Но ведь правда же хорошо? Ну да скажите же, что хорошо, ведь вы аплодировали ей после двойных туров, а как она делала антраша-сис и последний аттитюд?..» Приходилось успокаивать, что «все она делала превосходно» и что, по-видимому, это будущая Павлова II или Леньяни!.. Во втором антракте А. И. Клечковская, ужасно взволнованная, просила меня «успокоить Лиду» своим мнением. Я написал на визитной карточке несколько слов: «Прекрасная элевация, идеально чистые заноски, побольше смелости, и тогда ты бесспорно будешь лучшая из всех», — сложил это в конверт и отдал мамаше для передачи в уборную дочери. Это мое мнение было действительно правдиво, и даже вся «безобразовская артель» признавала открыто, что К. — лучшая из всего выпуска, а затем шла Смирнова, а из мужчин — В. Ф. Нижинский.

Но вот кончился «Принц-садовник» и дивертисмент, занавес опустился, и мы хлынули к Крюкову каналу, к школьным колымагам, и через 1/4 часа потянулись стройно по парам «будущие знаменитости» в темно-зеленых салопах и чепцах. Я каким-то чудом ухитрился влезть в карету, успел сказать «несколько теплых слов» и поцеловать руку К. …и, о Боже, каким уничтожающим взглядом и страшным «ах!..» огорошила меня знаменитая инспектриса Лихошерстова. После этого спектакля состоялся удивительно веселый ужин, который окончился через… 3 дня. Вот тут-то и произошел редкий номер, когда я, Стрекачев, Савицкий и Н. Л. Гавликовский в 4 часа утра, выйдя от Лейнера, направились в знаменитую гостиницу на углу Офицерской и Прачечного переулка и, попив до 6 часов пиво, улеглись вчетвером на одной кровати спать. Мы долго спорили из-за мест на кровати, и в заключение Гавликовский лег к стенке, а я с краю, остальные двое посредине (кровать была необычайной ширины). Утром Гавликовский вспомнил, что у него урок танцев в каком-то училище, и ушел, разместив наши тела на кровати более равномерно. Около одного часу я проснулся и удивился, почему нет… Дениса. Проснувшийся Стрекачев стал утверждать, что ушел вовсе не Денис, а Стрекачев, а Савицкий обозвал нас дураками, которые не могут сообразить, что ушел только Савицкий. В заключение оказалось, что каждый из нас вообразил себя Гавликовским, а отсутствующее 4-е лицо называл своим именем. Впрочем, после нескольких бутылок содовой с лимоном и холодного душа этот алкоголический психоз прекратился. Не знаю почему, нам всем троим захотелось отправиться в фотографию Императорских театров, что мы и сделали. Каждый приобрел себе по карточке (Савицкий — Л. Ц. Пуни, Стрекачев — В. А. Трефиловой, а я — А. П. Павловой). Затем, спустившись лифтом вниз, влезли на сцену и исполнили pas de troi («Ночь» Рубинштейна). Не знаю, чем это кончилось бы, если не явился сторож с выкаченными на лоб от обалдения глазами и не удалил бы нас. Тогда мы отправились завтракать к Кипу и испортили там печку, а мне, пока я играл на рояле, высыпали на голову целую перечницу. Наконец, на 3-й день я попал домой в Павловск вместе с Стрекачевым, где, пытаясь что-то сыграть в 4 руки на рояле, мы заснули.

30 апреля, в день закрытия сезона («Лебединое озеро»), когда А. П. Павлова и В. А. Трефилова были произведены в балерины, было «еще одно последнее сказанье», закончившееся, кажется, поездкой по Морской верхом на извозчичьих лошадях, а затем понемножку сезон затих.

16 мая я получил 4-месячный отпуск и третное жалованье (из которого, впрочем, за массой вычетов получил на руки всего 117 рублей) и исчез из Кронштадта.

21 мая состоялся акт в Театральном училище, на котором я, конечно, присутствовал. Удивительно трогателен традиционный молебен в Казанском соборе, на котором, как стадо овечек, стоят молодые танцовщицы в белых парадных платьях и белых шляпах, а потом традиционное же катанье в экипажах по Невскому и набережной Невы. После обеда я со всей семьей Клечковских отправился в Павловск на музыку, где состоялся интересный ужин. Были также М. Ф. Кшесинская, К. М. Куличевская и другие артистки, вездесущий и неизбежный Миша Александров и др. Распрощавшись перед отъездом трогательно с М. Ф., я, «сильно вибрируя», пришел домой. 22-го я закупал необходимые для дороги и для Кавказа вещи, а 23-го поехал. Ехать я решил вдруг, совершенно неожиданно, так что почти никто не знал, что я уезжаю. Я позавтракал у Е. А. X., отправил багаж на вокзал, а сам поехал к К. пробыть там последние часы в Петербурге. Дома ее не оказалось, и я разыскал ее только в конторе Имп<ераторских> театров, где она наносила визиты директору и Вуичу. Проболтав около часу, мы, дав друг другу слово в верности и частой переписке, адски трогательно простились, и я поехал на вокзал. На посланную домой телеграмму успела приехать на вокзал только сестра, которая меня и проводила. Ехал я дальше Москвы первый раз в жизни и потому в ожидании интереса путешествия чувствовал себя хотя и немножко грустно, но в общем приятно. В дороге до Москвы я разговорился с маленьким кадетиком 2-го корпуса, который рассказал мне нынешнее состояние и порядки нашего «aima mater». Почти со всех больших станций вплоть до Кавказа я отправлял письма и открытки Л. К. и домой. В Москве зашел на 1/2 часа к Рыбиным и по традиции в фотографию Фишера, сел в 12 часов на прямой скорый поезд и покатил дальше. Мой интерес к новым местам и впечатлениям довольно скоро прошел, ибо все станции за Москвой оказались грязными и скучными постройками, а дорожные ландшафты удивительно однообразными и скучными. Вскоре я разговорился и затем в течение двух суток до самого Кавказа очень интересно беседовал с ехавшим в одном купе со мной профессором математики Электротехнического института Листопадовым. Этот господин оказался настоящим складом всесторонних знаний и громадного опыта, и притом очень разговорчивый. Между прочим, он мне сообщил массу интересных сведений о только что скончавшемся К. А. Скальковском, которого лично знал и даже имел общие дела. Я жалею, что не могу записать этих рассказов, которые составили бы целую брошюрку удивительных деяний этого инженера-горнопромышленника-публициста-путешественника-балетомана-моралиста-развратника-химика-музыканта-русского-парижанина и т. д., словом, этого поистине редкого и интересного человека, везде бывшего, все знавшего и чем угодно занимающегося. Скальковский, будучи директором Горного Департамента, строил железные дороги, писал рецензии и книги о балете, проповедовал морали честности, отчаянно брал взятки, сочинил музыку к 2-актной оперетке, распространялся в течение 20-ти лет в «Новом времени» на самые высокополитические темы и бегал за парижскими кокотками… Осенью, прочтя в газете об аукционе вещей покойного Скальковского, я весьма заинтересовался и пошел. Аукцион продолжался 3 дня, распродавалась целая масса художественных произведений, это был аукцион музея. Его обстановка так прекрасно гармонировала с ним самим и столь ясно обрисовывала личность ее владельца, что даже не знавший его человек мог составить себе довольно ясное представление о жизни и деятельности ее хозяина. Здесь рядом с дорогой и редкой коллекцией горных пород продавался тамбурин В. Цукки, и рядом с огромной научной библиотекой стояла серия самых легкомысленных сюжетиков Каррье-Белёза [66] . В одном альбоме рядом с портретами министров и профессоров находились карточки цирковых наездниц с отчаянными надписями…

66

Карье-Беллез А. — французский скульптор.

Так мило мы проболтали до самой станции Минеральные Воды, когда на горизонте показалась первая гора. Я, проживший безвыездно всю жизнь на севере, вполне естественно ожидал с нетерпением увидеть настоящую гору и, признаться, был сильно разочарован, ибо так называемое Пятигорье оказалось площадкой, на которой раскинуто в живописном беспорядке 10–12 гор, из которых разве единственная Бештау удовлетворила мои ожидания. Это действительно красивая и довольно высокая (5400 ф<утов> гора, которая по мере движения поезда (жел<езная> дорога огибает ее вокруг) принимает новые и новые очертания и цвета. За три дня пути мне порядочно надоел вагон, и я с нетерпением ждал Пятигорска и помню, как назло, лопнул рычаг тяги в паровозе, и пришлось стоять посреди пути почти 1 1/2 часа до прибытия другого паровоза. Оказалось, что здесь это обыденная история, спустя же месяц я убедился, что во всей России нет подобной отвратительной железной дороги, как минераловодская ветвь, это поистине нечто джеромовское. Старожилы говорят, что не запомнят случая, когда поезд пришел или ушел вовремя. На протяжении 60-верстного пути этой подлой дороги имеется, к удовольствию пассажиров, свыше 15 станций, полустанков и разъездов, на которых сплошь и рядом приходится стоять по 1/2 часа, а иногда и больше. Но Боже, что за несчастие ехать из Железноводска в Пятигорск или Кисловодск, на большинстве поездов приходится ждать пересадки свыше трех часов (это при длине всего пути в 23 версты!). Покупать расписание и, основываясь на нем, ехать куда-нибудь совершенно бессмысленно и свойственно или новичку, или сумасшедшему, ибо еще никогда и ни один поезд не приходил и не отходил (равно и с конечных пунктов) в положенное ему время. Люди опытные, собираясь, положим, к восьми часам вечера быть в Железноводске, идут в Пятигорске на вокзал к 2–3 часам дня и за минуту до отхода поезда (по расписанию) садятся преспокойно обедать, затем прочитывают добросовестно пару газет, полчасика вздремнут над чашкой кофе и тогда уже спрашивают: «А что, двухчасовой поезд скоро пойдет?» — «Да, — говорят, — около 6-ти выйдет, значит, через полтора часа!» Когда же, наконец, приползает поезд, то начинается такое столпотворение, которое сильно напоминает мне момент открытия дверей в масленичных балаганах Малофеева в «3-е место». Публика с ревом и яростью бросается к вагонам, переполненным уже до невозможности, и, давя отчаянно друг друга, ухитряется все же в висячем или стоячем положении на буферах и ступеньках ехать… Несмотря на колоссально высокие цены, вагоны 1, 2 и 3-го классов совершенно ничем, кроме наружной окраски, не отличаются. Вечером и ночью освещения никакого нет, со всех сторон дует. Словом, я за два года не видал человека, который не возмущался бы порядками этой мерзовой дороги, наживающей с несчастных курсовых больных миллионы.