Партизанская искра

Анушку сделал большую паузу, затем демонстративно вздохнул и мрачно произнес:

— Но я готов все это забыть во имя сегодняшнего дня. А теперь — прошу к столу.

Гости двинулись, молча рассаживались за столом, от неловкости кашляли, зачем-то звякали приборами. И, казалось, не нашелся бы такой человек, который смог бы предположить, каким же образом и с чего начнется это «духовное общение» румынской и русской интеллигенции.

Именинник сел посредине стола, образующего вершину буквы «П». Некоторое время присутствующие молчали. Сам хозяин говорить не мог, он ждал, что начнет кто-нибудь из гостей. Он знал, что во все времена и у всех народов существует обычай: сначала поздравляют именинника, затем преподносят ему подарки, говорят приятные тосты за здоровье, благополучие и успехи, а уж потом пьют, танцуют, веселятся. Почему здесь не получилось? Неужели неприязнь сельских учителей к нему так глубока? Сквозь пальцы рук, подпиравшие голову, он искоса оглядел безучастно сидящих учителей, и волна ярости вновь хлынула на него. «Ничего, — подумал он, — не хотите по доброй воле, насильно заставлю, сотру в порошок». Ему захотелось крикнуть: «Я приказываю!», но подавив это желание, он сдавленным голосом выговорил:

— Прошу пить и… веселиться.

Полицай, агроном, староста подняли стаканы. Учителя оставались неподвижны.

— Я хочу видеть бокалы осушенными, — произнес Анушку, пытаясь улыбнуться, и поднял стакан.

Над столом поднялся агроном Николенко.

— Я предлагаю выпить за здоровье нашего дорогого начальника и пожелать ему всех благ.

— Вот это правильно! — воспрянул совсем было скисший Романенко. — А то сидят, как на похоронах.

— Зер гут, — брякнул Шмальфус и чокнулся с агрономом.

Недружно звякнули бокалы, кое-кто выпил. Некоторые из учителей приподняли бокалы, иные поднесли к губам, но, не выпив, поставили обратно.

— Господа учителя, пейте, что вы в самом деле, — тихо уговаривал Фриц.

Романенко нагнулся к пожилому учителю Еременко, любителю выпить.

— Некрасиво поступают учителя. Разве так можно? Все-таки власть, обидится, может выйти неприятность. Начните хоть вы, Савелий Викторович.

— Вот, вот, — подхватил Шмальфус, услышавший разговор, — по вашему методу, Савелий Викторович, с пивком.

Еременко поднял свой стакан, глотнул и… поставил обратно.

Тост за здоровье именинника не был поддержан учителями. Они сидели в полном молчании, неподвижно, словно закованные в кандалы.

Стенные часы глухо пробили одиннадцать.

Анушку поднес к губам бокал. Заметно дрожала его рука. Он выпил цуйки, запил зельтерской, налил рому, выпил, снова запил зельтерской и, расстегнув ворот мундира, вышел из-за стола.

— Петре! Объяви всем присутствующим, что вечер окончен, — сухо приказал он и ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.

Гости стали расходиться. Первыми дружно поднялись и покинули стол учителя, за ними вразброд расходились остальные. С грустью покидали переднюю цыгане-музыканты, пожирая яства на столах голодными глазами.

Через полчаса в жандармерии было тихо. Анушку вышел из комнаты. Лицо его было багрово от выпитого вина и возбуждения. В передней лихо храпел Петре. Именинник сел на свое прежнее место и мрачно оглядел столы. Оплывали догорающие свечи, от порывистого дыхания дрожали язычки пламени, их отражения плескались в невыпитых бокалах, плясали в чесночном соусе, барахтались и вязли в застывшей чорбе. [7]

7

Жирный мясной бульон (рум.).

Локотенент выпил еще бокал цуйки и тяжело опустился на стол. Он долго сидел, обхватив голову руками, как бы стараясь удержать расползающиеся мысли. Хмель путал в голове все происшедшее в этот вечер. Через некоторое время он открыл глаза и огляделся. В синем дыму нелепо качались предметы, сдвигались с мест, двоились и троились, теряя свои очертания. Анушку попытался сосредоточить взгляд на каком-нибудь предмете и выбрал стенные часы. Но и те, ему казалось, двигались, цифры прыгали, а стрелок получалось так много, что нельзя было угадать, какие из них настоящие.

И вдруг все эти бесчисленные стрелки сдвинулись и исчезли. Остались только две, опущенные вниз, в сторожу, точно усы на широком скуластом лице. Да, да, темные усы, а под ними рот, растянутый в злую усмешку. И настолько знакомым показалось ему это лицо, что он отшатнулся назад. Он стал рыться в помраченной вином памяти, где же он встречал это лицо, и не раз. И вдруг… о, ужас!

Он чувствует, как хмель проходит, возвращая расстроенную память. И встают картины. Одно за другим мелькают села, люди, точь-в-точь вот с такими же вислыми усами и всегда враждебными глазами. И это лицо, что было сейчас на стене, вдруг приняло какое-то необычайно страшное выражение: брови грозно нахмурились, губы сжались в тонкую, злую змейку. Анушку зажмурился, тряхнул головой, стараясь отогнать навязчивый призрак. Но лицо преследовало его. Наконец оно отделилось от стены и двинулось.

Траян Анушку в ужасе выскочил из-за стола и, выхватив пистолет, выстрелил в надвигающийся призрак.

Через секунду в дверях стоял перепуганный Петре и смотрел, как посреди комнаты его начальник в исступлении топтал ногами стенные часы.

Глава 12 МЫ — КОМСОМОЛЬЦЫ

Сегодня у Парфентия собираются близкие товарищи.

Сгущаются сумерки. В сарае темнеет. В дальнем углу, невидимая, хрустит сеном корова. В ближнем от дверей углу белеют две жердочки — насест, память о курах, съеденных непрошенными гостями.

Дверь сарая прикрыта неплотно, можно просунуть ладонь ребром. Парфентий внутри у двери. Он встречает приходящих.

Из-за угла осторожно вышел Дмитрий Попик. Он зорко огляделся и тихо бросил в щелку:

— Парфень!

Дверь слегка приоткрылась.

— Заходи.

Большой, слегка сутуловатый Дмитрий шагнул в темноту хлева.

— Привет.

— Как вырвался? — спросил Гречаный.

— Не спрашивай! — Митя глубоко и шумно вздохнул. — Со скандалом ушел.

— Беда тебе с твоим батьком, — сочувственно сказал Парфентий.

— А ну его! Видно, придется без отцовского благословения топтать партизанские тропки. — Митя взял друга за плечи и притянул к себе. — Ты понимаешь, Парфень, батько видит, что мы, хлопцы, хороводимся, и боится. Следит за мной, глаз не спускает. А последнее время он мне совсем запретил ходить по вечерам.

— Но же не знает, куда ты уходишь?

— Он видит, что мы неспроста собираемся, шушукаемся да таимся от них. Разве они не понимают? Все понимают, и мой, и твой. Я не раз видел, как твой батько подмигивал нам, когда мы от него хотели замять секретный разговор. Только твой отец по-другому смотрит на все это. Но, Парфень, могу ли я остаться в стороне? Это значит изменить нашему делу. Да и время сейчас такое, что в стороне оставаться нельзя: либо за, либо против. Так ведь?

Парфентий признательно пожал руку товарища. Он понимал, что нелегко было Мите, вопреки желанию отца, продолжать опасное дело.

— А не напортит нам твой батько?

— Не думаю. А что дальше будет — неизвестно. Он как-то на днях пригрозил мне, что пожалуется начальнику жандармерии.

— Неужели отец родной может…

— Борьба, Парфень. Тут не считаются, сын ли, сват или брат. Как было в гражданскую войну? Отец у белых, сын у красных, родные, а враги.

— Это верно, — подтвердил задумчиво Парфентий. Он любил умного, рассудительного Митю за его товарищескую честность, несколько дерзкую прямоту во всем. С детства Митя не терпел лжи и трусости Добрый и мягкий по характеру, он обладал большой силой воли и упорством. Эти качества Парфентий высоко ценил в товарище.