Партизанская искра

— Люди добрые, что же это делается? Района нашего Первомайского не стало, в Кривоозерский уезд переладили.

— Да и слово «уезд» мы давным давно забыли, — негодовали старики.

— И давненько же, деды, мы такого лиха не видели у себя.

— Отцом, говорит, буду для вас, батьком родным, коли мне покоритесь.

— Хорош батько, коли смертью пугает.

— Не спросил нас, злодюга, желаем ли мы к нему в сыновья да в дочки пойти.

— Может, кому этот самый префект и лучше отца родного.

— Вот, к примеру, таким, как Яшка Брижатый. И дом ему прежний новые хозяева вернули, и мельницу снова откроет. Как при царизме, помяните слово.

До поздней ночи потревоженным ульем гудело село. И спать укладывались с одной мыслью, что все самое дорогое и родное отнято, все святое грубо растоптано. Никто не мог предположить, надолго ли это? На месяцы? На годы? Одно пока было понятно всем, что отсюда начинается дележ родной колхозной земли. И как ржавые звенья давно позабытых кандальных цепей царской России, лязгали слова: «уезд», «жандармерия», «полиция».

— Ну, Парфуша! Выходит, что мы с тобой на жительство в какую-то Транснистрию переехали, — с дрожью в голосе сказал сыну Карп Данилович Гречаный.

— Я думаю, что ненадолго, тату, — ответил Парфентий.

— А если надолго, сынок? Что будет тогда?

— Этого не может быть, этого не будет, тату, — поправился Парфентий, — мы все не хотим этого, — он сказал это с такой убежденностью, что Карп Данилович, как ни был подавлен, улыбнулся словам сына.

— Как же оно может так скоро кончиться?

— Конечно, само оно не кончится. Для этого, тату, много трудов потребуется, и сил много нужно.

— Ох, трудно, — вздохнул отец, — ведь оно вон куда зашло, власть свою устанавливают, порядки свои заводят, злодюги. Говорят, немец под самой Москвой находится и скоро там будет.

— Кто сказал?

— На днях офицер показывал на карте и говорил, что немецкая артиллерия уже бьет по городу.

— Это брехня, тату, не верь. Им надо дух у своих бандитов поддержать, а нас подавить, вот они и брешут, хвастаются. На самом деле все иначе, тату. Ты же слышал, как им здорово досталось под Одессой.

Парфентий помолчал и, глянув отцу в глаза, продолжал:

— Как можно, тату, даже подумать… Москва… Ну, Смоленск. Житомир или Чернигов наши оставили временно, наверное — так нужно было. А… Москву нельзя отдать фашистам. Да там столько заводов, фабрик, музеев, там наше правительство, там Центральный Комитет партии, Центральный Комитет комсомола. Тату, там Кремль, а у кремлевской стены мавзолей. Там спит наш Ленин, тату. Да как можно Москву? — Голос Парфентия дрогнул, ясная голубизна глаз подернулась влагой. Парфентий отвернулся смущенно и выбежал в кухню.

— Глаза у тебя, сынок, на мокром месте, — про себя сказал Карп Данилович, растроганно и нежно глядя вслед Парфентию. Он знал впечатлительную натуру сына. Бывало, Парфуша читает вслух какую-нибудь книжку и, когда доходит до места, где побеждает или гибнет любимый герой, вдруг голос его дрогнет и оборвется на полуслове. Чтобы скрыть и оправдать заминку, он щурится, старается проглотить застрявший в горле тяжелый комок и делает вид, что разбирает неразборчиво напечатанное слово. А потом, вдруг, не выдержав, отворачивается и молча выбегает из хаты.

— Куда ты? — будто не заметив, строго спросит отец.

— Воды напиться, — бросит Парфентий в ответ и долго «пьет воду», усиленно гремя кружкой. А вернется с покрасневшими глазами, а то и вовсе не вернется.

Так произошло и сейчас. Парфентий пробыл в кухне несколько минут и вернулся в пиджаке и фуражке, низко надвинутой на лоб, чтобы скрыть глаза.

Со двора вошла мать.

— Куда ты собрался? — удивленно спросила она.

— Нужно, мама. Я ненадолго, к Мите Попику.

— Так поздно? Спят теперь все.

— Может, и спят все, а Митя не спит, уж я знаю. — Смотри, сынок, нарвешься на кого.

— Не беспокойся, мама, не нарвусь. Я знаю, как пройти. — Парфентий вопросительно посмотрел на отца.

— Иди, иди, сынок, раз нужно. Только осторожнее, — улыбнулся отец.

Парфентий зашел в другую половину хаты и некоторое время что-то делал там, чего-то искал, звякая ведром. Затем, просунув в полуоткрытую дверь голову, весело засмеялся.

— Я скоро, мама, вернусь.

— Ступай, ступай, — подбадривающе бросил отец. И выждав, когда за Парфентием энергично хлопнула наружная дверь, ласково произнес:

— Хороший сын у нас, Лукия.

Лукия Кондратьевна укоризненно посмотрела на мужа.

— Ох, батько, балуешь ты его. Не будет добра, коли хлопчик по ночам пропадать начнет в такое время.

— Скучно ему, Лукия, тоска грызет хлопца, вот он и бежит поделиться с другом, — резонно пояснил Карп Данилович.

Сам он чувствовал и глубоко понимал, что не простое общение с товарищами так влечет сына. Карп Данилович наблюдал, как молодежь села всем существом своим протестует против угнетателей. Он замечал, что к словам Парфентия особенно прислушиваются товарищи, и тайная отцовская гордость за сына росла и ширилась в его душе.

Глава 16 МАЛЕНЬКИЙ СТРАННИК

В больших, не по росту сапогах, перевязанных веревками, в рыжем домотканного деревенского сукна пиджаке, в шапке, нахлобученной до глаз, бродил по селу от хаты к хате мальчик и жалобным голосом просил милостыню:

— Тетечка, милая, подайте христа ради кусочек хлебушка или картошечку.

Сердобольные люди выходили на этот просящий голос и протягивали через порог подаяние. Тогда маленький нищий привычным жестом снимал свою, непомерно большую шапку, истово крестился и, уронив голову на грудь, как-то по особому смиренно, нараспев тянул:

— Спасибо, тетечка, спасибо, милая. Дай бог здоровья вам и деточкам вашим.

Старые люди дивились, откуда у мальчика столько благости и смирения. Они участливо спрашивали:

— Сколько годков тебе, хлопчик?

— Одиннадцатый.

— Жив батько?

— Убитый на фронте, — скорбным голосом отвечал мальчик.

— Да, да. Где же теперь кроме, — спохватывалась какая-нибудь женщина, видимо вспомнив своего мужа или сына, и долго затуманенным взором провожала сиротку.

А он, вновь нахлобучив шапку, брел дальше. Жалобно дрожал его голос, невольно вызывая сострадание. — Тетечка, милая, подайте христа ради… И где-то снова приоткрывалась дверь и натруженная, узловатая старушечья рука протягивала просящему милостыню.