Партизаны полной Луны

Вот только боли он ей причинять не хотел — и почти с облегчением свалился на песок, пропустив удар как раз в раненую сторону груди.

— Ох, прости меня. — Мэй села рядом с ним и положила боккен на песок.

— Ничего, — прошипел он, садясь и растирая ушибленное место. — Все правильно. Нашла слабое место в обороне и пробила.

— Я знала, что у тебя еще не до конца зажила рана. И все равно ударила. Извини.

— Говорю тебе: все в порядке. В настоящей драке ведь никто не будет беречь мне этот бок.

— Покажи, где тебе сделали сквозняк.

Эней потащил футболку через голову и зажмурился, когда Мэй дотронулась до шрама под правой рукой. От ее пальцев по ребрам и вглубь расползалось чувство, которое Эней не мог сравнить ни с чем, кроме боли, но оно было полной противоположностью боли, та же шкала, но по другую сторону от ноля. Эней никогда не испытывал такого раньше в полном объеме — только ловил отголоски, когда мог случайно коснуться Мэй или ощутить ее запах.

— Кур-рка водна, — с чувством сказала девушка. — Как же ты дрался?

— Я же сказал: ничего страшного, все зажило давно. Это так, фантомная боль.

— Мне один раз засадили в грудь дробью. Думала, сдохну. Смотри. — Мэй потянула вниз вырез топа. — Вот, вот и вот…

Эней сочувственно кивнул, рассматривая маленькие шрамики на темной, сливовой коже там, где дробь попала между пластинами брони. Несколько дробинок, которые потом вытянули, — ерунда, самое страшное Мэй пережила в момент удара, который пришелся… он прикинул разброс попавших дробинок и сделал вывод: почти в упор.

— Грудина не треснула?

— Треснула, а как же. Помнишь, был такой пан Вежбняк из СБ в Кракове? Вот теперь его уже нет. А это его охранник мне на память оставил.

За Вежбняком подполье гонялось давно, и, услышь Андрей эту новость от другого человека и в другом оформлении, он бы порадовался за группу Каспера, а вот сейчас он мог думать только о том, что топ скрывал, почти не скрывая. Грудь у Мэй была маленькая, мускулистая — и ткань обтягивала ее тесно, обрисовывая все-все.

Свяжи все мои нити узелком — время поездов ушло по рельсам пешком, время кораблей легло на дно — и только волны, только волны над нами… Только ветер и тростник — все, что я хотел узнать, я вызнал из книг. Все, что я хотел сказать, — не передать словами! Не высказать мне…

— А это Варшава? — Мэй провела пальцами вдоль четырех параллельных шрамов на левом боку Энея. Точно такие же, почти симметричные, были на правом. Казалось, за пальцами Мэй остается теплый след…

— Варшава, — подтвердил Эней, досадуя, что не умеет зубоскалить с женщинами так же непринужденно, как Игорь.

— Ты уже тогда больше не вернулся в Щецин, — вздохнула Малгожата. — А все только и говорили, какой ты герой.

— Ну?! — Он хмыкнул. — А мне все говорили, какой я идиот. Ростбиф меня чуть не съел. И прав был по большому счету.

— А почему ты не отступил, когда понял, что группа тебя потеряла?

Эней задумался, стараясь вспомнить, воскресить в груди это необъяснимое чувство, пронизавшее его тогда.

— Я никому ничего не мог объяснить, я просто знал, что сделаю его. Я даже знал, что он меня успеет полоснуть. Да потом… я ведь был несовершеннолетний. Он бы меня даже по согласию заесть не мог.

— Так он и в Цитадель тебя повел не за этим.

— То, за чем он меня туда повел, он бы тоже сделать не смог, если бы я крик поднял. В этом смысле Цитадель была, наверное, самым безопасным местом города.

Мэй кивнула, и взгляд ее был серьезен.

— Знаешь, он… поцеловал меня. В губы. Я подумал тогда — вот теперь я точно уверен, что не гей. Глупо.

— Что тут глупого?

— Н-не знаю. Я убил его через секунду. Тебе не кажется, что глупо в такой момент думать о своей ориентации?

— Нет. В такой момент можно думать о чем угодно, Анджей. — Мэй легла и закинула руки за голову, прищурив глаза на солнце. — У тебя ориентация не изменилась? Ты же красивый парень, на тебя девки должны были вешаться.

— А они и вешались. В Зальцбурге.

— Ну и как? Времени не терял?

— Ну у тебя и воображение… Мне, чтобы на равных с профессионалами выступать, знаешь, сколько тренироваться приходилось? Я же на треке, считай, жил. И кроме того, эти фанатки — такие дуры… ты себе не представляешь.

— А какой уровень ай-кью тебе нужен, чтобы ночь провести?

Эней долго думал, что тут ответить. Наконец медленно проговорил:

— Знаешь, я как-то влюбился… — Эней умолчал в кого. — И Михал сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших, и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших, и тогда это заклание невинных. Либо она профессионалка. Тому, кто не согласен ни на один из трех вариантов, лучше жить так.

…Это чудо из чудес — знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…

— Насчет сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?

Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, аккуратным старым рубцом.

— Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, — сказала она. — Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Все бы хорошо, но один угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это еще полбеды. Я ведь, дура, решила, что на этом все закончилось. А мужики — они же не понимают… Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.

— А кто был… отец? — зачем-то спросил Эней. — Густав?

— Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантат. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети, это точно было бы заклание невинных… Да и с месячными проблем теперь нет.

Эней осторожно протянул руку и взял ее за запястье, не зная, как еще утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй, и почти готов был сдаться. А сейчас это означало воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если ее симпатия — это… нечто большее, чем просто симпатия, нельзя добавлять ей боли.

Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.

— Кое-что исправить нельзя, — сказала она, улыбаясь. — Но кое-что другое — можно.

— Мэй, — прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах.

Больше он ничего прошептать не смог — они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало — хотелось еще ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости, — пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно, и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.