Партизаны полной Луны

— Пеликан погиб… Остались мы двое.

— Как погиб?..

— Как все люди. Он стрелял, в него стреляли. Погиб. В Мюнхене. Газет не читаешь?

— Только что приехали. Где Стах?

— Там… Отдыхает (пол.).

[4] — Привет, ребята. Кто такие?

— Я Игорь, это Антон, это Костя. Прошу прощения у ясноблистательной госпожи, но говорю по-польски очень плохо (искаж. пол.).

[5] Спокойно… Все в порядке. Все свои, никаких вампиров. Расскажу, когда сложим свое барахло. Лучше покажи место, где можно было бы все сложить (пол.).

[6] Лучан! У нас гости. Открывай двери, встречай со своей гитарой (пол.).

[7] Привет, Лучан. Хорошая гитара. Замечательная (пол.).

[8] А, шлюха его мать, не знаю!.. Не хочу его видеть… (пол.).

[9]—…У нас есть два брата. Есть кузнец.

— Этот белый?..

— Этот куренок?..

— Настоящий кузнец (пол.).

[10]Пять дней, пять ночей текла с темного неба вода.

Пять дней, пять ночей текла с темного неба вода,

И сегодня в низинах беда (англ.).

[11]С ним будешь счастливей — много счастливей будешь с ним.

Что я? Бродяга, неспокойный дух —

Только заблудиться в вересковом поле,

И забыть на воле,

Что за эпоха, что за век,

Что за год, что за месяц, что за день

И что за час

Начнется и кончится для нас… (пол.) Здесь и далее — стихиЭ. Стахуры

[12] Еще успеем дешево снять небольшую мансарду

С окнами на реку или на парк.

С печью высокой, кроватью широкой, стенными часами,

Будем ходить каждый день гулять (пол.).

[13] Мавританке (исп.)

[14] «Прощайте и простите, испанские леди». Английская матросская песня.

[15] Стихи Э. Стахуры.

[16] Песня А. Васильева.

[17] Стихи Э. Стахуры.

[18] Твои слова, а не мои (англ.).

[19] «И расскажи, что ты хороший матрос — потому что тебя прислал Падди Уэст!» (пол.) Из матросской песни.

Интермедия. КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

Слабый шорох вдоль стен, мягкий бархатный стук, ваша поступь легка, шаг — с мыска на каблук, и подернуты страстью зрачки, словно пленкой мазутной. Любопытство и робость, истома и страх, сладко кружится пропасть и стон на устах — подойдите, вас манит витрина, где выставлен труп мой… Я изрядный танцор: прикоснитесь желаньем — я выйду. Обратите внимание: щеголь, красавец и фат. Лишь слегка потускнел мой камзол, изукрашенный пылью, да в разомкнутой коже, оскалены, кости блестят…[1]

…А однажды осенью на берегу озера обнаружился человек. Седой, небольшого роста мужчина с осанкой юноши, в строгом деловом костюме. Когда Пинна добралась до конца тропинки, он стоял у самой кромки и пускал камешки по воде. Галька на берегу была не совсем подходящая, слишком круглая, но у него, наверное, был хороший глазомер — камешки прыгали по поверхности долго. Когда один едва не добрался до середины озерца, человек рассмеялся. Смех у него был замечательный — теплый, собственный, по-настоящему веселый — и без всякого оттенка приглашения. Он не заметил ее. Он для себя кидал камешки и смеялся для себя. Смех решил дело. Этот человек с его чиновничьей прической и бледностью потомственного горожанина мог быть тут. Он не нарушал.

Когда Пинна поднялась в "стекляшку" выпить обычную чашечку капучино, ее ждал еще один сюрприз: не за ее любимым столиком, за соседним, сидел еще один незнакомец — на этот раз лет тридцати, в совершенно не осеннем светло-сером костюме и больших очках. Он пил чай — кто пьет здешний чай? — и смотрел на озеро. Или на седого.

Через два дня, проходя по тропинке, она подняла голову и увидела за гнутым стеклом, справа, светлое пятно. А седой был уже внизу. Сидел на поваленном дереве и смотрел на воду. Она как-то сразу поняла, что он знает о ее присутствии, хотя шла она, по обыкновению, тихо. Но он не обратился к ней. Не мешал. Уже уходя, она вдруг поймала себя на мысли, что его присутствие не только не отнимало покоя у озера, но добавляло к нему.

Она как-то очень быстро привыкла проверять "стекляшку" перед спуском. Человек в очках был верной приметой. И только через какое-то время — может быть, через неделю или через две? — Пинна вдруг подумала, что для мужчины у озера постоянное присутствие наблюдателя в кафе может означать и что-то нехорошее. Метатель камешков настолько стал для нее частью пейзажа, что ей трудно было вписать его обратно в человеческое общество. Но вот, вписав, она забеспокоилась. И в тот же день подошла к нему.

Почему-то она решила обойтись без слов. Подошла, тронула за плечо, направила к краю тропинки — показала подбородком на светлое пятно наверху.

Седой улыбнулся и кивнул. В этот день человек в очках ушел из "стекляшки" раньше. По дороге назад, проходя по мостику, она увидела их обоих. Седой стоял к ней спиной и что-то говорил. Она была слишком высоко, ветер относил слова. Человек в очках смотрел на собеседника без всякого выражения — так же, как смотрел из окна.

Два дня их не было. А на третий она снова увидела за стеклом светлое пятно. И пошла наверх. Заказала черный кофе без молока и, не спросив разрешения, подошла к уже занятому столику. Человек в очках встал, отодвинул стул, помог ей сесть. Глаза за стеклами оказались светло-карими, почти желтыми.

— Добрый день, Инна Сергеевна. Габриэлян, Вадим Арович. Чем могу быть полезен?

Конечно, он должен знать, как ее зовут. Она не удивилась бы, если бы он назвал ее Пинной.

— Вы здесь не одни, — сказала она.

— С моей стороны, было бы как минимум безответственно сидеть здесь, — он коротко повел ладонью в сторону стеклянной стены, отделяющей внутренность кафе от балкона, — если бы я был один. Я не один. Но этих людей все равно что нет. Они не видят вас, поверьте. Фиксируют, но не видят. Не беспокойтесь, Инна Сергеевна, здесь ничего не произойдет. Вообще ничего не произойдет. Ни с вами, ни с озером, ни с утками.

— А с ним? — неожиданно для себя спросила она.

— А с ним произойдет, — спокойно ответил желтоглазый. — Но не при моей жизни. И не при вашей, наверное.

Пинна смотрела на озеро, на мелкую чугунную рябь, на человека на берегу.

— Сейчас день, — сказала она. — Вчера вообще было тепло и солнечно.

— Ему четыреста сорок лет, — ответил телохранитель, или кем он там был. — Светобоязнь у них — болезнь роста. С возрастом она проходит.

На стене молоток — бейте прямо в стекло, и осколков поток хлынет больно и зло. Вы падете без вывертов: ярко, но просто, поверьте. Дребезг треснувшей жизни, хрустальный трезвон, тризна в горней отчизне, трезво взрезан виссон — я пред вами, а вы предо мной — киска, зубки ощерьте. И оркестр из шести богомолов ударит в литавры. Я сожму вашу талию в тонких костлявых руках. Первый танец — кадриль на широких лопатках кентавра: сорок бешеных па по-над бездной, чье детище — прах…