Пасадена
Шрифт:
Сама Маргарита не ложилась в постель, пока не удалит с верхней губы волоски при помощи какого-то парижского средства. Линда отправилась домой с набором под названием «Принцесса» для увеличения груди. В него входил специальный крем для груди — жирная белая масса, изготовленная, если верить этикетке, из растительных масел и древесного угля знаменитым французским химиком в лаборатории «Сероко» в Чикаго, штат Иллинойс. «Вечером вобьешь крем в…» — и Маргарита побарабанила пальцами по своей груди. Вечером, когда в доме стало тихо, Линда принялась выполнять указания. Под мерный стук дождя она аккуратно расстегнула кофточку и начала втирать похожий на сало крем в нижнюю часть груди, в темные кружки у твердых сосков. Этикетка сулила «упругую, полную, круглую грудь», и Линда удивлялась про себя: неужели она сама у нее не вырастет? Почему она это делала, ей и самой было не вполне ясно. Ей не очень-то верилось в эти заманчивые обещания, хотя она зачерпнула еще крема, ведь Маргарита сказала ей, что мазать нужно до тех пор, пока кожа не
Теперь нужно было взять прибор под названием «увеличитель» — нечто вроде насоса из никеля и алюминия с резиновой крышечкой на конце. «Сама сообразишь, что с ним делать», — сказала ей Маргарита. Никелевая ручка холодила ладонь Линды, и ей вспомнились гравюры с изображением скандинавских богинь, висевшие над кроватью Дитера: мощные груди, точно латы, защищали женщин с длинными косами, лежавшими по плечам. Линда осторожно надавила на ручку увеличителя и сжала им правую грудь. В груди тотчас поднялся жар; где-то между ног стало немножко больно. Она надавила еще; послышался хлюпающий звук — увеличитель сжал грудь сильнее, коснулся соска, в груди потеплело еще больше. Ничего такого раньше с ней не бывало: чем больше она нажимала на ручку, тем сильнее становилось томление. Как-то оно было связано со щекотанием между ног — еще неизвестное ей, но понятное желание охватывало каждую часть тела. Линда приложила увеличитель к левой груди. Волнение стало сильнее. Капли пота заблестели вокруг рта, на шее, на внутренней стороне ног. Она чувствовала, как стало жарко губам, удивлялась, какие они стали соленые, — почему это? Маргарита велела Линде повторить процедуру по двадцать пять раз на каждой груди; только по двадцать пять раз, и не больше. Когда Линда все же закончила, ей стало невозможно грустно и досадно, и вся ее жизнь показалась ей бесцветной и скучной, хотя за несколько месяцев до этого представлялась только в радужных красках. Она обессиленно опустилась в кровать, увеличитель упал на пол, грудь была жирной, скользкой, в воздухе дома висел запах выделений. Дождь хлестал в окно, грохотал океан, Линда не могла заснуть, ей казалось, что теперь она всю жизнь так и будет лежать по ночам с открытыми глазами, ждать, ждать и так ничего и не дождаться.
Когда Линда возвратила набор в лавку, Маргарита предложила ей хорошую скидку:
— Вообще-то, я их продаю по полтора доллара, а тебе отдам за девяносто пять центов!
Линда отказалась. Ее охватил неясный страх, волнение, которое казалось ей похожим на жуткую боязнь, что она не сумеет себя прокормить. В затрепанном словаре, оставшемся после Эдмунда, она внимательно прочла статью о значениях слова «страсть», последним из которых было «похоть».
— Знаю-знаю: ты думаешь, тебе он не нужен, — сказала Маргарита, открывая ящик с яичным шампунем. — Но без него все равно не обойдешься. Даже ты созреешь.
Линда вышла на крыльцо лавки; со ската крыши лила сплошная стена воды. Лос-Киотес-стрит, которую два года назад покрыли асфальтом, казалась скользкой и очень опасной; она увидела, как заскользила по воде машина и въехала прямо в столбик ограждения. Линда точно знала: она была не как Валенсия, не как Маргарита, не как кто-то еще. Ей нужно было совершенно другое — было нужно и будет нужно. Но что у Линды впереди, не могла бы сказать даже она сама. Станет ли она работать на шелковой фабрике, разбирать на пучки райские цветы, упаковывать в ящики гладиолусы, пересаживать рождественские пуансеттии? Именно это и делали девушки с ферм, разбросанных по берегу океана. Или еще они выходили замуж за какого-нибудь работягу, переселялись в тенистую гасиенду в предгорьях и в задней комнате начинали рожать детей, одного за другим. Менее везучие отправлялись ухаживать за больным отцом, каждое утро стирали в тазу грязные тряпки и развешивали их сушиться на спинке кровати. Некоторые девушки устраивались в магазины в Ошен-сайде, продавали летние шляпы туристам и мотки кружев дочерям тех, чьи карманы оттягивали пачки денег, которые они спешили вложить в недвижимость. Одна ее знакомая девушка храбро сменила юбку на штаны и пошла работать на первую в их городке автозаправку, где заливала в баки машин бензин и протирала их запыленные радиаторы. Еще две отправились на юг, в Сан-Диего, где, облачившись в серые кондукторские формы, проверяли билеты в тащившихся по Юнион-стрит трамваях. Каждой не терпелось выйти замуж, — по крайней мере, лишь это Линда от них и слышала. Только Шарлотта уехала совсем, но куда?
Вздрогнув от сырости, Линда натянула шляпу и вышла под дождь. И тут на доске объявлений у лавки Маргариты она увидела рекламный листок:
ПРИГЛАШАЕМ НА РАБОТУ!
ПУСТЬ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО И ТЕЛЕФОН ОХВАТЯТ
ВЕСЬ ПРИМОРСКИЙ БАДЕН-БАДЕН!
ПОМОГИТЕ НАШЕЙ ДЕРЕВНЕ ЖИТЬ И ПРОЦВЕТАТЬ!
У крыльца какой-то незнакомец раздавал анкеты для желающих поступить на работу, громко выкрикивая: «Поступайте к нам! Приходите сегодня!»
— А чем вы, вообще-то, занимаетесь? — спросила Линда.
— Электрифицируем поля вокруг города. Проводов еще полно — работать и работать!
— И зачем же вы это делаете? Тут же ничего нет — один песок да старые русла. И никто не живет — разве что койоты.
— Милая барышня, мы прокладываем дорогу прогрессу, — ответил он.
Фамилия застройщика была Пайвер; жирная шея подпирала раздутое круглое
лицо с алыми от лопнувших сосудов щеками. Он поднес ко рту натруженные пальцы с обкусанными ногтями и снова крикнул: «Помогите вашей деревне расти!» Пайвер, не теряя времени, совал свои листки мужчинам, входящим и выходящим из лавки Маргариты, и всем, кто слушал, горячо твердил, что таких денег, как у него, нигде в деревне больше не заплатят. Один листок достался Хаммонду Моссу, который вовсе не умел читать, но сказал, что точно согласится. «Давно пора в деревню свет провести», — сказал он.— А теперь извините меня, милая барышня, — сказал Пайвер, — мне нужно набрать людей, чтобы поставить здесь у вас тысячу электрических столбов.
Он вошел в лавку, а Линда осталась на крыльце и смотрела, как с крыши падают серебряные струи дождя. Отец Маргариты, склонившись над ящиком из-под авокадо, вытирал кота своей банданой, и, глядя на него, Линда вдруг подумала, что ведь можно войти и записаться в установщики электрических столбов. «Это наша гражданская обязанность», — высокопарно подумала она. Фамилия старика была Шпренгкрафт, у него был нос картошкой, белоснежные волосы, ярко-синие глаза, разум уже затуманенный, как морской берег зимой. Склоняясь над котом, он ласково повторял: «Шпатен, Шпатен…»
К утру дождь перестал, но небо оставалось хмурым, нерадостным, и мышино-серые облака висели так низко, что Линде казалось, что если она заберется на первый же поставленный ею электрический столб, то легко дотянется до них рукой. И Линда решила пойти работать к Пайверу.
— Тебя не возьмут, — сказал ей Дитер.
— Почему это?
— Ему маленькие девочки не нужны.
Она училась не сердиться, не обращать внимания на отцовские выпады и ответила:
— Я точно знаю: мистеру Пайверу нужно много народу.
— У тебя и здесь дел хватает, — возразил он.
— У меня?
— Ты, мать и Брудер должны лестницу доделать.
Лестницу в сто ступеней они начали ставить еще перед Рождеством, и сейчас на утесе висела ровно ее половина — неоконченная, белая как скелет. Валенсия волновалась, что дожди подмоют основание, но Линда настаивала, чтобы они каждый день шли к утесу и хоть немного, но продвигались вперед, даже под нудным зимним дождем. Однако сейчас Линде эта стройка успела порядком надоесть, ей захотелось ставить электрические столбы, и тут она почувствовала на своей шее крепкий кулак.
Дитер повторил дочери, что она не будет работать вместе с мужчинами, они подрались, сердито кричали друг на друга, раскраснелись, и оба — и Линда, и отец — жалели, что не понимают друг друга, не слушают друг друга и даже не пробуют услышать, и чуть не заглушили своими криками прибой, пока Брудер наконец не вмешался:
— Да пусть идет, если хочет.
В доме стало тихо, и Линда с Дитером уставились на Брудера, как будто не поняли, что он сказал.
— А почему, собственно, ей туда нельзя? — продолжил он.
Так все и решилось, и Линда положила в карман киянку Дитера на тонкой ручке и зашнуровала свои ботинки. Но на этом сюрпризы не закончились — Брудер не только горячо поддержал Линду, но и объявил, что пойдет устраиваться к Пайверу вместе с ней:
— Будем копать глубокие ямы, столбы вместе ставить.
И вот одним хмурым утром они вдвоем отправились к крыльцу лавки Маргариты.
Брудер был человек осмотрительный, он давно просчитал все последствия своей сделки с Дитером, но с тех пор каждую ночь садился в своей кровати, принимался ковырять штукатурку на стене и смотрел не в книгу, лежавшую у него на коленях, а через окно — на другом конце поля стоял дом Линды. Он никогда и не думал, что может стать таким жалким, таким разочарованным в самом себе, и страдания его были так же сильны, как это разочарование. Было невыносимо трудно жить рядом с ней и не дотрагиваться до ее руки, опушенной легкими волосками. Не так давно он решил для себя, что терпение принесет ему все богатства мира, и Линду тоже, и вот теперь нарушал свои же собственные правила. По ночам он иногда спускался с утеса, бродил по берегу, волны хлестали его по ногам, он смотрел на лунный свет и кричал, перекрывая грохот океана: голос его летел над водой, лицо становилось мокрым от соленой водяной пыли. Он как только мог громко повторял имя Линды, понимая, что Тихий океан все равно будет греметь сильнее — он его называл про себя «океан Линды» — и он только охрипнет, и возвращался в свой «Дом стервятника» с мрачными думами о будущем. За эти недели Брудер понял, что думал о будущем и о своей судьбе так же много, как и любой другой человек, а может, даже и больше, и от этого на сердце у него становилось еще тяжелее — ведь выходило, что презрение, которое он питал к большинству людей, распространялось и на него тоже. Он никогда не обладал Линдой, а уже умудрился ее потерять; их разделили несколько акров луковых полей, а мысль о том, что эти акры мало-помалу становятся его собственностью, лишала его последнего покоя. Брудер беспрестанно представлял себе, как он, уже глубоким стариком, останется с этой землей один на один; и хотя он предвкушал этот момент с тех пор, когда был мальчишкой, когда жил в Обществе попечения, когда просиживал с книжкой в зарослях орешника, когда спал в лесу, как медведь, — но теперь эта картина, такая похожая на правду, такая близкая, внушала ему лишь холодный страх. Брудер, заветной мечтой которого всегда была одинокая жизнь, теперь оказался не готов ко встрече со своей судьбой. И по дороге в деревню он взял руку Линды в свою.