Пашкины колокола
Шрифт:
Домой Пашка брел по пустым безлюдным улицам. Качалась среди мутных туч луна, то выныривала, то пропадала. Но Пашка шагал, не видя ни луны, ни улиц, перед ним все стояли сотни и сотни крестов, раскинувших в стороны деревянные руки, красные от крови...
Значит, и тысячи лет назад творилось то же самое, что сегодня, богачи и всякие генералы-адмиралы душили и губили простой народ, как могли? Значит, не зря восстает на неправду рабочий и крестьянин, не зря написаны в листовке те слова?..
Кресты с распятыми людьми словно бы выступали из переулков и надвигались на Пашку, но у него не возникало
– В следующий раз я расскажу вам, мальчики, о Великой французской революции, и о Парижской коммуне, и о русских революционерах, если, понятно, нам не помешает усатый жених тети Даши...
– Типун тебе на язык!
– заворчала обиженная стряпуха.
– Жених! Глаза бы мои этого ирода не видели, уши не слышали! Вас от него берегу, Люсенька, а ты меня обижаешь, дразнишь!
– Так я же шучу, тетя Даша, миленькая наша! Знаю вас и верю вам, как самой себе!
– Ну и спасибо, Люсенька! Я ведь ничего... Но уж больно ломит сердце от рассказов твоих, будто саму меня на муку смертную волокут!
Когда Пашка вернулся домой, отец спал; громкий, с посвистом, храп был слышен даже за дверью. Пашка задержался, счищая о железный скребок с ботинок осеннюю грязь, оглянулся на лохматое, едва различимое небо. Ершиновский фонарь напротив входа в лавку блистал тусклым красноватым глазом, не давая разглядеть звезды. А почему-то в ту минуту Пашке очень хотелось увидеть хоть одну звезду.
Он вздохнул. Представилось вдруг, что после опасных боев он возвращается домой, где его ждет не дождется тоскующая мать, нуждающаяся в помощи и защите... После рассказанного Люсик о Спартаке Пашке казалось, что прежняя жизнь стала для него просто невозможной, что с нынешнего вечера все пойдет иначе...
Смешно! Но он самого себя видел рядом со Спартаком, въезжающим на белом коне в освобожденные города, ему слышались приветственные крики, счастливый плач женщин, звонкие голоса детей.
Да, отец спал. Мать у стола что-то латала, на припечке чуть слышно мурлыкал примус. Отложив шитье, мать поднялась из-за стола, ее глаза с укором смотрели на Пашку.
– Да где же ты бродишь до такого поздна, горе мое, Пашенька?! Я уж истомилась, ожидая. А если, думаю, снова какая беда?
В порыве внезапной нежности Пашка прижался лицом к груди матери и засмеялся тихим, счастливым смехом. Он и сам не понимал, что с ним, тыкался в знакомо пахнувшее платье, обнимал руками худенькие плечи матери...
За ужином, не замечая, что ест, он рассказывал о Спартаке и его товарищах. Как, вырвавшись из неволи, они дрались за свободу до последнего вздоха, до последнего колыхания сердца... Но когда подошла пора рассказывать о распятых, он перестал есть и умолк.
– Ну и что, сынка?
– шепотом спросила мать.
– Победили они супостатов?
– Не, мам!
– глухо ответил Пашка, поднимая глаза, полные слез.
– Не победили...
– Помолчал, вслушиваясь в дыхание отца за пологом, в привычное поскрипывание сверчка.
– Многих убили. А кого взяли живьем, распяли. Знаешь, крест лежит на земле, на него повалят, придавят, приколотят гвоздями, а уж потом крест в яму торчком закапывают.
– Почему Николка?
– удивилась мать.
– При чем он?..
– А-а! Ну, вспомни: когда повестку Андрюхе принесли...
– Не договорив, Пашка снова ткнулся лицом в грудь матери. Но на этот раз не смеялся, а плакал.
Мать сидела у Пашкиной кровати, пока он не успокоился. Он так и уснул, чувствуя на лбу материнскую ладонь.
С этого вечера Пашка ни разу не пропустил Люсиного кружка. И день ото дня и Шиповник, и Пашкины мать с отцом, да и все другие подмечали растущую перемену в мальчишке. Он посерьезнел, повзрослел, будто кто-то сразу, наотмашь отрубил беспечальную и, не глядя на нужду, веселую пору его детства.
Иногда Пашке и Шиповнику с ее неизменным спутником Алешей Столяровым оказывалось по пути. Пашка ценил такие минуты, как самые дорогие подарки. Люсик стала давать ему книги - и про Спартака, и про Стеньку Разина и Пугачева, и про Овода. Больше других прочитанных в эту зиму книг Пашке понравилась "Мать" Горького - в ней все было такое понятное, близкое. Дома он читал ее вслух не только своим, а и всем, кто хотел ее слушать. В "Матери" так правдиво описывались тяжкий труд и нужда рабочих!
Еще Пашке мечталось: а может, и их Андрюха станет таким же бесстрашным, каким был Павел Власов? Может, и он сам, Пашка, вырастет таким?!
Возвращая книгу Люсик, он сказал:
– Помните, Шиповник-джан, вы говорили про людей-колокола? И про книжки тоже... Вот эта и похожа на колокол! Будто набатом на пожар зовет! Но не знаешь, в какой стороне горит...
– Скоро узнаешь, Павлик, - серьезно ответила Люсик.
Помолчав, Пашка добавил, глядя в сторону:
– А вы, Люсик, сами как колокол! Ваше имя словно звенит: Лю-сик-джан, джан!
И убежал, не ожидая ответа.
Люсик смотрела вслед мальчишке с неожиданной и необъяснимой печалью...
16. ПАШКА И "ПРИНЦЕССА" ТАНЬКА
Письма от Андрея приходили довольно часто - и в окопах он не забывал данного матери обещания. Но читать в письмах было почти нечего: черные вымарки оставляли нетронутыми лишь те места, где передавались приветы, поклоны и добрые пожелания. Большая часть строчек, накарябанных карандашом, была старательно зачеркнута. На каждой странице штампы: "Военной цензурой проверено". Где, с какими успехами или неудачами идут бои, как живется солдатам, кто ранен и кто убит, понять невозможно.
Но мать и над этими листочками плакала, украдкой целовала их: слава богу, жив! Она заставляла Пашку перечитывать письма десятки раз, пока не запоминала наизусть. Хранила за иконами, как будто близость писем к потемневшим ликам могла уберечь ее "первенького" от раны и смерти.
Жизнь Пашки в эти осенние и зимние месяцы катилась по новому, но уже обжитому, обкатанному кругу. Днем - завод, потом домашние заботы в помощь мамке, по ночам - беспросыпный от усталости сон. Раз в неделю - "красная" комната, кружок Люсик. Занятия кружка стали для Пашки настоящими праздниками, окошком в мир, о котором он раньше ничего не знал.