Пашкины колокола

– Власть!
– засмеялся сзади Гордей Дунаев.
– Они же сами и есть власть! Что хочу, то и ворочу.

– Значит, власть менять надо! Чтобы и от нас, рабочих, в ней люди были, чтобы все по справедливости решать.

Пашка оглядывал взрослых сияющими глазами. О чем беспокоятся! Революция, которую с такой надеждой ждали, пришла! Там, в Питере, неведомые витязи набрались храбрости и опрокинули трехсотлетний трон Романовых! Шутка ли? Самое главное! А дальше все само образуется, сладится! И война, должно быть, окончится - ее же царь да его министры начали. Тогда, глядишь, и Андрюха вернется! Не может быть, чтобы такого убили!

Жалко, флагов впереди нет! Ан и врешь, Арбуз! Вон он и флаг: кто-то из парней рубаху красную не пожалел, на блестящий пруток стали-серебрянки нацепил! Ишь она радуется вместе со всеми, машет, ровно в пляске, руками-рукавами! А вон и другой флаг: кумачовая скатерка на шест привязана!

Покрывая сотни голосов, взмывает над толпой грозный бас, с неспешной силой выговаривает слова "Дубинушки":

Но настанет пора и проснется народ...

Слышишь, Пашка, как ловко, прямо на ходу, кто-то переиначивает песню:

...на царей подберет тяжелее и крепче дубину-у-у!

Но долго идти в чинном, пусть и бурлящем строю Пашке невмоготу. Думается: а дошло ли про революцию до Голутвинки, знает ли мамка?

– Батя! Я к мамке слетаю!

Андреич глянул из-под седеющих бровей, подтолкнул в плечо.

– Правильно, сын! Беги! Обрадуй нашу хозяюшку! Хотя, наверно, и там знают. Такую весть-молнию ни под какой замок не запрешь!

По дороге на фабрику Пашка свернул в свой переулок: попутно ведь, мимо не пробежишь. Как и полагалось, ребята тоже орали и гомонили на улице во всю мочь. Новость, и правда, летит над Москвой невидимой жар-птицей!

Мальчишки окружили Пашку.

– Как там? Куда заводские двинули?

– В центр, куда же еще? В думу городскую! Управу на Михельсонов искать, требовать... Рванули, братва, и мы туда! Только я к мамке на Голутвинку загляну. Вдруг не знают, не докатилось до них?!

Но не попал Пашка на мамкину фабрику. Возле приходской церкви Козликов толкнул Пашку локтем в бок:

– Глянь-ка наверх!

Из сводчатого проема колокольни высоко над землей высовывался чуть ли не по пояс звонарь, старик Исаич. Рыжие волосы трепал ветер. Он, Исаич, считался первым в Замоскворечье мастером колокольной музыки. Кто из купечества да чиновных любит праздничный перезвон, со всей Москвы приезжают на пасху сюда слушать Исаича. А сейчас, отбарабанив положенное после утрени, он с изумлением глазеет на улицы. Что стряслось? Куда народ кипящим валом катится?

Пашка озорно оглядел своих.

– А что, ребята... Не позвонить ли и нам в честь праздника революции?

Служба кончилась. Разбрелись из церкви и с паперти старушонки-богомолки. На нижней ступени церковного крыльца сидела и плакала побирушка-нищенка, приговаривала сквозь слезы:

– Как же он от нас отказался, царь-батюшка? Да как же мы без отца родимого жить будем? Миленькие вы мои, сироты мы стали неприкаянные!

"Ишь и здесь знают", - подумал Пашка и, задержавшись на миг, похлопал старушонку по плечу.

– Не робей, бабуся! Проживем! Новый царь будет!

Нищенка вскинулась. Старческое лицо, выцветшие скорбные глазки, слезы в морщинках щек.

– Кто новый-то?
– спросила с надеждой.
– Царевич Лексей, что ли?

– Не, бабуся! Народ!

Бесцветные глаза сердито сверкнули. Отшатнувшись от Пашки, нищенка замахнулась клюкой:

– У, безбожник! Да разве без царя народу жить можно?! Вся благодать к нам через царевы руки идет!

– Много ли, бабуся, тебе царевой благодати выпало?
– спросил Пашка с неожиданной щемящей жалостью.
– Хлебца-то ситного досыта часто ли ела, бабуся?

Искорка боли то ли почудилась Пашке, то ли на самом деле метнулась в глазах нищенки. Метнулась и погасла.

– По грехам моим... Кажному и милости божьей по грехам его! пробормотала старая и снова замахнулась на Пашку клюкой.
– Сгинь, нечестивец! В аду раскаленные сковородки лизать станешь!

Пашка выпрямился, тряхнул вихрами.

– Кузнецы к огню привычные, бабуся! Нас и адовым пеклом не запугаешь!

Вход на колокольню мальчишки знали с малолетства. Да и как не знать? Их всех, еще не отняв от груди, матери таскали в церковь, к отцу Серафиму, вымаливать им у господа бога кусочек счастливой доли. Позже, когда ребята подрастали, а полуглухой от звона Исаич иногда забывал запереть дверь на колокольню, они украдкой не раз взбирались туда. Сначала так, из простого озорства, поглазеть с верхотуры на город, на сутолоку людишек, похожих на мух или муравьев. В последние, голодные годы - поохотиться на сизарей, выкрасть по весне из гнезд голубиные яйца. Хоть и малая, а все еда! Правда, дочиста, до последнего яйца, гнезда никогда не обирали, оставляли одно-два матери-голубке. Та кружилась над колокольней с жалобными криками. И из рогаток матерей-голубок никогда не били, не поднималась рука...

Ага, дверь изнутри не заперта! Ну, ясно: кого звонарю в своем поднебесье, под самым крылом у боженьки, опасаться?

Пашка первым карабкался по крутой лестнице. Темень как в подполе, лишь высоко над головой маячит квадратик света. Виден край главного колокола, свешивается с языка веревка. Вспомнил слова, ободком вьющиеся по наружному краю колокола: "Придите ко мне все нуждающиеся и обремененные, и аз упокою вы!" Не больно-то успокаивал он нуждающихся, мамкин всевышний!

Жадно смотревший вниз, в распираемую толпой улицу, звонарь оглянулся, когда Пашка тронул его за локоть. Рыженькая бороденка и такие же рыжие, будто у кошки, глазки.

– Чего вам здесь надобно? Почто взгромоздились на свято место? Брысь сей же час! Отцу Серафиму доложу, достанется на орехи!

Пашка схватил веревку большого колокола, сунул в ладонь Исаичу, показал на малые и вовсе крохотные колокольцы.

– Велено, Исаич, бить-играть пасхальный звон!

– Кем велено? Отец Серафим не может такого, до пасхи-то кирпичом не докинуть! Врете, шпыни!

– Не отцом Серафимом, а рабочим народом велено бить-играть пасхальный перепляс! По случаю революции! А ежели ослушаешься, приказано тебя с колокольни скинуть!
– приврал Пашка.

Исаич перебирал в ладони веревку.

– По какому случаю, говоришь, звон?

Он обвел мальчишек боязливым взглядом: с ними, пожалуй, и не сладить.

– Царя в Питере скинули!
– крикнул Витька.

– Не может быть! Снова брешете!
– закричал звонарь.
– За подобные слова - каторга! Не стану!

– Сами управимся!
– засмеялся Пашка, подхватывая веревку большого колокола.
– Разбирай колокольные уздечки, ребята! Бей-звони во всю прыть!

– Проклянет вас отец Серафим!
– пригрозил Исаич.
– И родителей ваших!

– А плевали мы на поповы проклятья!
– отмахнулся Пашка.
– Трезвонь во всю силу, дружина!

Никогда еще ни с одной церковной звонницы Замоскворечье не слыхало такого дикого звона. Раз за разом все быстрее медно бил главный колокол. Захлебываясь, подзванивали маленькие. У них голоса нежные: при литье в медь добавляют для звона серебро - набросанные богомольцами монетки.

Исаич сунулся было отнять у Пашки веревку, но не зря же Пашка прокузнечил осень и зиму: повел плечом - и звонарь отшатнулся к перилам. С ужасом поглядел вниз, где, размахивая тростью, метался отец Серафим.