Пашкины колокола
Шрифт:
Пашке показалось, что он услышал, как стукнулась о камни голова. На выстрел от костров к месту схватки, щелкая на ходу затворами винтовок, бросились юнкера.
"Где же Андрей?
– с ужасом всматривался Пашка, отбросив капюшон брезентовки.
– Не видно. Может, и брата, как Сапунова?.."
Дождь лил, струи стекали по шее на спину, но Пашка не чувствовал, не замечал их.
А! Вон Андрюха размахивает винтовкой! На ее штыке краснеет ленточка - утром Анютка привязала ее, выдернув из своей косы. Жив Андрей, жив!
Схватка у Иверской часовенки длилась недолго. Двинцам удалось прорваться
Тела убитых неподвижно лежали на площади. Своих убитых юнкера снесли к подножию памятника. Через полчаса приехали две санитарные фургонки, убитых юнкеров погрузили в них, накрыли брезентом и увезли. А мертвые двинцы - человек десять - остались лежать посреди площади под проливным дождем.
Пашка прокрался вдоль стены до Иверской часовенки. Дверь в нее была распахнута, внутри светлыми точечками теплились свечи, блестели серебряные и золотые оклады икон.
Тело Сапунова лежало совсем недалеко от Пашки, неподвижное и странно плоское, словно втоптанное в землю.
Пашка ни о чем не думал, его будто бы вела какая-то посторонняя, невидимая, но необоримая сила. Сначала опустился на колени, оперся ладонями о мокрые скользкие камни, потом лег на живот и пополз к Сапунову. Он видел, что тот совершенно неподвижен, понимал, что Еня, как звала Сапунова мамка, убит насмерть, и все-таки полз. Зачем? Так ведь в кармашке гимнастерки у дяди Жени лежит неотосланное письмо домой, к отцу, жене и детям.
Если бы не дождь, Пашке вряд ли удалось бы сделать то, что подсказывало ему сердце. Патрули грелись у костров, укрывшись плащами, сидели возле огня на корточках, балагурили и хохотали.
Да, Сапунов был мертв. Пашка не отличил холода мертвой руки, к которой прикоснулся, от холода камней мостовой. Почти негнущимися от стужи пальцами все же смог расстегнуть и шинель, и пуговку кармашка гимнастерки. Нащупал листочки - их дождем еще не промочило. Он вытащил их и со страхом подумал: а куда же спрятать, чтобы не промокли, чтобы можно было послать тем, кому написаны?
– Ты что, сволочонок, у мертвяков из карманов копейки выбираешь?! рявкнул кто-то прямо над ним.
Вскочив, Пашка увидел двух юнкеров с винтовками, с папиросами в зубах.
– Я думал... хлебушка кусочек...
– пробормотал он.
– Ври, сопляк! А ну, чеши отсюда, аллюр три креста!
Мамка неподвижно сидела у стола, ждала, когда Пашка вернется за корзинкой с едой. В полуподвале было странно тихо. Лишь сверчок за печкой пиликал свою привычную музыку. Не вытерев у порога налипшую на ботинки грязь, не сняв шапчонки, Пашка молча прошел к столу и положил перед мамкой письмо Сапунова.
И только когда мать в страхе отшатнулась от стола, Пашка увидел на бумаге кровь.
– Еню?
– спросила она побелевшими губами.
Пашка кивнул и, не ожидая вопроса, который боялась задать мать, крикнул:
– Жив Андрей! Говорю: жив! Прорвались!
Он чувствовал, что за один час стал не просто взрослее, а словно бы постарел на десяток лет. Совсем по-отцовски погладил мамкино
плечо:– Я пошел, мам!
Подхватив корзинку, он шагнул к двери, но не вытерпел, оглянулся. И остановился. Накинув жакетку, мать торопливо повязывала головной платок.
– Ты куда, мам?
– Чего же я одна здесь маяться стану?
– тихо спросила она.
– Сам же в помощь Люсеньке звал. На Калужской, что ли?
– Там, ма! Я мимо побегу.
– Вот и проводи меня! Погоди чуть, я из бельишка кое-что захвачу, на бинты сгодится. Война-то ишь к самому дому подкатила.
Пашка довел мамку до "Франции", где Люсик и Катя Карманова под присмотром ворчливого очкастого фельдшера готовились к приему раненых.
На сдвинутых столиках постланы простыни и одеяла, фыркал кипящий самовар.
Раненых еще не было, и Люсик встретила Пашкину мамку радостным возгласом:
– Я ведь знала, майрик, что вы обязательно придете!
Дальше, к Остоженке, Пашка летел как на крыльях. Там было по-прежнему тихо. Юнкера затаились, даже костров не разводили.
Заглянув в Пашкину корзинку, Орел одобрительно похлопал мальчишку по плечу:
– Исправно служишь, салага! Так держать!
Окна чайной призывно светились сквозь блестящее ситечко дождя. Распахнулась дверь, и, встав на пороге, щурясь в темь, скрывавшую баррикаду, Бахтин крикнул:
– Эй, Орел! Как твои братишки? Не прозябли? Пока беляки дремлют, не глотнуть ли вам по кружечке крутого кипяточку? Да и сухарей по штуке на душу хозяйка наскребла! Слышь, Орел?
– Идите, дядя Гордей, - предложил Пашка стоявшему рядом Дунаеву. Мы с Витькой, Васяткой и Гдалькой станем перебегать от винтовки к винтовке, постреливать. Чтоб юнкера не думали, что мы отступили. Идите!
– Да ведь как Орел велит, он командир.
– Вот тут мамка поесть собрала. Возьмите, дядя Гордей!
А матрос, стоя над баррикадой, пытливо всматривался в неподвижную, занавешенную дождем тьму. Потом махнул рукой:
– Поплыли, братва, в камбуз! А вы, салаги, тут не дремлите, чуть что - аврал, полундра!
– Глядим вовсю, дядя Орел!
Взрослые ушли в чайную.
Так Пашке досталась на краткое время роль командира. Вскарабкавшись на гребень баррикады, как минуту назад Орел, Пашка пристально вглядывался в застланную дождем и туманом даль улицы, в темные окна домов, в стены, освещенные дрожащим заревом недалекого пожара. Потом спускался, приникал лицом к амбразуре, прижимал к плечу приклад винтовки. Перед глазами как бы застыла Красная площадь и распластанные на камнях неподвижные тела. С какой ненавистью, с какой мстительной радостью, прижав к плечу железку приклада, он посылал пули в мелькнувшую, а может, и померещившуюся вдали тень. Мы еще повоюем, мы еще покажем вам, гады!
И снова, вскарабкавшись на верх баррикады, всматривался до рези в глазах.
Да, тени за пеленой тумана шевелились, темнели гуще. Пашка спрыгнул, потянулся к винтовке дяди Гордея. Почему-то вспомнились слова Андрея: "А ведь как загорится, Гордей, вместе с нами в огонь бросишься".
Выстрел.
И как такое могло случиться?!
Что-то обрушилось с внешней стороны баррикады, и винтовка дяди Гордея, скользнув по мокрым доскам и вывескам, вывалилась из амбразуры на ту сторону.